На столе стояли чашки с чаем и тарелки с нехитрой закуской – с сырой рыбой, рисовыми колобками и хлебом. Родин сел, устроился поудобнее и, только рассмотрев в темном помещении еду и уловив ее запах, понял, как он проголодался.
Пока вокруг него суетились незнакомые люди, подавая на стол что было припасено, Георгий жевал и размышлял, что Такасу по какой-то причине не хочется развивать тему японского мироздания. Родин не мог понять почему и решил зайти с другой стороны.
– А места тут безопасные? Я впервые в ваших краях, так на пароме вот говорили, мальчик тут пропал, не слыхали ничего? Вырос и жил тут, а потом исчез, как не было.
Токояма сел напротив и, задумавшись на пару секунд, ответил:
– Не могу знать, Георгий-сан. Мы деловые люди, занимаемся торговлей, углем, лесом, а уж за детьми, тем более беспризорными, следить не располагаем временем. Это, как говорится, не наша епархия, – и он засмеялся трудному слову.
Перекусив и попрощавшись с японцами, Родин вышел во двор гостеприимного дома и встал напротив святилища. Все подсказывало ему, что за внешним радушием стоит подозрительная недосказанность, непостижимая, как сама Страна восходящего солнца.
Глава 15
Недолгие раздумья привели Георгия к ближайшему от таинственного дома зданию – единственной в Александровске школе. Родин поднялся на крыльцо, постучал, дверь ему распахнул мужичок с плутоватым взглядом, одетый в серую хламиду, перешитую из арестантской робы. Из глубины коридора послышался нетерпеливый женский голос, старавшийся быть повелительным и строгим:
– Ефим, почту принесли?!
– Нет, Анна Давыдовна, приезжий господин, должно, до вас прибыли-с.
Не успел Родин вымолвить и слова, навстречу ему выбежала молодая женщина. Несмотря на позднюю осень, она была одета в белую блузку с камеей у ворота, черную суконную юбку и персидскую шаль. Ни напускная строгость в голосе, ни прическа курсистки-отличницы не могли скрыть любопытного взгляда задорных глаз. Перейдя на шаг, женщина представилась:
– Анна Давыдовна Кононыхина, здешняя учительница.
– Георгий Иванович Родин, доктор. Я, собственно, вот по какому поводу…
– Уверена, что знаю! Конечно, вам не терпится взглянуть на наших детей, ощутить их тягу к наукам. Ведь только открыв для них прекрасный мир знаний, мы сможем вырастить поколение новых людей, с радостью и восторгом обустраивающих мир вокруг себя. Тогда наш остров преобразится, расцветет, зазеленеет пашнями и станет служить образцом гармоничного сочетания счастливых людей и укрощенной природы!
– Не довелось ли вам…
– Мой муж – горный инженер. У него есть замечательный проект по устройству электрического снабжения домов и улиц. Вообразите, как будет сиять ночами наш Александровск, как чисто и светло будет в нем! Правда, проекты его не слишком успешны, но… Надо подождать, надо подождать – и все будет…
– Анна Давыдовна! Вы, конечно, как профессионал наверняка обратили внимание на японского мальчугана, который недавно приехал в город, а потом внезапно пропал. Жил он в доме на отшибе на третьей улице.
– Вот в чем дело! – улыбнулась молодая учительница. – Видите ли, хотя мы здесь уже больше трех месяцев, этих людей я видела всего несколько раз, и то в первое время. Должно быть, они переехали. В этом доме жили двое мужчин и мальчик. Один из них явно отец мальчика, а второй, скорее всего, его дядя. Оба очень трогательно заботились о ребенке: ни на шаг от него не отступали. Даже когда малыш играл с местными детьми, они всегда стояли поодаль.
– И часто они гуляли?
– На улице я его видела всего пару раз. Надо заметить, что с нашими ребятишками у него не заладилось: местный юный народ достаточно жестокий. Впрочем, с ним играла какая-то женщина, по виду каторжанка. Пару раз – наш местный юродивый. Как-то, видимо, они друг друга понимали. Но чаще гуляли в лесу, я видела, как они уходили по тропинке.
Родин поспешил откланяться, пообещав всенепременно зайти и познакомиться с мужем. «Тоскливая промозглая сахалинская осень. Это ли не лучшее время для прогулок по окрестным лесам? Не по грибы же они туда ходили. Очевидно, и мне пора отправляться в лес на поиски удивительного ребенка», – думал Георгий, шагая по улице под то ли дождем, то ли снегом.
А что это за шум доносится из избы? Неужто кабак?
В питейной лавке на окраине Александровска атмосфера стояла под стать сахалинской погоде – унылая и сумрачная. В углу компания оборванцев резалась в штосс, изредка прерывая тишину короткими выкриками радости или разочарования, в зависимости от поворота картежной фортуны. Рядом, положив полуобритую голову на грязный стол, спал перепившийся каторжник. В воздухе пахло кислятиной. Но парочку завсегдатаев, занимавших место возле маленького тусклого оконца, эта гадкая обстановка ничуть на смущала. Бутыль, водруженная на стол между ними, была пуста уже наполовину, и между политическим ссыльным Вадимом Казачковым и его младшим товарищем Ромашей кипел жаркий спор. Несмотря на то, что прочие посетители кабака мало интересовались окружающим миром, каторжные революционеры старались говорить шепотом, но выпитое давало о себе знать, и Вадиму приходилось время от времени шикать на Мезольцева, который к концу каждой фразы неизменно поднимал голос почти до крика и нависал над столом, опираясь на него худыми бледными руками. В разговоре постоянно звучало слово «письмо».
