социальное действие в веберовском смысле слова? Да. Есть субъективно полагаемый смысл и стоящая за ним ценность. Есть ориентация на Другого (причем, и на великанов, и на Дульсинею). Но если предположить, что ущерб мельнице был нанесен, то ответственен ли за него Дон Кихот? Ведь мельницы существуют не в том же мире, что воображаемая Дульсинея (имеющая, конечно, «реальный» прототип) и не менее воображаемые великаны?
Ясно, что предписывают в случае Дон Кихота «правила Макнотена». Необходимо принять во внимание обстоятельства его нападения на воображаемых великанов при вынесении решения о причинении ущерба реальным мельницам. Но Шюц использует более тонкий аргумент, заимствованный у Гуссерля, который «…различает предикации существования (Existenzialprädikationen) и предикации реальности (Wirklichkeitsprädikationen). Противоположностью первых являются предикации несуществования, последних — предикации нереальности, вымысла. Исследуя „происхождение“ предикаций реальности Гуссерль заключает: „При естественной установке сначала (до рефлексии) нет предиката ‘реальный’ и нет категории ‘реальность’. Только когда мы фантазируем и переходим от установки жизни в фантазии (то есть установки квазипереживания во всех его формах) к данной действительности, и когда мы, таким образом, выходим за пределы любого случайного фантазирования и его фантазии, принимая и то и другое за образцы возможного фантазирования как такового и вымысла как такового, мы получаем, с одной стороны, понятие вымысла (соответственно, фантазирования) и, с другой стороны, понятия ‘возможный опыт как таковой’ и ‘реальность’… Мы не можем сказать, что тот, кто фантазирует и живет в мире фантазий (‘мечтатель’), принимает вымыслы как вымыслы, но он имеет видоизмененную действительность, ‘действительность как если бы’… Только он, живущий опытом и уходящий от него в мир фантазий, может, при условии, что фантазия отличается от опыта, обладать понятиями вымысла и реальности“».[37]
Итак, вместо неокантианской формулы «мир бытия — мир смыслов — мир ценностей» мы получаем два различения: «существующее / несуществующее» и «реальное / нереальное». В мире воображения мы наделяем реальностью то, что не существует. Этот тезис не отменяет существование мельниц. Он лишь разводит два этих различения, делает их независимыми друг от друга. Есть только один мир, где Существующее и Реальное совпадают — мир повседневности (та самая джеймсовская «верховная реальность», которую Шюц называет миром естественной установки или миром рабочих операций). Во всех остальных мирах — галлюцинаций, литературы, научной теории — реальным становится несуществующее.
Игрок в регби, как и Дон Кихот, не находится в мире «верховной реальности». Он действительно совершает некоторые «рабочие операции» — пробежки, уклонения и пасы — но они не суть его действия. Действия же он совершает в мире воображаемых (игровых) сущностей. Но разве при этом не происходит пробой диэлектрика, нарушение границы миров? Разве Дон Кихот не преобразует мир существующих физических объектов, сражаясь с реальными, хотя и не существующими великанами? «Ответ состоит в том, — замечает Шюц, — что Дон Кихот, действуя описанным способом, не покушается на границы мира рабочих операций. Для него — фантазера, сталкивающегося с реальностью (тогда как Уленшпигель — реалист, сталкивающийся в фантазиями), — не существует воображаемых великанов в реальности его мира рабочих операций, великаны реальны. Впоследствии он признáет, что его интерпретация находящегося перед ним объекта была опровергнута дальнейшими событиями. Это то же самое переживание, которое возникает у всех нас при естественной установке, когда мы открываем, что нечто далекое, считавшееся нами деревом, оказывается человеком. Но Дон Кихот реагирует совсем иначе, чем реагируем мы в подобных ситуациях. Он не смиряется с „распадом своего опыта“, он не признает своих заблуждений и не соглашается с тем, что предметы, на которые он напал, всегда были мельницами и никогда — великанами. Конечно, он вынужден признать актуальную реальность мельниц, на сопротивление которой он натолкнулся, но он интерпретирует этот факт так, как если бы он не принадлежал реальному миру. Он объясняет его при помощи теории, состоящей в том, что, желая досадить ему, его заклятый враг, волшебник, должно быть в последний момент превратил не менее реальных прежде великанов в мельницы. И только теперь, придя к этому заключению, Дон Кихот определенно снимает акцент реальности с мира рабочих операций и переносит этот акцент на мир своих образов воображения».[38]
Радикализируя шюцевский тезис, можно было бы сказать: Дон Кихот действительно сражался с великанами, поскольку они составляли необходимую предпосылку его действия. Хотя Дон Кихот и «невменяем» в веберовском смысле — ему нельзя вменить ответственность за порчу мельниц, поскольку никаких мельниц в его мире не было. Сам предикат «быть» в повседневном языке (но не в языке философов) куда больше связан с гуссерлевскими «предикациями реальности», чем с «предикациями существования». Теперь становится понятно то раздражение, которое испытывает теория социального действия от вторжения на ее территорию концепции множественных миров. Само действие ускользает, растворяется в своих контекстах, подмирах, «конечных областях смысла».
