Эта тенденция приобрела абсурдные формы во время карикатурного скандала, когда сатирические рисунки приравнивались к физическому насилию. Я участвовал в дискуссии "Жертвы свободы слова", организованной Международной амнистией и Датским институтом прав человека в Копенгагене в День прав человека 10 декабря 2005 года. К названию мероприятия все относились серьезно. По мнению многих участников, "карикатуры на пророка Мухаммеда" оставили за собой целый шлейф "жертв свободы слова". Кто же станет следующей жертвой? Жертвой государства всеобщего благосостояния, либеральной демократии, бесплатного образования, гендерного равноправия или свободы вероисповедания? За кого должна вступиться индустрия прав человека? Когда я во время дискуссии заявил, что в правовом государстве, если кратко, есть лишь жертвы преступлений и что вряд ли можно говорить о жертвах реализации гражданами своих прав и свобод, то вызвал недовольство участников и укоризненные покачивания головами. Официальный представитель Датского союза журналистов назвал авторов двенадцати "карикатур на пророка Мухаммеда" (многие из которых к тому времени уже успели получить письма с угрозами и были вынуждены скрываться) "полезными газете "Юлландс-Постен" идиотами". При этом профсоюз даже не упомянул об их бедственном положении.
Я утверждал, что жертвами свободы слова на Западе, если придерживаться такой терминологии, должны быть скорее те, кого убили или кому угрожали насилием за их высказывания. То есть Айаан Хирси Али, Тео ван Гог и Салман Рушди, к которым спустя пять лет можно было бы добавить немку Сейран Атес, француза Робера Редекера, голландца Эхсана Джами, норвежку Шабану Реман, шведа Ларса Вилкса, датчанина Курта Вестергора и многих других европейцев. Однако их имена не впечатлили "прогрессивную" публику, вызвав вместо этого гул негодования.
Когда я расширил список жертв свободы слова за счет диссидентов в странах с авторитарным режимом, подвергшихся уголовному преследованию, мне возразили, что те стали жертвой не свободы слова, а произвола властей. Зрители и большинство участников дискуссии стремились любой ценой ограничить круг жертв свободы слова теми, кто чувствовал себя оскорбленным рисунками в "Юлландс-Постен". Я с разочарованием наблюдал, как Международная амнистия, Датский институт прав человека, ПЕН-клуб и бывший министр юстиции, который также сидел в президиуме, теряют чувство меры. Отсутствие различия между словом и делом наложило на них свой роковой отпечаток.
Подобное развитие событий Поуль Хеннингсен воспринял бы как движение по наклонной плоскости, угрожающее подорвать основы свободной и открытой дискуссии. В середине 1950-х он провел публичный диспут с датским писателем, художником и коммунистом Хансом Шерфигом о целесообразности ввода уголовной ответственности за расистские и другие порочащие высказывания. Шерфиг отстаивал необходимость запрета антисемитских высказываний и в Дании, и в коммунистическом Советском Союзе, воспринимая данную меру как великую надежду человечества. Он считал, что такого рода законы обезопасят евреев и другие национальные меньшинства от преследований. Если бы Шерфиг повнимательнее присмотрелся к преступлениям советского режима, то уже тогда без особых трудностей смог бы узнать, что диктатор Иосиф Сталин несколькими годами ранее инициировал так называемое "дело врачей", когда в 1952 году группу медиков обвинили в заговоре с целью убийства руководителей СССР. Рассекречивание архивов после распада страны показало, что Сталин в начале 1950-х годов вопреки законодательству, запрещавшему антисемитизм и разжигание межнациональной розни, готовил массовые чистки и депортацию евреев из страны. Управляемый государством антисемитизм продолжился и после смерти диктатора, выражаясь в повсеместной дискриминации советских евреев. Другие национальные и религиозные меньшинства также подвергались угнетению. Советские законы, предусматривавшие уголовную ответственность за антисемитские высказывания, не защитили евреев от дискриминации и преследования.
Поуль Хеннингсен не верил, что антисемитизм можно победить с помощью законодательства, ограничивающего свободу слова. Он считал, что противостоять любой расистской и дискриминирующей по иным признакам идеологии помогает именно свобода слова, а не ее уменьшение. "Высказывания и мнения ни в какой форме не должны быть наказуемыми, — сказал он Шерфигу во время их диспута. — Определенные ограничения есть в законодательстве каждой страны. Я сомневаюсь в их ценности. Слишком случайным является то, что закон или действующее правительство позволяет нам презирать, а также то, о чем они запрещают нам говорить в уничижительной форме. Это касается немцев, евреев, негров, американцев, англичан, нацистов, коммунистов, капиталистов, "друзей мира" и всех остальных, на которых кому-то может прийти в голову мысль посмотреть свысока. Нужно разрешить высказывать даже столь порицаемые расистские идеи. У человека есть право совершать ошибки".
