«Тогда почему не соорудить вольтов столб?» – вдруг пронеслось в мыслях. Ведь собрал же Петров Василий Владимирович едва ль не сотню лет назад такую гальваническую батарею, которая в сто раз превышала количество напряжения, необходимого Иноземцеву, а то и в тысячу. Да и труд его прелюбопытнейший «Собрание физико-химических новых опытов и наблюдений» покоился в одной из связок, что приобрел Иван Несторович в книжном. Но зачем такая мощность? Такая мощность не нужна… Сколько потребуется сообщить мертвому телу ампер, чтобы на некоторое время оно получило импульс? Не более одной сотой, может, и того меньше.
Но тотчас судьба одарила доктора лучезарной улыбкой, заставив отказаться от конструирования гальванической батареи. В магазине Уральско-Волжского общества Иноземцев случайно нашел несколько кусков магнитного железняка, который тотчас весь скупил, отдав по пятнадцать рублей за каждый. На старом сартском базаре он придал им одинаковую форму. Коршуном стоял над точильщиком ножей – не дай боже лишнего спилит. Глядя на работу мастера, он едва не вскрикнул: «Эврика!», представив, что динамо-машину можно запустить по тому же принципу, на котором работал этот простой инструмент с педалью – точило. А еще лучше, если педали будет две.
Следующей покупкой Иноземцева был велосипед.
Потом он приобрел настенные часы, чтобы обзавестись циферблатом, и часы карманные с репетиром, хронографом и набором упругих пружинок, столь необходимых для создания сверхчувствительного измерительного прибора, швейную машину, чтобы содрать с нее шкив-моховик с ремнем, медной проволоки несколько больших мотков, клей и деревянный ящик для будущей динамо-машины размером едва ль не с человеческий рост – его доставят завтра.
Но, невзирая на целую неделю бессонных ночей, проведенных на велосипеде, за собранной им динамо-машиной и за струнным гальванометром, состоящим из стальной проволоки (тоньше он не нашел), циферблата и двух магнитов, за расчетами, которые покрывали несколько аспидных досок и всю деревянную коробку динамо-машины, он не смог добиться того, чтобы его гальванометр реагировал на ток, поступающий из сей огромной машины. Прикрученные к одной стальной пластине магниты, а к другой – катушки, вращались со скоростью, которую сообщал им велосипед, но провода не высекли ни единой, даже самой жалкой искры. То ли гальванометр нуждался в более чувствительной струне, то ли Иноземцев не способен был вращать тяжелые стальные диски достаточно быстро, но вся его работа пошла насмарку.
– Эх, Давидка, я был о себе лучшего мнения, – вздохнул он, похлопав по плечу любопытного текинца, неизменно пребывавшего рядом. – Пойдем-ка лучше почитаем «Азбуку».
Мальчишка все это время прожил в квартире доктора, занимал его кровать, в то время как сам Иван Несторович почивал за столом, по своей старой привычке, или крутил педали «Машины времени», как он сам назвал свое горе-изобретение. И подолгу не отходил от Иноземцева, из-за плеча поглядывая на все его чудные манипуляции.
«Что ж, придется собирать вольтов столб. Но как работать с соляной кислотой, аммониевыми растворами, цинковым порошком и прочими небезопасными веществами в присутствии ребенка?» Это было невозможно. Глаза того горели таким опасным азартом, сам он пыхтел от нетерпения, стремясь ежесекундно потрогать, пощупать то скользящий моховик, то магниты, крутился, что волчок, следя за работой доктора, то справа сунет свой пытливый нос, то слева. И так настойчиво просил посидеть на велосипеде, хотя сдвинуть с места педали не мог. Даже выучил слово «пожалуйста». Не ровен час, хлебнет хлористого аммония или сунет палец в кислоту.
Тайно Иноземцев стал собирать батарею в лаборатории госпиталя. Тайное стало явным на следующий же день, но благородные врачи Боровский, Зубов, даже сам Батыршин, как могли, выгораживали господина пастеровца, сочиняя порой для взыскательного, но не слишком сведущего во врачебном мастерстве Константина Карловича разносортные псевдомедицинские предлоги, пока не произошло нечто из ряда вон выходящее.
После успешно проведенной операции по удалению части легкого полковника Мозеля, коему стукнуло уже почти восемьдесят, оный полковник не пришел в себя. Случилась самая рядовая остановка сердца из-за эфирного наркоза, которого не выдержал почтенный возраст пациента. Иноземцев ассистировал Петру Фокичу – пациент был важным военным чиновником и потребовал присутствия двух докторов.
И едва Боровский с белым как известь лицом проронил: «Все», Иван Несторович со словами «у меня электролит еще не испарился» бросился в лабораторию, подхватил доску, к которой был прикручен широкий цинково-медный цилиндр высотою с два ведра, приволок его в операционную. Под изумленными взорами Петра Фокича и двух фельдшеров, нескольких сестер милосердия, локтем смахнул инструменты уже ненужные и аккуратно опустил сей странный предмет на операционный стол. Потом перевернул бедного господина Мозеля на бок и стал прилаживать к его лопаткам концы проводов гальванометра с помощью липкой ленты, моток ее держал в зубах. Госпиталь стоял на ушах, подлекари, ученики и сестры милосердия бегали по коридорам госпиталя как оголтелые, созывая персонал поглядеть на невидаль, которую вот-вот собирался сотворить «чудной доктор из города Парижу». Никому не пришло в голову ему помешать, до того быстро и слаженно он действовал.
