<…>. Здесь царят детерминизм и предопределенность… Социальные фреймы, напротив, обеспечивают фоновое понимание событий, в которых участвуют воля, целеполагание и разумность — живая деятельность, воплощением которой является человек»[101]. Само это различение уже предполагает наблюдателя. Но значит ли это, что оно применимо исключительно к той части гофмановской дефиниции, которая говорит о схемах интерпретации? Или мы можем распространить ее на сами событийные порядки? Потому что если принцип изоморфизма работает не только в социальном мире, мы вправе говорить об онтологическом фреймировании и несоциальных событий. Событие пожара связано с другими событиями йеллоустонского биогеоценоза отнюдь не только произволом наблюдателя. Но даже при таком допущении язык гофмановской теории не позволяет нам мыслить вторжение одной системы фреймов в другую.
Иная теоретическая стратегия была предложена акторно-сетевой теорией. Анализируя предпринятое Аннмари Мол исследование «онтологических политик» производства атеросклероза, Джон Ло (в работе с интригующим названием «О множественных мирах») предлагает использовать термин «вложение» (inclusion) для характеристики отношений разных практических порядков[102]. Событийный порядок биогеоценоза может быть «вложен» в событийный порядок йеллоустонского менеджмента. Это не означает, что каждое событие природного порядка является также и событием порядка менеджмента. Напротив, менеджмент сохраняет свою эффективность (и свой суверенитет) лишь до тех пор, пока большая часть событий природного порядка остаются для него неразличимыми. Но в какой-то момент черный ящик заповедника перестает быть черным ящиком. И тогда события «природные» уже не являются только «природными» событиями.
Наш интерес к стихийным бедствиям связан именно с этой — возникающей при столкновении двух событийных порядков — проблематизацией границы «природного» и «социального». В момент пожара уже нет «естественных биологических процессов» и «эффективных управленческих решений» — и те, и другие становятся элементами общего, находящегося в становлении событийного порядка. Интервенция ООН в Мьянму — продолжение интервенции циклона «Наргис» в социальную жизнь региона. (Перефразируя Гофмана, мы могли бы сказать, что интервенциям в большей степени подвержены те событийные порядки, которые уже пережили интервенцию.) Ровно с этим же связан интерес Георга Зиммеля к руинам — маргинальным объектам, чье существование подчинено одновременно двум логикам: социальной «логике духа» и природной «логике распада»[103].
Но вернемся к социологии повседневности.
Транспонирование и интервенция — две альтернативные (хотя и не взаимоисключающие) модели мышления об отношении событийных порядков. Транспонирование предполагает, что сами фреймовые системы остаются неизменными, трансформируется лишь событие, переносимое из одной «тональности» в другую. (Гофману сложно представить такую мелодию, которая сломала бы саму тональность.) Напротив, интервенция предполагает, что событие, не принадлежащее данному событийному порядку, преобразует событийные связи внутри этого порядка, ре-организуя его элементы сообразно логике иной системы фреймов. При этом само событие интервенции может быть как элементом системы-интервента, так и экстраординарным событием для обеих систем (то есть не принадлежать ни одному из вступающих во взаимодействие операционно замкнутых событийных порядков).
Можно ли разработать для теории интервенций такую же детальную классификацию «стратегий» и «тактик» преобразования одних событийных порядков в другие, какую Ирвинг Гофман разработал для теории транспонирования? Причем «стратегий» и «тактик» относительно независимых от самих типов преобразуемых порядков? Это покажут дальнейшие исследования — антропологические, психологические и, особенно, юридические. Мы же пока зафиксируем начальный результат — новый поворот в «деле о Дон Кихоте».
Ни Джеймс, ни Шюц, ни Гофман не дают нам ресурсов для концептуализации события удара копья о крыло мельницы именно как события перформативного, то есть разрушающего некоторый смысловой порядок событийности. Дон Кихот счастливо избегает крушения своего иллюзорного мира, свалив вину за постыдное падение на сверхъестественные силы скрытого противника. Шюц так же счастливо избегает вопроса о процессах суверенизации и де-суверенизации миров посредством хитрых теоретических манипуляций понятиями «акцент реальности», «анклав» и «символическая аппрезентация». Гофман с интересом анализирует механизмы переключения событий из мира реального в мир вымышленный, не допуская возможности вторжения одной событийной «тональности» в другую. Мы же должны попытаться понять, как «буквальный» удар копья о крыло мельницы трансформировал структуру «небуквального» донкихотовского мира (а вместе с ней — и структуру мельницы).