– Я тебе, Ромаша, в десятый раз повторяю, так и было написано! И баста! Ты думаешь, во главе партии дураки сидят? Думаешь, они ради шуточки с таким трудом это письмо сюда доставили? Да сядь ты уже наконец! – шипел Казачков возбужденным шепотом, искоса поглядывая на компанию картежников; близость уголовников явно нервировала его.
Молодой адепт партии эсеров досадливо махнул рукой и шлепнулся на лавку. Еще вчера его наставник полунамеками рассказал о послании с инструкциями от товарищей по партии, полученном с материка. Когда Казачков увидел на полях письма от своей несуществующей тети условленные закорючки и кляксы, которые по договоренности должны были отмечать тайную партийную корреспонденцию, его пламенное революционное сердце екнуло, а после стало биться в два раза чаще. Тем же вечером, подперев дверь палкой и для конспирации завесив тряпьем окна, он дрожащими пальцами нагрел драгоценный листок над стеариновой свечкой и, довольно крякнув, убедился – между чернильными строками с досужими вопросами о погоде на острове под воздействием температуры проступал скрытый текст. Чтобы миновать каторжную цензуру, досматривавшую письма политических заключенных с особым тщанием, все важные сообщения между заговорщиками писались между строк обычным молоком. После этого листок высыхал, и буквы становились видны только при нагревании. В этот раз послание от товарищей по партии начисто лишило Казачкова сна на ближайшую ночь.
– Да ничего я не думаю, – не унимался Мезольцев, – ради дела революции готов положить свою голову хоть сейчас. Только где ж искать его, а?
– А я вот думаю, – вздохнул Казачков, – как рука поднимется? Я понимаю, в чиновника, в толстопузого ворюгу бомбу кинуть. Или генерала какого, у которого руки по локоть в крови, из револьвера застрелить – это революционная деятельность, террор… тут, может, я и сам жизни не пожалел бы… А такая операция не по мне… За что его-то?
Ромаша хлопнул налитое в стакан, не дожидаясь собутыльника, и обиженно засопел, ковыряя бугристую картофелину «в мундире». Зерновые на холодном и сыром Сахалине приживались плохо и почти никогда не успевали вызревать, так что картошка давно стала для жителей острова вторым хлебом. Наконец студент прищурил покрасневшие от недосыпа глаза и иронически посмотрел на собеседника:
– Не за что, а для чего.
– Ну, и для чего же? – хмуро удивился Казачков, набив рот картофелем.
– Для победы над империализмом, – торжественно поднял палец с грязным ногтем Ромаша.
Его собеседник удивленно вскинул брови.
Мезольцев выдержал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом. Потом поманил пальцем собутыльника и начал быстро шептать:
– Ты только представь, этот пацаненок – ключик от часов истории. Он для японцев – священная корова, стоит ему погибнуть, и выйдет страшный скандал. А сейчас между Россией и Японией – только спичкой чиркни, все взорвется. Начнется война. Святая война с чужеземцами-империалистами. Вся Россия кровью умоется, пожарище до самого Петербурга дойдет, а там и поднимутся наши товарищи-рабочие, сбросят ярмо проклятых Романовых, поднимут высоко знамя революции. Тут, Вадим, и наступит наше время, мы с тобой…
Внезапно хлопнула дверь. Студент осекся и нервно глянул через плечо. На пороге стоял не по-местному опрятно одетый, коренастый молодой господин и оглядывал помещение питейной лавки внимательными зелеными глазами.
Родин вошел в кабак, пригнувшись под низкой притолокой, и сразу невольно поморщился – в нос ударила волна тяжелого кислого запаха немытых тел, дешевого табака и застарелого перегара. Что же, за годы практики молодому врачу приходилось бывать и не в таких заведениях. Георгий пожал плечами и шагнул в душную полутьму, направляясь к дальнему столу, из-за которого его рассматривали двое неряшливо одетых пьяниц – в них с трудом можно было узнать членов социал-демократической партии Казачкова и Мезольцева. Расспросы о пропавшем ребенке особых результатов пока не дали, и Родин возлагал большие надежды на беседу с местными политическими ссыльными. Возможно, они обладали большей любознательностью, чем уголовники. По крайней мере, насколько Георгий знал политических, они точно должны быть охочи до слухов.
Родин подошел к столу и, слегка поклонившись арестантам, представился. На его приветствие они ответили натянутыми улыбками и дежурными вопросами:
– Врач? Очень интересно. Не из Петербурга ли? Как вам здешний климат? Сыровато? Да, не слишком здоровый климат. Для легких не полезно. Где остановились? У Марфуши? Ага. Выпьете с нами? Закусить чем Бог послал, конечно