Работая, он не замечал, что творилось вокруг. А Ташкент стоял на ушах из-за появления Юлбарса в лавке Захо. Дмитрий Николаевич лишился одного своего служащего, другой был ранен, приказчика оставили в госпитале. Из товара не было украдено ничего, а вот денег – наоборот, одиннадцать тысяч рублей, все до единой копейки, что имелось на тот день в большом несгораемом сейфе французской фирмы, ловко вскрытом с помощью отмычки. Шайку бандита не удалось нагнать, они умчались в сторону Чимкента, где, вероятно, укрылись в горах. Одного из них при погоне ранили. Но это все, что смог сделать поднятый среди ночи отряд казаков из ташкентского гарнизона. Каким-то чудесным образом разбойники перебрались через реку и исчезли на другой стороне. Солдаты, бросившиеся следом, едва не потопили своих лошадей. Возможно, это было какое-то подводное навесное сооружение, которое бандиты просто обрубили за собой.
Через день в газете «Туземная» появилась статья о том, что в реке Бадам нашли плетеный из досок и канатов мост, утопленный на фут в воде, такой же конструкции сооружение нашли и в реке Зеравшан, неподалеку от Самарканда.
– «… банда Юлбарса непредсказуемо изобретательна, что наводит на размышления – она состоит не только из туземцев». Это настоящее бедствие, – добавил от себя Зубов, закончив чтение газеты. Иноземцев при этом слышал лишь пару обрывков фраз, один раз поднял голову, когда доктор упомянул раненого.
– Ранен? – машинально спросил Иноземцев. – Как сильно?
– Здесь не указано, но лучше бы смертельно, – воскликнул тот.
На какое-то мгновение Иван Несторович ощутил смутное, необъяснимое беспокойство, нахмурился, пытаясь в глубинах подсознания отыскать, отчего это так неприятно засвербело в груди, но потом снова принялся пропитывать с помощью шприца кислотой сукно. Сегодня вечером он собирался остаться в госпитале, в коробке на шкафце с инструментами, шурша, прыгали несколько лягушек, которых для него отловил Давид. Несмотря на то что мальчишка был ограничен лишь одной рукой, он ловко забрасывал сачок, наваливался на него всем телом, а потом прижимал к груди и складывал пойманную добычу в жестяной короб из-под сахарных пряников, таких было полно в магазинах, ярких, расписных. Забавно было наблюдать за процессом его охоты, он сам был как большой лягушонок. Иноземцев едва поспевал подставлять ему коробку.
Стемнело, госпиталь погрузился в тишину. Иноземцев остался возиться с батареями, освещенными тусклым светом керосиновой лампы (в Ташкенте не только об альтернаторе Ганца не слышали, но не было совершенно никакого, даже городского электричества), пробуя и так и эдак соединить их, чтобы получилось последовательное соединение. Изоляция на проводах истончалась, и иногда он ощущал, как неприятно пронзало пальцы током, от паров кислот немного кружилась голова и мутило, от согбенной позы – ныл ушибленный затылок.
Со вздохом Иноземцев распрямился, потер шею, поднялся, чтобы открыть окно, выходящее на Госпитальную улицу. Стоял конец сентября, ночами было прохладно, и уборщицы перед уходом тщательно закрывали все окна первого этажа, делалось это скорее из соображений безопасности, ввиду недавнего нападения на магазин Захо.
Но едва Иван Несторович коснулся рамы, как та распахнулась сама. И вовсе не порыв ветра способствовал сему волшебству. В раскрытое окно на него глянули дула двух пистолетов, следом к пистолетам присоединился кончик бухарской изогнутой сабли.
– Нари тур, қоч![23] – приказали ему. Иван Несторович понял без перевода и стал пятиться назад, машинально подняв руки вверх.
На подоконник один за другим взобрались пятеро человек, все дружно наставили на бедного дрожащего доктора свое оружие, шестой остался сидеть на подоконнике, он принял на руки какую-то ношу со стороны улицы, ловко перекинул ноги внутрь лабораторной комнаты и двинулся к кушетке, стоявшей справа от окна.
«Раненый сарт, – подумал Иноземцев, провожая взглядом разбойника, бережно опустившего ношу на кушетку, – о котором писали в газетах».
– Давола уни, – прорычал тот.
Но вдруг раненый оттолкнул своего провожатого, медленно, кряхтя, поднялся и сел, одной рукой придерживал бок, другой опираясь о кушетку.
Потом оторвал руку от халата, всего перепачканного кровью, и вяло махнул бандитам.
– Кетинг!
Но те заворчали, заершились, зашипели, очевидно, возражая своему атаману.
– Кетинг! – грозно повторил тот, и Иноземцева словно током пронзили, ибо ему снова показался до безумия знакомым голос, который старательно видоизменяли. Первое слово незнакомец произнес едва не шепотом, а второе с таким надрывом, что даже бандиты дрогнули, через мгновение исчезнув в раме окна. Тот, кто нес раненого на руках, уходил последним. Прежде чем уйти за остальными, он приблизился и, ткнув Иноземцева кулаком в грудь, проронил что-то по-сартски. Иван Несторович не расслышал слов, но по всему виду разбойника было ясно, что это какая-то угроза, связанная с жизнью или смертью страдающего атамана.
Когда рама оказалась глухо закрытой незримыми руками снаружи, раненый устало плюхнулся обратно на кушетку.
