Глава VII. Генератор случайных изобретений
Всю чиллю Иноземцев провел в старогородской части Ташкента, лишь изредка возвращаясь в «Ташкентские номера», где брошенный на спинку кровати мундир военного врача говорил о том, что постоялец еще не съехал. Батыршин давно уже обещал выхлопотать ему и квартиру, и место в госпитале, но руководство все тянуло и тянуло время. Верно, уж слишком хорошо справлялся доктор с сартами, уж слишком охотно они к нему шли лечиться, уж очень радушно принимали в своих домах. Никому ведь невдомек было, каким отчаянным поступком Иноземцев завладел сердцами туземцев, свидетелем того был только сторож, и уж, слава богу, он не рассказал о кителе, брошенном в пыль, и о заявлении принять магометанскую веру.
А господа чиновники все высматривали, все ждали, чем дело закончится.
Уж, наверное, кончилось бы оно плачевно, ибо силы Ивана Несторовича были не беспредельны, сам он не осознавал совершенно, что вечное бдение то у постелей последних выздоравливающих холерных, то за микроскопом, то скитание под палящим солнцем в сорокаградусную жару в полдень с медицинским чемоданчиком в лучшем случае может обернуться истощением, а в худшем – ударом.
И не осталась незамеченной для тонкой душевной организации доктора его работа могильщиком. Столько похорон – за три безумных дня, десятки, а может, и целая сотня, он сбивался со счету уже к полудню! Такое быстро не забудется. Чуть закрывал глаза, так и вставали безмолвные тени перед взором, медленно бредущие, с покойником на плечах, а в ушах стоял шепот: «Энцо! Энцо! Ванечка, Ванечка…» Руки горели от постоянной работы лопатой, ныла спина, мутило от солнцепека, болел затылок, нет-нет да старая рана вновь начинала кровоточить. Но усидеть на месте он все равно не мог, вот и шел опять в старогородскую часть, тем более что человек тридцать набиралось, которых навестить надо было.
Кроме того, доктор собирал у местных табибов рецепты и разносортные тинктуры, загоревшись желанием доказать, сколько древняя медицина Востока хранит неразгаданных тайн, могущих принести человечеству пользу. Он собирался каждый рецепт расчленить на химические соединения и выявить их глубинную суть и свойства. Порой Иноземцев мечтал вернуться в Петербург, лет через двадцать, с большим материалом для докторской диссертации. Ведь он так и не получил никакой ученой степени, а лишь только начинал множество работ. Мечтал защитить ее именно что в столице, на радость отцу, получить приват-доцента, а потом и профессора, и юным студентам с кафедры рассказывать, как богат Туркестан лекарственным материалом, что растет здесь все под ногами и не нужно строить анилинокрасочных заводов, а лучше заняться переработкой трав. А потом, может, принял бы дело отца и зажил бы счастливо в Выборге, продолжая снабжать финнов лекарствами.
Доктор Шифрон не уставал читать нотации Иноземцеву.
– Здесь зачем амбулаторию построили? – говорил он возмущенно. – Чтобы сарты сами, ежели есть надобность, являлись, получая лечение ам-бу-ла-тор-но. Эпидемия уже спала, скоро кабинеты опустеют. А вы все ходите! Чего ходите? В такое-то пекло. Сарты-то тоже по своим глинобитным домам попрятались и носа не кажут.
– Самое лучшее время для прогулок, – оправдывался Иван Несторович. – На улицах никого нет. Тишина.
– Я спрашиваю себя, человек ли вы или же механизм, обтянутый кожей? Возвращаетесь – на вас лица нет, едва дышите, и все равно что заведенный. Надеть на вас чалму и халат – будете один в один туземец, уже таким черным стали, от сарта не отличить. Пожалейте нас с Александром Львовичем, ходить под солнцем, как вы, не можем, а ведь подумают, что мы лентяи какие. Право дело, на вашем фоне лентяями выглядим. Возьмите наконец передышку.
Иноземцев не слушал его, хоть и шутливых, увещеваний, так бы и помер где-нибудь в пыли по дороге к очередному пациенту. Часто случалось, что от изнеможения присаживался на какой-нибудь камень, чтобы передохнуть, и валился на бок без сознания, от удара приходил в себя и уж только тогда спешил обратно в амбулаторию.
Но произошли некоторые реформы в руководстве, и было принято новое Городовое положение. Должность главы города вместо мягкого и уступчивого Путинцева занял энергичный начальник уезда генерал-майор Алексей Павлович Тверитинов. Он лихо взялся за исполнение своих обязанностей, и в числе первых дел оказалось и возвращение Ивану Несторовичу должности ординатора в военном госпитале. Без возражений жаловал новый градоначальник Иноземцеву обещанные Степаном Романовичем двухпросветные петлички коллежского асессора с двумя звездами и орден Святого Станислава второй степени высочайшим приказом за самоотверженное служение на пользу общества и целого края, спасенного им от холеры. Теперь Иноземцева все величали Высокоблагородием, жали руку и поздравляли с приобретением чина и иже с ним жалованья в тысячу сто тридцать пять рублей годовых и столовых столько же.