Если говорить о больших дискуссиях XX века на тему свободы слова, Поуль Хеннингсен был приверженцем ее абсолютной формы без всяких оговорок. В неменьшей степени это относится и к его критике законов о сексуальной морали, запретивших эротическую литературу и порнографию. Он выиграл эту борьбу, когда в конце 1960-х Дания стала первой в мире страной, где была легализована порнография. Более того, о полной победе Хеннингсена говорило то, что законы о юридической ответственности за коммерческую порнографию были отменены консервативным министром юстиции, чью партию Поуль десятилетиями считал своим идеологическим и политическим противником. Аргументация министра юстиции Кнуда Теструпа основывалась на принципе, что государство не должно диктовать каждому отдельному гражданину, каких духовных ценностей он вправе придерживаться и что именно он может читать, а что нет. Сам Поуль Хеннингсен не мог бы точнее сформулировать эту мысль.
Осенью 1957 года, в связи с обвинением одного норвежского писателя в порнографии, Поуль Хеннингсен вступил в дискуссию о цензуре и самоцензуре с историком и писателем Хаконом Стангерупом, сторонником консервативных взглядов. Годом ранее королевский прокурор Норвегии возбудил уголовное дело о нарушении сексуальной морали против Агнара Мюкле и его романа "Песнь о красном рубине". Произведение рассказывает об эротических приключениях молодого студента в Бергене на западном побережье Норвегии. Согласно обвинительному заключению, в тексте присутствовали детальные описания половых органов и процесса совокупления, что и заставило власти отреагировать. Прокурор требовал конфисковать весь тираж и наложить штраф на писателя и издательство. В городском суде Мюкле признали виновным, однако верховный суд его оправдал.
В главной статье одного из номеров газеты "Дагенс Нюхидер" Хакон Стангеруп выражал свою радость по поводу отмены цензуры в Дании Конституцией 1849 года, добавив, однако, что свобода слова возможна, только если каждый гражданин будет ее использовать ответственно. Следует прислушиваться к "внутреннему цензору", призванному гарантировать, что никто не будет вести себя распущенно, то есть как варвар или дикое животное. Стангеруп считал, что свободу слова необходимо защищать до тех пор, пока она используется ответственно и в границах приличий, однако не сказал, кто будет их устанавливать и что делать, если нет единого мнения, где именно они должны проходить. Он также проигнорировал тот факт, что люди могут по-разному воспринимать понятия "распущенное" и "варварское" поведение. То, что является неприличным для христианина, может быть приличным для атеиста, а манера выражаться в рабочей среде неприемлема для представителей более высоких социальных слоев. Социалист может назвать какое-нибудь высказывание "чистым варварством", а консерватор будет превозносить его как признак высшей цивилизованности.
Стангеруп описывал духовную самоцензуру так: ""Внутренний цензор" живет в каждом из нас. Он расположен на лестнице между нижним и верхним этажами. Внизу, в подвале, обитают инстинкты, дикие и необузданные страсти, желания и все, что нас обременяет. Наверху живут наша мысль, наше сознание ответственности, наши идеалы и мнения. Если цензор не будет охранять лестницу, население подвала устремится наверх, подчинит себе верхних жильцов, и мы тут же превратимся в варваров или животных. Цензуру ни в коем случае нельзя возрождать, и этого не произойдет, если мы будем почитать и уважать своего "внутреннего цензора" в той же степени, как презираем государственного".
По словам Стангерупа, наибольшая угроза свободе слова исходит от безответственных писателей, редакторов и журналистов. Он сделал такой вывод: "В наши дни наибольшая опасность возрождения цензуры на книги и газеты, для которых свобода письма имеет важнейшее значение, исходит от них самих. Риск возникнет, как только разорвется нить, связывающая свободу письма с ответственностью за содержание".
Поуль Хеннингсен не согласился с доводами Стангерупа. Он признал, что у художника есть внутренний голос, который он вынужден слушать, однако, по мнению Хеннингсена, этот голос не имеет ничего общего с "внутренним цензором", которого Стангеруп считал совершенно необходимым для предотвращения возрождения цензуры. "Внутренний голос, — сказал Хеннингсен, — скорее заставит художника конфликтовать с законом. Между тем существующие нормы права всегда представляли собой временный и преходящий обычай, который действительность в любой момент может оставить позади".
Характерный пример, подтверждающий слова Хеннингсе-на, — история жизни советского писателя Александра Солженицына, высланного в свое время из страны. Когда коммунизм пал, он вернулся в Россию, получил государственные премии и начал издаваться большими тиражами — после почти тридцати лет забвения на родине. Другой пример — чешский писатель Вацлав Гавел, при коммунистах сидевший в тюрьме, а впоследствии избранный президентом демократической Чехии. Еще один пример — судьба Нельсона Манделы до и после падения режима апартеида в Южной Африке.