[60] (например, статус обвиняемого), но это по-прежнему высказывание в фрейме судебного заседания — суд не перестает быть судом. Иными словами, великаны не были произведены самим актом атаки Дон Кихота. Тот воображаемый мир, в котором действует Дон Кихот, не создается и не исчерпывается его действиями. Возвращаясь к «делу Брауна-Дрэйтона» можно было бы сказать: отсутствие вопросительной интонации делает высказывание полицейского «не-просьбой», но приказом его делает сам контекст «обыска».
Впрочем, при всей неудовлетворительности прагматического решения (и превратностях самой идейной эволюции от теории действия к теории практик, от интенции к прагматике), обратим внимание на то ценное, что дает нам этот прецедент — на идею перформатива. Она возвращает нас к заданному ранее вопросу: в каком отношении находятся фрейм восприятия и воспринимаемое событие / действие? Существуют ли действия, не просто выходящие за рамки, но разрушающие некоторые «конечные области смыслов»? Такие экстраординарные события, которые несут угрозу отдельным мирам? То есть не только заставляют снять с них «акцент реальности» (как мы видели на примере с Дон Кихотом), но делают их невозможными?
Экстраординарные события vs. Мир повседневности
В одном из своих многочисленных интервью Джесс Лористон Ливермор заметил: «На Уолл-стрит всегда все одно и то же. Спекуляция стара как этот мир — сегодня на бирже происходит то, что уже было прежде и что повторится потом…».[61] В 20-х годах Ливермор был крупнейшим из финансовых игроков; предвосхитив крушение рынков и последующую биржевую панику, он заработал на Великой Депрессии более ста миллионов долларов. Однако в 1940-м году Дж. Л. Ливермор покончил с собой после нескольких неудачных финансовых операций.
События 2008–2009 гг. на мировых финансовых рынках в очередной раз привлекли внимание исследователей к проблеме изучения неожиданных, уникальных и трудно прогнозируемых событий. Свидетельство тому — необычайная популярность книги Нассима Талеба «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости», написанная им за два года до кризиса.[62] «Черные лебеди» — это маловероятные, непредсказуемые события, не вписывающиеся в наши способы мышления о мире и потому остающиеся «за скобками» привычных описаний и прогнозов. Подобно Фрэнсису Бэкону, Талеб описывает разные типы широко распространенных идолов-заблуждений: нарративных (запоздалое вменение причины произошедшему событию на этапе его описания), игровых (использование игровых аналогий для моделирования мира), ретроспективных (вера в то, что будущие события можно предсказать благодаря изучению прошлых). Воспользовавшись ситуацией замешательства, предшествовавшей коллапсу, Нассим Николас Талеб — в недавнем прошлом владелец хедж-фонда «Empirica LLC» и экономист-эпистемолог — по-своему напомнил аналитикам, что «реальность богаче всяких схем».
Впрочем, если с прогнозами у социальных наук всегда были проблемы (позитивистски мыслящие отцы-основатели не сдержали обещания создать точную дисциплину, способную предсказывать будущее), то теперь сомнения коснулись самой возможности описать непредсказуемое. Ведь так же, как предсказание строится на знании регулярностей, описание основывается на оптических возможностях языка — то есть на представимости события его, языка, средствами. Я знаю, что солнце взойдет завтра утром, потому что оно делает это регулярно (для такого предсказания мне не нужно быть специалистом по астрономии и видеть за регулярностями закономерности), но я могу описать восход лишь постольку, поскольку в используемом мною языке есть подходящие для этого ресурсы. Благодаря таким ресурсам можно не только описать актуальный восход, но и вообразить его в будущем свершенном времени (in modo futuri exacti). И если некий «черный лебедь» астрономического масштаба сделает завтрашний восход невозможным, случайно выживший наблюдатель может обнаружить, что у него не хватает ресурсов для описания произошедшего, в его когнитивных схемах просто отсутствует подходящая ячейка для подобного рода событий.[63]
Однако отнюдь не только «конечные» события, разрушающие некоторую систему фреймов и связанный с ней социальный порядок, создают трудности для наблюдения и описания. События «начальные» — то есть события, порождающие новый социальный порядок — не менее сложно схватить в языке. В социальной топологии такие события называются событиями морфогенеза.[64] К морфогенетическим событиям, например, относится учреждение новой нормативно-правовой системы. Принятие Конституции США американским конвентом не описывается в тех различениях, которые предлагает нам сама эта Конституция. Принятие основного закона как правоустанавливающее действие само не принадлежит суверенной сфере права. Более того, «суверенитет» правовой системы и ее самозаконность обеспечены тем, что событие ее учреждения не подпадает под ее действие.
