Вторая тетрадь содержала историю Марфы Афиногеновой, которая убила свой рогатый скот, состоявший из двух буренок и козы, и неделю насыщала чрево кровью и сырой плотью животных, после чего съела мужа Степана Афиногенова. И опять: лечение — лауданум для успокоения нервной системы.
Пятая, шестая, десятая тетради с историями в том же духе. Что, может, в самом деле это неизученная нервная болезнь какая? Нехватка в организме каких-нибудь важных строительных материалов для стволов нервных клеток или в составе крови. Нет, но неужели они действительно падки до свежей крови и плоти?
Охватил взглядом полки, быстро подсчитал: тетрадей здесь в десятки раз больше, чем больных в палатах. Неужели за два года померло столько «укушенных»?
Иноземцев поморщился и добавил про себя, что чесноком здесь точно не поможешь. Опустился, устало уронил локти на столешницу, пристроил голову на ладонях и замер. Надо же, в какой вихрь невозможных событий он угодил! Ни секунды, чтобы опомниться. Он втянут в чудовищный водоворот и несется по кругу, вот-вот волны сомкнутся над головой… А вдали маячит недостижимая звезда — его луноверин, который перевернет современную медицину! Но между ним и славой стояли генерал-людоед, ожидающий от него чуда, племянница, вот уж действительно луч света в темном царстве, уставшая воевать с упырями барыня-француженка и толпа погибающего народу, которую должен спасти он. Он и никто другой.
Сжал зубы, вскочил, сделал круг по докторской, прихватил чемоданчик и снова отправился осматривать пациентов. Сердце стучало, как паровоз, мозг готов был разорваться, жажда немедленно, прямо сейчас найти решение туманила голову. Нет, он все-таки выяснит, куда эти укушенные укушены!
Битых четыре часа сосредоточенно, дюйм за дюймом он исследовал пациентов, но не нашел ни намека на укус, хоть отдаленно напоминающий человеческий. Как вели себя больные во время приступа, он не видел, а верить фельдшерицам, таскающим чеснок под фартуком, не хотел — против этого восставала вся его ученая сущность.
Третий обход лишний раз убедил, что здешние больные зря проводят время на койках, поедая обеды и ужины (все это время, пока он находился в палатах, со двора доносились ароматы кухни) и усмиряя нервную систему ежедневными порциями снотворного.
Сердце его похолодело.
Они откармливают этих несчастных на убой генералу!
Мысль эта, между прочим, уже приходившая в голову Иноземцеву, хоть и в виде комического предположения, парализовала его. Он застыл с открытым ртом и круглыми от ужаса глазами.
Картинки, мелькавшие прежде в бешеном калейдоскопе, вдруг соединились. Больной генерал — вовсе не больной, он притворщик. Жена его, чтобы прокормить супруга-людоеда, вынуждена была построить самую настоящую бойню под видом богадельни, а Ульянушка, верно, и не знает, что творится вокруг, верит во всякие легенды, бедняжечка. Вот почему Натали Жановна просила его убить и рыдала при этом так, что волосы дыбом.
Нет, это не может быть правдой!
Может! И к нечисти происходящее здесь не имеет никакого отношения. Если человек внушил себе, что не видит жизни без человечины, значит, пока не внушишь ему обратное, бесовские безобразия не закончатся никогда. Вот где гипноз — единственный выход.
— Ваше благородие, — знакомый голос заставил доктора очнуться. — Ваше благородие.
Пред ним стояла та девица, что раздавала больным лауданум. На подносе она держала бутылочку с карболовой кислотой и пушистый комок ваты.
— Разрешите, я вам пластырь наложу? Акулина Ивановна велела.
— Пластырь? — удивился Иноземцев.
— Вы ведь бровь рассекли. Поглядите, как рукав запачкали. Неужто так в барский дом поедете? Перепугаете господ.
Безучастно глянул на оторванный и перепачканный кровью рукав, пожал плечами. Сиделка оставила поднос на столе. Через локоть ее был перекинут сюртук Иноземцева.
Закатное солнце клонилось к лесу. Теплый свет наполнял белую палату и ласкал стены. Пациенты, не получившие дневную порцию «лечения», стали приходить в себя, что-то бубнили, ерзали на матрасах, кое-кто даже поднялся. Когда сиделка ушла, Иноземцев попытался расспросить, как кого зовут и отчего оказались здесь. Имена называли, а вот день, когда попали сюда, не мог вспомнить ни один. Что тому предшествовало — тоже.
— Неведома чума поразила наш уезд, — поделился сухонький старичок с близоруким прищуром. — Не спрашивайте нас ни о чем, ибо в минуту болезни пропадает память. Никто ничего потом не помнит. Проснешься утром после сна, а тебе: «Ты убил соседа, горло ему перерезал и руку евонную отъел». «Да ты что, — воскликнешь в ответ, — быть такого не может, как так отъел?». «Вот так и отъел», — отвечают.
— Кто отвечает? — сурово спросил Иноземцев.
— Кто-кто! Господа благородные из земской управы.
— А имен не помните?
— Какие имена! Достаточно поглядеть на ихнюю наружность — господин благородный, значит, правду говорит, слушайся и делай, что велят.
— Бывшие крепостные?
— Известное дело.
— И все, кто здесь лежит, тоже из бывших крепостных?
— О всех не могу знать. Кто в этой палате — да. А в других помещениях, тем более на женской части никогда не бывал.