– Ох, наконец-то безмозглые дурни ушли, чтоб им… Как же они мне наскучили! – проговорил тот, стягивая с головы чалму.
Иван Несторович медленно приблизился к незнакомцу, на него смотрело вполне себе знакомое, искаженное страдальческой гримасой загорелое и истощенное лицо Ульяны, обрамленное взлохмаченными, отросшими до плеч волосами, пережженными солнцем.
– Чего уставились? – зло бросила она, продолжая зажимать бок. – Зашить рану надо. У самой не получилось.
Не отрывая взгляда от лица девушки, Иноземцев обессиленно опустился на колени, вцепился в край кушетки и продолжал завороженно глядеть.
– Клянусь, если вы сейчас потеряете сознание, я всажу в ваше сердце один из ваших бистури. Очнитесь уже! Я это, я, настоящая, не призрак.
– Значит, я не ошибся.
Поспешно поднявшись, он придвинул столик с лампой, взял нож и приготовился разрезать одежду вокруг раны.
– Нет, стойте! – отстранилась Ульяна. – Я, что, по-вашему, отсюда голая выйду? Или в вашем белом халате? Не надо портить реквизит, итак уже порван весь и перепачкан.
И закряхтела, стала разворачивать кушак, отбросила край халата, открыв рану. Иноземцев думал встретить огнестрельное, как писали в газете, или сабельный след, в крайнем случае, но бок девушки пересекали три глубоких следа от когтей большого хищника. Бесцеремонно Иноземцев распахнул халат, увидев, что все ее тело было испещрено похожими шрамами, он снял халат вовсе, хоть Ульяна и сопротивлялась, отчаянно шепча ругательства, и забросил его далеко в угол, сопроводив сие действие взглядом, полным упрека. Руки, шея, спина точно были разукрашены сетью тонкого белого рисунка. За ухом содрана часть волос и кожи, но рана уже стала понемногу затягиваться. От носа к подбородку тоже шли три шрама, но два почти незаметных, тонких. Синий, рваный шрам был и на виске.
– Что вы с собой сотворили? – вскричал он, совершенно позабыв об осторожности.
– Тише! – шикнула девушка. – Пожалуйста, не кричите, прибегут сиделки.
– На вас нет живого места! – продолжал возмущаться Иван Несторович, голоса ни на полутон не понизив.
– Так бывает, когда хочешь завести котенка, а он случайно оказывается… эм-м… тигром.
– Случайно? Вы не в своем уме! Зачем было связываться с хищниками? Зачем вы связались с басмачами? Зачем вы отправились сюда?
Ульяна откинулась на кушетку.
– Бошланди! – вздохнула она. – Шейте уже рану, я, между прочим, кровь теряю, пока вы читаете мне нотации.
Три глубоких раны имели следы попыток сшить их сомнительной чистоты и сомнительного происхождения нитями, перепачканные в засохшей крови клочки которых торчали в разные стороны. Иноземцев поразмышлял некоторое время, разглядывая их края, потом поднялся и пошел к двери.
– Куда вы? – взмолилась Ульяна.
– За эфиром.
– Не надо, пожалуйста. Я потерплю! Я сама себя шила, а уж вас потерплю.
Он вернулся. Потерпит? Ну, пусть терпит, сама виновата! И трясущимися руками скорее из-за гнева, чем от потрясения, стал собирать инструменты рядом с лампой.
Удивительной девушкой была Ульяна Владимировна Бюлов. Иноземцев выдергивал пинцетом нити, чистил карболовой кислотой, нещадно прокалывал кожу иголкой, сшивая края, но ни разу она не произнесла ни слова и даже слога, только сопела тяжело и нет-нет вздрагивала.
– А теперь идите и скажите, что я умерла, – проговорила она, когда Иноземцев закончил с перевязкой.
Тот застыл с бинтами в руках.
– Кому?
– Бандитам, которые ждут под окнами.
– Они ждут под окнами?
– Разумеется! Скажите им, что все кончено, и чтобы тигра отпустили. Пусть отвезут его к Амударье. Там я его нашла.
– Я не спрашиваю, как вам удалось найти тигра, но…
– Я все-все вам расскажу, честно! – нетерпеливо оборвала она. – Только сделайте как я прошу. Два слова скажите: «У ўлди» – они поймут. И отдайте мне мой халат с кушаком.
Ульяна поднялась, потянулась к окну и, зацепив рукой край занавески, спряталась за ней. Другой рукой она чуть толкнула Иноземцева в плечо, чтобы тот пришел в себя.
– Как я им это скажу?.. – начал было он, прекрасно зная, что «у ўлди» – значило «он мертв». Не раз Иноземцеву приходилось вслух произносить эти два слова, когда работал в холерной больнице в махалле Кар-Ягды, когда носился с тележкой, груженной хлорной известью, по кладбищам, и каждый раз его пробивала внутренняя дрожь, едва он их слышал.
– Ванечка, миленький, ну не мучайте меня, – взмолилась она. – Это единственный мой шанс спастись! Спасите меня от этих негодяев! Я так устала, так намаялась, я хочу в Париж! Здесь невыносимо…
– Они знают, что вы женщина? – спросил Иноземцев, чувствуя, что не хочет слышать ответа на сей вопрос, невольно слетевший у него с языка.
Ульяна опустила голову. И только одно это движение заставило его похолодеть от ужаса.