Отсюда парадокс. В основании суверенных событийных порядков, систем фреймов и языков описаний лежат уникальные события (уникальные, как минимум, для этих порядков). То есть уникальные события делают возможными все последующие операции наблюдения и самонаблюдения, осуществляемые в рамках данного порядка. Но сами эти события недоступны описанию на языке тех порядков, которые они учреждают. Отсюда необходимость «вписать» в новый порядок учредительное событие, «переведя» его на им же созданный язык — создать его воспроизводимую референцию. В качестве таких референций могут быть рассмотрены преамбулы к конституциям, космогонические мифы первобытных сообществ или отсылки к абсолютной ценности знания в инаугурационных речах университетских ректоров. В отличие от неповторимого уникального учредительного события, его референции в языке учрежденного им социального порядка воспроизводятся регулярно и доступны целенаправленным манипуляциям.
Далее мы сфокусируемся на напряжении между определенным классом событий (А. Ф. Филиппов предлагает называть их абсолютными) и социальным порядком, понимаемым, прежде всего, как порядок наблюдений и описаний — то есть как порядок фреймирования. Меня особенно интересуют механизмы, позволяющие заместить или преобразовать абсолютное событие в нечто повседневное, рутинное и привычное — эффекты оповседневливания.[65]
Абсолютные события противостоят событиям относительным. «Членение относительных событий, — пишет Филиппов, — зависит от правил внимания и тематизации, согласованных сообществом наблюдателей. Таким образом, социальное внимание к событию имеет решающее значение для его квалификации… Вместе с тем, существуют события, которые, так сказать, не „окружены“ иными событиями, и соотнесены с прочими событиями как индуцирующие, но не индуцируемые. В горизонте событий они носят, как правило, характер предельный. Таковы, прежде всего, события начала и прекращения существования, среди которых для нас важнее всего рождение и смерть. Сюда относятся учредительные события, как подлинные, так и мифические, с которых начинается отсчет хронологии исторических событий. Наконец, сюда относятся события сакральные, то есть обладающие статусом явления трансцендентного в посюстороннем».[66]
Итак, абсолютные события крайне сложно свести к конституирующему вниманию наблюдателя или используемой им системе фреймов. Они выламываются из всех различений, упорно отказываясь вписываться в ячейки когнитивных схем. Они обладают принудительной релевантностью — их нельзя не заметить. Они перформативны: абсолютные события скорее создают новые системы различений, чем описываются уже существующими. Именно поэтому возникает пауза между абсолютным событием и событиями его описания — у наблюдателей не сразу появляются определения происшедшему, обнаруживается дефицит квалификаций.
Благодаря абсолютным событиям трансцендентное напоминает о себе наблюдателям, погруженным в рутинные, повседневные взаимодействия. Они, наблюдатели, регистрируют предсказуемым образом повторяющиеся события, помещают их в отработанные и надежные системы фреймов, дают им многократно обкатанные интерпретации. И делают это до тех пор, пока не происходит нечто, ломающее их социальный порядок, рвущее цепочку наблюдений и описаний. Когда это происходит, практики становятся поступками, социальное оборачивается экзистенциальным, появляются неожиданные интонации в самых обыденных взаимодействиях. Абсолютное событие «прожигает» ткань повседневности. Как замечает по этому поводу Бернхард Вальденфельс: «Часто неизвестное является нам в соединении внезапного и могущественного. В первую очередь это относится к моментам возникновения, преобразования, опасности уничтожения индивидуального и коллективного жизненного порядка, а точнее, к рождению, периоду половой зрелости, к полетам воображения, к болезни и смерти, а также к закладке города, к войнам и революциям, к возникновению Вселенной и природным катастрофам и часто встречающимся сегодня крупным авариям».[67] Список абсолютных событий у Вальденфельса (как классификация подмиров у Джеймса) более всего напоминает борхесовскую «китайскую энциклопедию», но, несмотря на гетерогенность, он очень точно передает основную интересующую нас интуицию — интуицию не-повседневности.
Абсолютные события впоследствии могут быть подвергнуты де-абсолютизации: то, что недавно переживалось как уникальное, не имеющее аналогов, потрясающее основы, оказывается привычным, рутинным и повседневным. Системы фреймов наносят ответный удар: можно жить в плохо предсказуемом мире, но невозможно жить в мире неописуемом и неразличимом. «Дыры», оставленные абсолютными событиями в ткани повседневности, быстро зарубцовываются, затягиваются новыми рутинными практиками и новыми именованиями. Это процесс регенерации повседневного мира, который Вальденфельс вслед за Максом Вебером называет «оповседневливанием» (Veralltäglichung).