Иноземцев просто боялся, что ему тотчас возбранят воплотить задуманное, коли поймут, в чем оно состоит, ибо было в его помыслах и намерениях, увы, много богохульного и даже преступного, потому спешил закончить эксперимент до тех пор, пока прибежит взбешенный господин Майер. Но что ни сделаешь ради науки!
Уложив полковника на спину, он взял в обе руки по оголенному проводу, которые шли один снизу, другой сверху от серо-золотистого столба, и прежде чем Боровский понял, что тот собирается пронзить несчастного током, коснулся ими покойного, и не кожи коснулся, безбожник, а сунул провода прямо в отверстие в груди, с которого еще крючков не сняли, к выглядывающему левому предсердию. Запахло паленым, полковник дернулся.
Но Иноземцев не видел, как тот открыл глаза, и рот и стал шумно дышать, он был занят гальванометром. Ведь на днях он приобрел удивительный музыкальный инструмент, привезенный из Китая, на котором струны были сработаны из такого чувствительного металла, что сгодились для его прибора.
Несколько долгих минут он изучал циферблат, хмурился и супился, подцепив пальцами лопнувшую струну измерительного прибора, совершенно при этом не замечая, что на расстоянии вытянутой руки шевелится и дышит им оживленный покойник.
– Я должен был снять показатели входящего и выходящего напряжений. Но сломал гальванометр, не рассчитав силы тока… – проронил Иноземцев, распрямившись. И только тогда его взор упал на полковника. Врачи и персонал стояли точно неподвижные статуи, глядя на него.
Иван Несторович был ошарашен не менее остальных, он попятился назад и, натолкнувшись на стену, выкрикнул:
– Петр Фокич, сделайте же что-нибудь!
Сенсация разлетелась во все уголки Ташкента строчками местной периодики. Но так как господину Маеву, главному редактору «Туркестанских ведомостей», никто не верил по причине его разгульного образа жизни и страсти к фальшивым сенсациям, подвигу «доктора из Парижу» поверили столь же охотно, сколько утке о том, что Ташкент посетит известный тенор из Италии Веам Каруд. Кто-то пошутил однажды над главным редактором, пустив о приезде великого итальянского тенора слух, а он поспешил напечатать статью, не заметив, что «Веам Каруд» – это «Маев Дурак» наоборот.
Вот и Иноземцев себя чувствовал полным дураком. Он оживил с помощью тока человека, но сколько раз впоследствии он ни пробовал повторить сие светопреставление, ничегошеньки не выходило. Опять с расчетами ошибся, или электролиты поиспорялись не вовремя. Чувствовал Иноземцев, что никогда ему не узнать, какой силы током в тот день он выстрелил в полковника. Ведь ток был такой величины, что лопнула струна гальванометра.
Неделю он не вылезал из телятника при оспенной станции, тайком ставил опыты на собаках, которых ему добывали помощники из туземцев – те много вопросов не задавали и за звонкую монету молча исполняли веление Иноземцева: отлавливали по две-три бездомных псины на Большом базаре. И все, что удалось выяснить доктору – мертвое сердце завести нельзя, только если имелись фибрилляции желудочков, только если не вся биоэлектрическая активность сердца иссякла. Получалось, полковник был еще жив, когда он его подопытным сделал.
Стало ли стыдно Иноземцеву? Нисколько. Он лишь расстроился, что итоги опытов на собаках уменьшили шансы удачного использования токов в постоперационный период после трансплантаций конечностей.
Глава VIII. В гостях у господина Захо
Если раньше Иноземцеву житья не давали, все дергали бесцеремонным любопытством, работать мешали, то с того дня, как он полковнику Мозелю вторую жизнь подарил, едва ль не штурмом доктора брали, давайте быстрее, мол, вашу машину починяйте, будет меньше послеоперационных смертей. Дошел сей слух и до сартской части, теперь ему и там появляться было нельзя без риска остаться на целые сутки, а то и ночь. Прозвали сарты его «игилом», шаманом то бишь, и водили к нему самых неизлечимых больных, моля помочь.
Иноземцев устал объяснять, что эпизод с полковником Мозелем – это самая настоящая русская случайность, и что он не работает с сердечными сокращениями, и что от расчетов его голова скоро взорвется, как склад с нитроглицерином, и что ищет он совсем другое… Те не унимались. Начальник госпиталя допытывался, что за исследования тот проводит, и потребовал подробнейший по ним рапорт, господин Маев прохода не давал, каждый день являлся, чтобы хоть малую крупицу от работ удивительного изобретателя ухватить для своей газеты, хоть слово, хоть краем глаза взглянуть на его аппарат, способный заводить сердца, как старые часы. Но больше всех упорство проявлял доктор Зубов, у которого идеей фикс стала мысль женить Иноземцева на своей младшей дочери Антонине. Ведь изобрети доктор прибор по оживлению, дадут ему «Первого Станислава», с орденом и потомственное дворянство, дальше – больше; весьма перспективным кандидатом в зятья был Иван Несторович.