— Для чего вам, Иван Несторович, батенька, аконитин? — поинтересовался фельдшер. Явно не для кого-то из больных просил столь странный рецепт ординатор.
— Я перед вами еще не отчитывался! Надо, значит надо.
И вышел из докторской.
Троянова не было, Иноземцев метался меж операционной и лабораторной комнатой без дела. И тут гостем вдруг явился на второй этаж не кто иной, как заведующий первого этажа, а точнее беспокойного отделения — Беляков Степан Александрович собственной персоной. Иван Несторович обмер. По его душу пришел. Ах, Лукьянов сдал.
— Мои приветствия, господин Иноземцев! — Молодой психиатр был тоже себе не с чересчур прозрачной репутацией: социалист, водился с революционерами, участник «Народной воли». Читал Иван Несторович его последний труд «О самоубийствах и несчастных случаях в психиатрических заведениях» и остался весьма удивленным глубокими для возраста столь молодого исследованиями. Словом, тип опасный. Иноземцева пугало беспокойное отделение отнюдь не напрасно. Такие заковыристые методы предлагал Беляков для подавления буйных больных — кровь в жилах стыла.
— Рад, — коротко ответствовал Иван Несторович и шмыгнул в лабораторию, изобразив крайнюю занятость. Но от Степана Александровича просто так не отделаться, тот последовал за ординатором. Больше того — прикрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, отгородив путь к отступлению.
— Вижу я, не слишком-с приятен вам, Иван Несторович, — сразу в лоб начал психиатр, наблюдая, как Иноземцев неуклюже прильнул к микроскопу. Иван Несторович оторвал лицо от окуляра и заставил себя улыбнуться. Улыбнулся натянуто и ничего не сказал, дескать, сами догадывайтесь, что я под своей улыбкой в виду имею.
— Давайте вот что сделаем, дорогой мой Иван Несторович, поговорим с глазу на глаз, как доктор с доктором, без всяческих там экивоков и уловок. Вы человек высокого ума и образованности, мне своими примитивными психиатрическими комбинациями вас не пронять.
Иноземцев довольно кивнул.
— Сразу признаюсь, пришел не по своей воле, — продолжил Беляков. — Сам бы ни за что не стал беспокоить. У кого не бывает невзгод? Меня попросил поговорить с вами ваш заведующий, этот теперешний доктор Троянов. Говорит, мол, в больнице недавно, со служащими контакта наладить не успел, а тут вы — случай довольно странный. Ну, ясное дело, ведь глубокоуважаемый Алексей Алексеевич вас не знает, натура ваша, к науке тяготеющая, для него — темный лес. Думает, чудачок какой. Вы ведь с алкалоидами работали, да?
— Ну работал-с?
— Ходят слухи, вы открыли некое чудо-средство, которое, мол, дарует невиданные силы.
— Врут-с.
— А народ говорит, мол, открыли, и что полиция вам запретила дальнейшие эксперименты.
Иноземцев стиснул зубы, взглядом вперившись в серо-зеленые споры пенициллиума. «Вот оно как! Полиция, стало быть, запретила. Ну коли полиция запретила, как тут не горевать, как об аконитине не думать? Ладная причина. Так в предсмертной записке и напишу — дескать, не дали шанса проводить дальнейшие изыскания».
— Ежели и так, что с того? — буркнул он.
— Иван Несторович, миленький, — Беляков приблизился и взял ординатора под локоть, оттянул от стола и как-то невзначай схватился за пальцы, а потом приблизил лицо так близко к лицу Иноземцева, что тому не по себе стало; ординатор отпрянул. — Негоже себя так изводить! Не спите, толком не едите, ходите как сомнамбул, грубите всем подряд, на работу вовремя не являетесь или, напротив, приходите среди ночи, будите больных, допрашиваете о чем-то, вон руку себе искромсали. С одной стороны, герой, а с другой… Извольте взглянуть на это с другой стороны! Я, разумеется, все понимаю, эксперименты ваши привели к пристрастию, но вы же доктор, надо с этим что-то делать!
Беляков сделал паузу и перевел взгляд на микроскоп.
— Вы спорами решили заняться? Тема для будущей диссертации? Это замечательно.
Иноземцев нахмурился и высвободил руку.
— В отделении на меня возводят напраслину. Я морфий не употреблял никогда. И к впрыскиваниям не прибегал с тех пор, как вернулся в Петербург, которые делал лишь в целях научных изысканий, не более. Два месяца ими не занимался.
— Да? — Беляков приподнял брови. И тотчас поспешил добавить: — Я вам верю! Знаете, мне нетрудно определить, морфинист ли предо мной али нет. Ваш случай прост — нервы шалят, с кем не бывает. Ничего не будет стоить успокоить тревогу Алексея Алексеевича на ваш счет — мы чудесно побеседовали. Но все же не побрезгуйте советом, старайтесь себя меньше волновать. Я вам капелек выпишу, у провизора нашего, как его бишь… заберете сегодня же вечером.
Психиатр ушел, а Иноземцев вдруг понял, отчего тот за пальцы щупал да в лицо заглядывал — холодные ли конечности, проверял, сужены ли зрачки. Вот мерзавец! И посмел ведь с ним, доктором, как с юродивым разговоры вести. Капельки он пропишет, тоже мне.
Но, собравшись домой, Иван Несторович в аптеку все же заглянул.