При этом Шюц отказывается отвечать на два очень важных вопроса:
1) В каком отношении находятся действие в мире воображения (или игры) и действие в мире повседневности? Существует ли механизм преобразования одного в другое? Для Шюца, видимо, — нет, не существует, потому что нет «формулы трансформации», перевода, контрабанды содержаний одного мира в другой. Но тогда значит ли это, что между действием Дон Кихота и действием средневекового рыцаря, бросающегося на превосходящего числом врага, нет никакой гомологии? И мы должны полностью проигнорировать их «родство»?
2) Существуют ли действия, не только выходящие за рамки, но разрушающие некоторые «конечные области смыслов»? Такие экстраординарные события, которые несут угрозу отдельным мирам? То есть не просто заставляют снять с них «акцент реальности» (как мы видели на примере с Дон Кихотом), но делают их невозможными?
Далее мы рассмотрим эти два вопроса на конкретных примерах.
Фрейм-анализ и фальсификации на выборах
Допустим теперь, что Шюц неправ: конечные области смысла не замкнуты и граница между мирами — пунктирная, а не сплошная линия. Допустим также, что Джеймс ошибся, и нет никакой «верховной реальности» — различные смысловые порядки равноценны и равнозначны, их соотношение больше напоминает карту, нежели пирамиду. Что это изменит в нашем понимании повседневности? Прежде всего, теперь задачей социолога повседневности будет поиск и идентификация различных механизмов транспозиции, перевода, сообщения между мирами. Именно такой шаг делает другой социальный теоретик — Ирвинг Гофман.[39]
Когда Гофману исполнилось девятнадцать лет, он сбежал из дома и устроился на работу в Канадский национальный кинокомитет. Шла Вторая мировая война и молодого стажера подключили к производству рекламных роликов (их тогда демонстрировали в кинотеатрах перед показом фильма). В рекламе не было панорамных сцен и дорогих декораций, зато в кадре всегда присутствовали предметы потребления и повседневного обихода. Вернее, предметы, имитирующие предметы потребления и повседневного обихода. Например, чтобы кружка с пивом на киноэкране выглядела как кружка с пивом, в нее следует налить не пиво, а глицерин, щедро добавив взбитой пены для бритья. Если же в нее налить «реальное» пиво — кадр получится «неубедительным»: при переходе от одного порядка реальности (повседневный мир) к другому (мир кинематографа) граница убедительного / неубедительного смещается. А потому кружка с глицерином — это «как бы» кружка с пивом, ее иконический знак, визуальная репрезентация, которая не может быть заменена самим референтом. (По справедливому замечанию В. Э. Мейерхольда, нарисованный на полотне портрет не станет убедительнее, если вырезать из него нос и заставить позирующего художнику человека просунуть собственный нос в образовавшееся отверстие.) Тогда Гофман впервые задумался о специфике перевода «существующего» в «воображаемое» (и наоборот). В разработанной им теории фреймов он назвал этот перевод транспонированием.
Всем, кто в детстве страдал на уроках сольфеджио в музыкальной школе, так же как автор этих строк, хорошо знаком данный термин. Он означает механизм переноса музыкальной фразы из одной тональности в другую. У Гофмана же он описывает способ реинтерпретации, преобразования, трансляции некоторой деятельности, уже имеющей смысл в мире повседневности («если нет исходной схемы, то нечего переключать»); ее перевод в другую систему координат.[40]
То, что Шюц называет конечными областями смысла, а Джеймс — подмирами (или субуниверсумами) у Гофмана становится системами фреймов. Этим термином описывается одновременно и «матрица возможных событий», и «схема их интерпретации». То есть фреймы — суть и структуры мира, и структуры его восприятия. Мир повседневности Гофман связывает с первичными или базовыми системами фреймов. Казалось бы, это и есть подлинная реальность, аналогичная «миру рабочих операций» у Шюца. (Как мы увидим далее, дело обстоит несколько сложнее.)
При всей их значимости первичные системы фреймов, вроде бы составляющие фундамент мира повседневности, не находятся в центре внимания И. Гофмана. Его гораздо больше занимают возможности трансформации, преобразования «настоящей, живой деятельности» в нечто пародийное, поддельное, «ненастоящее».
«Ключами» подобной трансформации (транспонирования) могут стать:
• выдумка — имитация непревращенной деятельности в игровых целях;