Тотчас же Иноземцев принял руководство оспенной станцией, единственной во всем Туркестане, приступил к подготовке открытия пастеровской станции, где все без исключения могли получить прививку от бешенства, даже сарты, на чем он лично настоял. Получил наконец комнату в доме напротив госпиталя, где располагались квартиры для госпитальных служащих.
С головой Иван Несторович окунулся в изготовление прививок, а по ночам выпаривал травы, синтезируя полученные алкалоиды, фенолы, кислоты и щелочи. Мог, конечно, в химико-медицинской лаборатории обустроиться, что на Воронцовском проспекте, близ здания Канцелярии, в которую по субботним дням должен был наведываться и курировать тамошних работников. Но близость начальства смущала доктора – а вдруг опять пожар устроит или еще что, негоже под самым носом у градоначальника опыты ставить.
Однако слухи о том, что с сартами он ладил, и все их кладбища перерыл, за что и получил второго Станислава, уж больно дело было деликатное, медленно и верно стали по Ташкенту расползаться. Небольшой оказалась столица Туркестанского края, в сто тысяч человек, из развлечений – пара клубов, театр в здании Биржи, иногда балы в Военном собрании и газета «Туркестанские ведомости» шутника и балагура господина Маева. Изголодалось русское население по разного рода сенсациям, самым бо́льшим здесь из коих было небольшое землетрясение пару раз в год, изголодалось по диковинкам, пресытились чиновники и их семьи восточными невидальщинами, хотелось удивительного и необыкновенного.
Никифор Степаныч клялся, что ни единой душе об Иноземцеве не говаривал. Но тем не менее все как один шептались, мол Иван Несторович тайно принял магометанскую веру. Оттого его из старогородской части за уши не оттянешь. И каждый день, свободный от службы в госпитале, он там проводит. Никто и знать не знал, что тот лишь собирал материал для докторской.
Было раз дело даже местный священник, что преподавал в мужской гимназии, отец Владимир, к Иноземцеву приходил. Якобы познакомиться. А на самом деле выведать хотел, или, может, начальство города подослало, отчего доктор ни разу в церкви не был, хоть для того, чтобы колени перед образами преклонить, всего лишь требовалось перейти улицу. Но Иван Несторович изобразил ужасную занятость, спохватился, сквозь зубы пробормотал, что спешит в телятник при оспенной станции, и убежал.
Два дня потом ходил как молотом по голове оглушенный. Страшно было вмиг все потерять – и больных, и обе станции, и Ташкент, который успел полюбиться. Все решат, что Иноземцев вновь с катушек слетел, и начнут судить по своим человеческим бесчеловечным законам. Ну отчего людям спокойно не живется? Отчего норовят под кожу залезть. То его мучили с проклятой Элен Бюлов, то с Юлбарсом: расскажи да расскажи. Теперь вздумалось им полагать, что он магометанином сделался. Хоть бы даже сделался! Ведь собирался и, быть может, соберется. Кому до него должно быть какое дело? Что поделать, ежели на сартовской стороне ему было спокойней, а в мечети лучше думается.
Но, сам того не ведая, сделался Иван Несторович самым желанным гостем во всех именитейших домах Ташкента. Той самой диковинкой стал, которую ташкентское общество с нетерпением ждало. Всем непременно хотелось его расспросить о приключениях ночных и о сражениях с холерой, о том, какие разговоры он с сартами ведет и каково быть мусульманином. А почтенных лет доктор Зубов, имеющий двух взрослых дочерей на выданье, даже раз обронил, что прочит Иноземцеву младшую. Что привело самого Иноземцева в крайнюю степень смущения. Он всячески избегал знаться с кем бы то ни было, по гостям ходить не хотел, каждый раз сочиняя разные предлоги для вежливого отказа. Не хотел опять в смешном положении очутиться, сказав или сделав что-либо несообразное людскому этикету, давно разучившись должным манером держать себя в обществе. Уж знал себя Иван Несторович наверняка, какой неисправимый он оригинал и мастак попадать в истории; вечно всяческие несуразицы за ним шлейфом шествовали.
Сколь возможно сузив круг общения, ограниченный лишь сугубо врачебным делом, он словно в омут погрузился в работу, стараясь бережно хранить свой покой. Ведь всякий раз, когда случалось ему приступать к какому-нибудь изысканию, вокруг начинали происходить умопомрачительные вещи. Ни одно из начатых им исследований не было доведено до конца. Алкалоиды и фенолы изучал, закончилось это тем, что изобрел «семиглавого монстра», который, хоть и обезврежен, но кто станет ручаться, надолго ли. Бактерии, останавливающие гниение плоти, он так и не нашел, вовсе забросив микробиологию. Теперь Иноземцев боялся навредить едва зарождающемуся хрупкому миру подле себя и поклялся, что сделает все, чтобы ни одна живая душа не смогла его нарушить. И пусть даже небо рухнет, но он на сие внимания своего не обратит.
Две недели это удавалось худо-бедно.
А в первый день сентября, ближе к полудню, когда Иноземцев в палатах находился, распахнулась дверь, влетел доктор Боровский – старший ординатор, тот самый, которого на место Иноземцева взяли. Всегда степенный, робкий, с тихой речью, а тут вдруг запыхался, весь в смятении, трепещет.