ысла, разные сферы опыта, упорядоченные на континууме от повседневности до сновидения. Мы видели, что в своей попытке «поправить» Джеймса Шюц сохраняет обе его аксиомы (хотя и переставляет акцент с одной на другую) — среди всего множества реальностей есть одна, верховная, и сами эти реальности замкнуты (скорее, суверенны, чем автономны); но структурное подобие миров отходит на второй план.
Следующий ход в этой теоретической партии за Ирвингом Гофманом. Он отказался от обеих аксиом Джеймса-Шюца, однако неожиданно вернул в теоретическую игру джеймсовскую двусмысленность. Хотя миры больше не замкнуты и повседневность среди них больше не является верховной реальностью, системы фреймов (гофмановский аналог джеймсовских «субуниверсумов» и шюцевских «конечных областей смысла») представляют собой одновременно и когнитивные схемы интерпретации мира, и матрицы возможных событий. То есть, всякий раз произнося слово «фрейм», мы подписываемся под этой двойственностью, имея в виду одновременно и некоторую «ячейку системы различений» в языке наблюдателя, и «структуру самого мира» (пользуясь выражением Леви-Стросса). Гофман попытался решить возникающую здесь проблему своим знаменитым тезисом об изоморфизме — структуры мира и структуры его восприятия гомологичны: «Мы принимаем соответствие или изоморфизм восприятия структуре воспринимаемого несмотря на то, что существует множество принципов организации реальности, которые могли бы отражаться, но не отражаются в восприятии. Поскольку в нашем обществе многие находят это утверждение полезным, к ним присоединяюсь и я»[99].
Впрочем, такое решение показалось неудовлетворительным и тем, кто хотел изучать когнитивные решетки (Э. Зерубавель), и тем, кто ратовал за исследование онтологических структур (Б. Латур). Заметим, однако, что этот двусмысленный ход позволил Гофману переопределить повседневный мир как именно событийный порядок — порядок взаимодействия. (Мы ухватились за гофмановское решение, когда заговорили об экстраординарных перформативных событиях и противопоставили социологию смерти социологии повседневности.) Благодаря гофмановскому решению мы сегодня можем помыслить джеймсовские субуниверсумы не просто как разные онтологические регионы, но как операционно замкнутые событийные порядки, упорядоченные по собственным основаниям. Повседневный мир — один из таких порядков (пусть уже не верховный и даже не вполне суверенный).
Можно предложить простой тест на операционную замкнутость событийного порядка. Если вы можете себе представить колонну людей с транспарантами «Оставьте Х в покое!», «Руки прочь от Х!», «Х — не Y!» — значит, данный порядок может претендовать на самореферентность и автономию от иных порядков. Как ни странно, обнаружить это свойство событийных порядков легче всего в ситуации покушения на их суверенитет.
Однако тут же возникает новая проблема: как быть с событийными порядками не просто «внеповседневными», но по самой своей организации противопоставленными повседневности?
В 2008–2013 гг. центральный район Перми усилиями московских и питерских художников стал плацдармом арт-интервенции в повседневную жизнь горожан. В один летний день пермяки обнаружили напротив здания ГУВД фигуру «робокопа», собранную из автомобильных карбюраторов, а рядом с музеем современного искусства (в недавнем прошлом — речным вокзалом) зеленую «BMW» с тонированными стеклами, художественно расстрелянную из автомата Калашникова. Надпись на табличке гласила: «Памятник 1990-ым. Инкрустирован перфорацией». Повседневные маршруты горожан теперь пересекались с обозначенной зеленой линией «туристической тропой», а на крышах полуразрушенных сталинских зданий восседали абстрактные «красные человечки». Идея превратить центр города в гибрид музейного зала и игровой площадки встретила ограниченное понимание у местного населения. Некоторые экспонаты тут же подверглись народному рефреймингу, а один («Ротонда» архитектора Бродского) дважды пытались взорвать. Впрочем, такая реакция публики — наиболее желанная для художников. Заминировать экспонат — значит признать его чуждость и инородность рутинному повседневному порядку. Попытка подрыва арт-объекта — лучшее свидетельство того, что пласт рутины был им взорван; высшая оценка перформативности произведения.
Заметим, однако, что арт-интервенция — это не вполне «пробой диэлектрика», поскольку само событие вторжения неповседневного в повседневное здесь не является чем-то аналогичным стихийному бедствию или вальденфельсовскому «явлению трансцендентного в имманентном». Акция художника как событие особого рода подчинена логике иного событийного порядка (чаще всего обобщенно именуемого «миром искусства»). Сама акция, будучи перформативным событием для порядка повседневности, вовсе не трансформирует свой собственный событийный порядок (т. е. мало что меняет в логике современной арт-событийности) — это экстраординарное событие только по отношение к порядку городской повседневности.