И, раскланявшись с провизором, тотчас спросил, не велел ли доктор Беляков приготовить для него лекарства. Аптекарь пребывал в превосходнейшем настроении, чего ранее прежде не случалось, когда Иноземцев возникал у порога его владений. Завсегда с недовольной гримасой и ворчанием загораживал вход в аптеку и тотчас гнал. А сегодня вдруг встретил таким приветливым и улыбчивым.
— Велел, батенька, велел, — и взял с широкого лабораторного стола, на котором невиданный доселе порядок образовался, пузырек рябого стекла, в каких обычно продавали хлороформ. — Вот ваши капельки. Сегодня-с изготовил, и часа не прошло. Велите принимать по ложке два раза в день, утром и вечером.
— Рецепт я тоже попрошу, — потребовал ординатор, оглядев ровные ряды колб, трубок и мензурок. Помощником, видно, все-таки обзавелся. Такая всюду чистота.
— Как же, и рецепт отдам, — проворковал аптекарь, покопавшись в сложенных аккуратной стопкой бланках. — Вот и рецептик ваш, милостивый государь.
— Tencturae Helleborus niger aa 25 gr, — прочел Иноземцев. — Геллиборус, морозник? Ах да, позапамятовал, он недурно нервную систему успокаивает…
— Будьте здоровы, Иван Несторович, будьте здоровы.
Возымев надежду на оную тинктуру, Иноземцев как-то даже и успокоился. С аппетитом поужинал и лег спать, предварительно приняв прописанную ложку. Уснул сном самым безмятежным, прежде и не ощутив действия лекарства.
Думал, наконец, выспится. Но ничуть. Проснулся среди ночи от странного состояния, вроде и знакомого, но необъяснимого и мучительного. Как и прежде, налицо сонный паралич, катаплексия пробуждения — один из симптомов болезни Желино, когда вдруг открываешь глаза, глядишь в потолок, на темную громаду шкафа, на бюро и не осознаешь, где ты и кто ты, отчего хорошо-то так, что и вставать неохота, и одновременно дурно: ни рукой пошевелить, ни ногой. Распластанное тело обдавало то теплом, то холодом, голова горела, в ушах звенел какой-то знакомый мотивчик, словно кто-то тихо напевал, склонившись, у самого виска. Иноземцев осознавал, что продолжает спать и все это ему снится.
Не здесь ли ты легкою тенью,
Мой гений, мой ангел, мой друг,
Беседуешь тихо со мною
И тихо летаешь вокруг?
Весь следующий день романс не выходил у Иноземцева из головы.
Проснулся, но едва ли мог вспомнить о ночном приступе. Хлебнул ложку геллиборуса и поплелся в больницу.
Еще в приемном покое ощутил он небывалое чувство ясности рассудка и прилива сил. Весь день больными занимался, никому не переча, не прекословя Троянову и расточая кругом одни любезности. Как-то само собой это выходило, без лишних к тому усилий.
— И тихим даришь сновиденьем, мой гений, мой ангел, мой друг, — бормотал он, ловко орудуя зондами, скальпелями и иглами. Недоумевал ли кто, глядючи на него, изумлялся, — не было до того Иноземцеву совершенно никакого дела. Он сосредоточен, вполне собран, всегда уместен в словах и действиях — не этого ли от него ожидали?
А ночью приступ повторился: явилось видение и принялось шептать что-то на ухо.
Иноземцева это явление стало забавлять, он взялся за дневник: записывал каждый визит ночного фантома, принявшего вид сбежавшей из поезда девушки. Размышлял и анализировал, пытаясь выявить алгоритм его появления.
Это происходило в голове, нет никаких сомнений. Все и началось с того, что разум Иноземцева словно вдруг стал раздваиваться под влиянием совершенно неизвестных науке веществ, какие он извлекал из растений, подвергая вытяжки химическим воздействиям, причем подбирая в качестве катализаторов для синтеза небезвредные ангидриды и кислоты. Все это началось еще тогда… Что же он с собой сотворил?
— Только тебя и не хватает, — проносилось в уме Иноземцева, когда среди ночи он открывал глаза от неясного тонкого звука, проникающего в мозг. — Только тебя, чудесный призрак. Ульянушка, видение, что же ты не придешь теперь?
— Здесь я, милый, — отвечал голос.
— Покажись.
— Рядом я, Ванечка, здесь.
— Где же?
— Здесь я, милый, за руку тебя держу. Закрой глаза, засыпай. Хочешь, я спою тебе тихо? Ты и уснешь.
И опять этот «Мой гений, мой ангел…» звучал, пока в дверь не принималась барабанить Варя, будя к завтраку.
Коротким «благодарю» Иноземцев давал знать, что разбужен. Нехотя поднимался, делал записи в тетради. Тетрадь прятал, запирал на ключ в бюро и превращался в «нормального человека». Ложка геллиборуса возвращала с небес на землю.
— Сам себе и пациент и доктор, — хихикал Иноземцев. — Надо бы спуститься к Белякову, опросить больных с симптоматикой болезни Желино… И тогда… м-мм… моя работа получит название: «Направляемые сновидения», или «Об особенностях цветных снов и звуках во сне», или — еще интереснее — «Искусственный сомнамбулизм».
Но день за днем — неделя пролетела, следом другая. Все сложнее становилось совладать с собой. Он словно покидал тело вечером, блуждал ночами в параллельных мирах и весьма неохотно возвращался к утру. Приходил в себя с чувством полной разбитости и опустошенности, искренне ненавидя настойчивый громоподобный стук в дверь. Тело отупело. На службу шел, будто сам не свой, будто другое существо в него вживалось. Оно же за Иноземцева ходило, разговаривало, больных пользовало, проявляло желания, проводило, и весьма успе