— И что же, вам здесь нравится?
— А отчего бы не нравилось? Кормят как на убой, — Иноземцев вздрогнул, — ухаживают любезно, лечат, смотрят, а ты знай себе пей лекарство, на солнышке грейся, ешь да спи.
Прикрыв рот рукой, Иноземцев подавил рвотный позыв, выскочил за дверь, метнулся к лестнице, вихрем слетел с нее и понесся через рощицу. У самой ограды его вывернуло наизнанку. Что и говорить, никогда не приходилось беседовать с тем, кого завтра, быть может, съедят на ужин.
Шатаясь, он добрел до коляски. Тихон ни о чем не спросил, стеганул лошадок, и они покатили.
Ехали долго. Свернули через лес, потом кладбищем, дальше через поля. Вчера, когда рядом сидела Ульянушка, дорога показалась втрое короче. Тихон все что-то ворчал, но Иноземцев не слушал и от усталости клевал носом. Прибыли затемно.
У крыльца усадьбы стояла казенная карета, рядом двое верховых в белых кителях, юфтевых сапогах, при шашках — полицейские урядники, стало быть. Из земской управы, догадался Иноземцев, представители местной власти. Может, им все рассказать? А как же Ульяна? Что будет с ней, когда бедная узнает, что ее дядюшка откармливает бывших крепостных, точно боровов, на съедение? Умрет же с горя!..
Только поднялся по ступеням и вошел в залу, как тотчас к нему подлетел человек в вицмундире с желтыми пуговицами и петличками коллежского секретаря. Лет около сорока — сорока пяти, светлые усы, нахмуренный лоб.
— Иноземцев Иван Несторович? Распоряжением губернатора вы арестованы за убийство.
И проворно щелкнул наручниками на запястьях.
— За какое убийство? — пролепетал Иноземцев. — Я никого не убивал.
— Это ваше? — Исправник подцепил двумя пальцами револьвер, в котором Иноземцев с ужасом узнал подарок Ларионова. — Найдено рядом с убитой.
— Как же… — начал он и запнулся. Он прекрасно помнил, как оставил оружие у входа в подвал и потом и не подумал его хватиться.
— Вы были сегодня в тимофеевской богадельне?
— Только что оттуда.
— И мы прямиком оттуда, странно, что разминулись. Явились сиделки в управление, плакались, что вы вели под дулом покойницу Катерину Ильиничну. Это так?
— Так.
— Уже лучше. Похоже, мы найдем общий язык. Вернемся на место преступления, дальнейшие вопросы там.
Иноземцев поплелся за чиновником. Внезапно обоих остановил встревоженный голос Натали Жановны:
— Как, вы просто так забираете наш гость? Неужели ничего нельзя делать? А где же Пантелеймон Палыч? Обычно он прыезжал, когда была нужда.
Доктор с надеждой обернулся. Рыжеволосая француженка в легком бирюзовом платье, с каскадом страусиных перьев, взволнованно обмахивалась веером и кусала губы в кровь. Но блеск ее мерк — у противоположной стены на лестнице стояла Ульяна Владимировна, щеки ее были залиты слезами. А как горели янтарные глаза! Да уж, она плакала куда искреннее, чем француженка изображала беспокойство.
— А вы разве не знаете: Пантелеймон Палыч в отставке с июля этого года. Теперь я вместо него, — отчеканил исправник. И, развернувшись, жестом предложил Иноземцеву пройти вперед.
— Пантелеймон Палыч, Пантелеймон Палыч, — бормотал он, грузно вышагивая по гравию дорожки перед фонтаном. — Всем им только Пантелеймон Палыч надобен. Эти две сиделки ваши тоже непременно его требовали. А с чего бы это, а?
Несчастный Иноземцев пожал плечами. Он надеялся сегодня хоть на малую передышку. Хотел увидеть Ульянушку, сообщить о своем открытии. А вместо этого в который раз должен оказаться в злосчастном месте, всеми называемом богадельней. Ночью! И в какой роли — в роли убийцы.
Вернулись быстро. Вокруг темнота. Доктор безучастно следовал за человеком в темно-зеленом вицмундире. Тот, пока казенный экипаж не остановился, сверлил его изучающим взглядом, но ни слова не сказал, ни единого вопроса не задал. Припечатал взглядом, и от этого сделалось совсем не по себе. А тут еще эта глухая рощица и возвышающееся здание без единого огонька навевали такой ужас, что он даже не успел порядком испугаться из-за ложного обвинения и возможного заключения в кутузку.
Когда оба ступили на крыльцо, навстречу вышла Акулина Ивановна со свечой. Но даже свет теперь не мог рассеять страха. Из окон доносились протяжные жутковатые звуки, похожие одновременно и на многоголосое пение, и на возню, скрежет, и на вой с плачем. Иноземцев не мог унять дрожи. К горлу подкатил ком. Сейчас без лауданума больным, верно, совсем худо. Не дай господь, неведомая хворь взыграет…
Слава богу, идти было недолго — первый этаж, по коридору направо. Через несколько минут троица благополучно спустилась в подвал, где давеча Иноземцев расколотил весь лауданум.
Посреди осколков, распластавшись в нелепой позе, в перепачканной кровью сестринской одежде, лежала та самая девица, что наклеила Иноземцеву пластырь на лоб. Лицо ее он сразу узнал. Разум озарило спасительное воспоминание.