Мы будем называть онтологической интервенцией любое асимметричное столкновение событийных порядков. В результате интервенции одна система фреймов начинает «переупорядочивать» элементы другой системы фреймов, подчиняя их собственной логике. Когда в городе объявляется чрезвычайное положение, порядок повседневных взаимодействий организуется на неповседневных началах. Когда события экономических транзакций связываются друг с другом в логике «политических интересов», мы уже не можем говорить об экономике как о реальности особого рода. Когда логика повседневности — называемая зачастую «здравым смыслом» — начинает доминировать в мире научной теории, теория перестает быть научной. И когда события сновидения вдруг обретают реальность в мире повседневной жизни, это уже не повседневная жизнь. Всякая онтологическая интервенция (будучи асимметричной по своей структуре) лишает один из двух порядков суверенитета и права на самозаконность. То, что Гофман принимает за естественное положение вещей — проницаемость и незамкнутость онтологических регионов, — в действительности является результатом столкновений и кровопролитной борьбы разных событийных порядков. Но у этого эффекта есть и обратная сторона. Следствием успешной интервенции оказывается рядоположение («симметризация») двух сталкивающихся систем фреймов. Если арт-интервенция успешна — она уже не имеет отношения к искусству. Политическая логика, структурирующая экономические транзакции, оказывается экономической логикой. ООН, принимающая решение об интервенции в Мьянму, сама становится немного Мьянмой.
В июле 1988 г. в йеллоустонском национальном парке началась широкомасштабная операция по тушению самого крупного за историю парка пожара. Из-за продолжительной засухи и сильного ветра восемь очагов возгорания объединились в один протяженный огненный фронт. Несмотря на небывалый масштаб операции (10 тыс. пожарных, около 120 млн. долларов) ее результаты не впечатляли — руководство парка не смогло своевременно взять под контроль стихию, жителей соседних городков в Монтане и Вайоминге пришлось эвакуировать, а к концу лета сгорело уже около 600 тыс. гектаров леса. Пожар погас благодаря первому осеннему снегу, нанеся непоправимый ущерб всей экологической системе парка.
История, которую йеллоустонские рейнджеры рассказывают новобранцам, такова. Во всех должностных инструкциях сотрудников парка прописана фундаментальная максима, в общих чертах повторяющая тезис Адама Смита: «Оставь в покое!». Территория Йеллоустона фреймирована в языке руководства парка как гигантская самореферентная система — ликвидировать нужно только последствия действий людей, биогеоценоз отрегулирует себя сам. Когда обнаруживается возгорание, первая задача службы экологического мониторинга — понять его причину. Если причина определяется как «естественная», то пожару нужно дать разгореться и погаснуть. Потому что пожар — явление благотворное и необходимое для саморегуляции всей экосистемы. Восемь первых очагов возгорания были идентифицированы как «не являющиеся результатом человеческих действий». Когда все они объединились в огненный фронт, и руководство осознало масштаб катастрофы, было уже поздно. Для планирования операции потребовался пересмотр аксиоматических допущений, на которых строилась вся система управления парком (на смену экологическому «либерализму» пришло экологическое «кейнсианство»).
Первое, что бросится в глаза исследователю, решившему погрузиться в историю йеллоустонского прецедента, — удивительная симметрия в «действиях леса» и «действиях менеджмента». Однако мы не будем сейчас эксплуатировать этот сюжет, ставший классикой ранних кибернетических исследований. Нас интересует другое: каковы теоретические ресурсы мышления о столкновении двух событийных порядков — «естественного» порядка пожара и «искусственного» порядка его тушения.
В недавней книге Эдуардо Кона «Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человеческого»[100] была сделана очередная попытка подвести «мышление ученых», «мышление лесников» и «мышление леса» под общий знаменатель теории семиозиса. Каждая из этих систем производит свои собственные значения, каждая из них может «считывать» и «принимать во внимание» существование других систем. Как замечает в своей рецензии на книгу Кона Брюно Латур, мы всегда вольны сменить отправную точку и принять в качестве исходных «допущения» самого леса. Но как мыслить интервенцию одного порядка в другой? Если мы — вслед за Латуром и Коном — допустим, что событийные порядки не замкнуты и не самореферентны, а всегда «открыты друг другу», то никак.
Одну из возможных стратегий мышления предлагает теория фреймов И. Гофмана. Мы помним, что системы фреймов должны мыслиться и как матрицы самих событий, и как схемы их интерпретации наблюдателем. При этом Гофман первым делом различает природные и социальные системы фреймов: «Природные системы фреймов определяют события как ненаправленные, бесцельные, неодушевленные, неуправляемые — „чисто физические“