Впрочем, как мы попытаемся показать далее, интервенция — не единственный способ десуверенизации миров. Другой механизм предполагает работу подозрения.
Два типа подозрения
Не так давно жители небольшого европейского городка почувствовали на собственном опыте, что значит быть героем фильма «День сурка». Те из них, кто днем оказывались на главной ратушной площади, могли наблюдать привычные сцены повседневной городской жизни — дама выгуливает собачку возле фонтана, парочка на лавочке сжимает друг друга в объятиях, несколько пожилых людей играет в петанк, господин средних лет читает газету, старушка кормит голубей, подростки что-то шумно обсуждают возле входа в здание, которое фотографирует группа туристов и т. д. Оказавшись в этом же месте на следующий день горожане обнаруживали ровно тех же самых людей, занятых тем же самым делом — туристы фотографируют, подростки шумят, парочка обнимается. И на следующий день. И на следующий. Не менялось практически ничего — те же люди в одно и то же время совершали те же действия. Через некоторое время жители города стали проявлять любопытство и задавать актерам (а это были именно профессиональные актеры) вопросы, на которые те отвечали сообразно своим ролям. Спустя неделю горожане начали сомневаться в происходящем, искать ему рациональное объяснение, подозревать заговор с неясной целью, обращаться в полицию.
В действительности жители города — или, точнее, та их часть, которая днем прогуливается по главной площади — оказались участниками большого театрального эксперимента: режиссер одного из современных театров (специализирующийся как раз на театрализации повседневности) превратил при помощи своей труппы и приглашенных актеров центр города в подмостки. Этот эксперимент должен был обнажить структуру городской повседневности, сделать рутину видимой именно за счет очищения и усиления ее «рутинности». Однако он продемонстрировал иной значимый для социальной жизни эффект — работу подозрения. Жители города оказались не столько в «Дне сурка», сколько в «Шоу Трумана»[104].
В самом общем виде подозрение есть отношение к миру в модусе «Что за этим кроется?». Этой формулировкой мы обязаны Никласу Луману. Когнитивные операции подозревающего разума всегда предполагают отсылку к чему-то внешнему / сокрытому: «Например, можно восторгаться китайской живописью, элегантностью рисунка и растворением очертаний в облаках и тумане. Но можно также установить, что облака на картинах всегда бывают помещены там, где требуется скрыть, что китайцы не владеют центральной перспективой»[105]. То, что существует «на самом деле», всегда сокрыто от глаз наблюдателя. А значит, он должен отнестись к видимости со всем должным подозрением и посредством некоторых аналитических операций (необязательно герменевтического толка) прийти к выводу о подлинных причинах видимого. В первом приближении подозрение утверждает примат Разума над Взглядом.
Сакральной фигурой этого когнитивного стиля всегда был К. Маркс. Для атаки на Маркса Луман мог выбрать сотни удачных примеров марксистской «культуры подозрения», но выбрал один единственный образец — критику английских фритредеров в лице фабриканта Кобдена и потакающего ему премьер-министра Пиля. Как мы помним из отечественных учебников истории, Кобден и Брайт ратовали за отмену хлебных законов, мотивируя это стремлением снизить цены на хлеб, но рабочие «…очень хорошо знали, что понижение цены хлеба нужно было капиталистам лишь для уменьшения заработной платы»[106]. Маркс уличает фритредеров в лицемерии — стремлении заручиться поддержкой рабочего класса для борьбы с крупными землевладельцами; в действительности же облегчение участи рабочих вовсе не входит в планы буржуазии, на самом деле отмена хлебных законов только развяжет буржуазии руки и позволит ей усилить эксплуатацию.
Марксистскую культуру подозрения Луман называет «культурой подозрения мотивов». И это уже само по себе любопытно. Разоблачение ложного сознания, критика идеологии и вся постмарксистская традиция подозрительности в отношении перверсий капиталистического мира оказываются вторичными по отношению к такому на первый взгляд маргинальному сюжету как обвинение фритредеров в лицемерии. Как мы увидим дальше, слово «мотив» здесь ключевое. А пока сделаем шаг к иной версии культуры подозрения — той, которую столь виртуозно описывают социальные антропологи.
В работе Ильи Утехина быт петербургской коммунальной квартиры насквозь пронизан подозрением. Более того, подозрение соседей по отношению друг к другу является основным механизмом солидаризации этой странной социальной общности. «Местного алкоголика систематически подозревают в мелких кражах вещей из пустой комнаты — бутылок, банок и книг <…>. В потенциально конфликтных ситуациях, когда водогрей гаснет сам по себе, соседи прибегают к специальным средствам, чтобы отвести от себя гнев мою