Но сохранять спокойствие и безмятежное хладнокровие удавалось Иноземцеву, обнаружившему у себя самый настоящий «синдром Шалтай-Болтая», с большим трудом, гляделся он со стороны как неуклюжий жонглер, а может быть, и как самый настоящий клоун. Была б Ульянка не видением из кошмаров, отправился бы в ее цирк, о котором она так мечтала, нацепил бы искусственный нос и стал бы смешить публику.
Но притупились чувства доктора, все более безразличным становился он, уже и над самим собой устал смеяться. Не до смеха, коли ты хирург в военном госпитале, да заведующий двумя прививочными станциями, единственными на весь Туркестанский край.
В тот день, распрощавшись с князем, отменил две операции под предлогом, что состояние пациентов требует отсрочки, велел фельдшеру взять пробы крови и назначил лишнюю дозу лекарств. И сделал это без малейшего сожаления и угрызений совести – больше всего он боялся, что погубит кого-нибудь из пациентов, будучи не в себе, спутает одного с другим. Не дай боже, не дай боже! Агнозия у хирурга – это пострашнее эпидемии. В конце концов, придется сознаться в недуге. Как он будет в таком состоянии людей лечить?
Не верилось, не хотелось верить, что придется от врачебной практики отказаться. А как иначе? Ежели запустить такое нервное расстройство, то людей ведь начнет убивать. Непременно необходимо найти способ излечиться, пока кто не заподозрил его, в чем вымышленный Дункан обвинял. Вот не зря, не зря Иноземцев всегда боялся нервных болезней, потому как они его полжизни преследуют, проявляясь в самых неожиданных формах, не зря он тогда чудо-средство искал. Непременно стоит продолжить изыскания, над сартскими рецептами работать. Да, и…
– Да, и прежде, – сказал сам себе Иван Несторович, – надо увериться, что, окромя агнозии, у меня нет никаких трудностей с памятью.
Сказал так и решительно отправился в докторскую, стал штудировать какой-то справочник, сам себе задавал вопросы, а следом на них отвечал. Потом пошел во двор воздухом подышать, а сам перечислял в уме имена по очереди всех своих пациентов, что лежали в его отделении, портреты их лиц себе расписал, диагнозы называл, после пациентов перешел к фамилиям врачей, фельдшеров и даже сестер милосердия. А ежели кто мимо проходил, он про себя бубнить прекращал, натягивал приветливую улыбку, здоровался, порой останавливался для беседы. Отходя от собеседника, поспешно про себя повторял слово в слово, о чем только что говорил.
В конце концов, притомившись, он сел на скамейку под раскидистой айвой.
– Что ты поделаешь! Ну не сумасшедший, – сказал он сам себе, устало вздохнув и потерев вечной тяжестью давивший затылок, – не сумасшедший. Все помню. Я в памяти. И как такое объяснить?
А сердце стучало.
Как вдруг из-за угла показался доктор Боровский.
Запыхтев еще интенсивней, оттого что пытался глубиной и мерностью дыхания восстановить проклятую стенокардию, Иноземцев стремительно поднялся.
– Вот идет господин Боровский, не так ли? – пробубнил он себе под нос, вырабатывая новую привычку озвучивать все, что видит. И хотел было скрыться, сделав несколько торопливых шагов в сторону кладовых.
– Иван Несторович, – окликнул того Петр Фокич.
– Ну все, придется остаться. – Иноземцев заложил руки за спину, сжал зубы и повернул обратно.
– Иван Несторович, там один необычный случай, неугодно ли вам взглянуть? Уже несколько дней ломаем всем врачебным персоналом головы, но ни к какому вразумительному умозаключению прийти не можем. Хотели вас спросить, но вы то на оспенной станции, то на пастеровской, то в приюте, совсем заняты.
Иван Несторович коротко кивнул и, сделав жест, мол, готов следовать, отправился за старшим ординатором.
– В газетах уже пишут, что началась эпидемия, – торопливо сообщал доктор Боровский по дороге. – Хотя жертв всего трое. Один из них – покойный Бадальмухаметбаев, коммерсант из Самарканда, умер в ночь, когда появились первые признаки этой лихорадки с довольно странной этимологией.
– Вы консультировались с местными табибами? – спросил Иноземцев.
– С к-кем? – недоуменно воззрился Боровский.
– Прежде надо показать местным табибам. Они знают всю здешнюю заразу – это поможет напасть на верный след. Что говорит Мухаммад-Ханафия Алюкович?
– Он теряется в догадках, как и все мы. За двадцать пять лет службы впервые сталкивается с подобным.
Петр Фокич провел Иноземцева в заразное отделение, в самую последнюю палату с одним-единственным пациентом и соответственно одной-единственной кроватью.
– Нам пришлось его изолировать и расселить других пациентов по соседним палатам, – шепнул Боровский и, на цыпочках подойдя к больному, осторожно постучал по железной спинке кровати. Из-за одеяла торчали седые всклокоченные волосы и бакенбарды, заставившие своим знакомым видом бедное, измученное сердце Иноземцева похолодеть и забиться с еще большей интенсивностью.
– Иван Яковлевич, – тихо позвал старший ординатор. При упоминании этого имени Иван Несторович белым сделался, словно стена, сунул руки в карманы и с силой сжал их. Больной, едва заслышав, как его кличут, дернулся, подскочил, обернулся, но, увидев Иноземцева, стал таким же бледным, как и сам доктор.
Минуту оба смотрели друг на друга с едва скрываемым испугом и недоумением. Иноземцев, не выдержав, мотнул головой и схватился за воротник. Первым порывом его было нервно расхохотаться, но сердечный спазм пресек готовность истерического смеха. Вместо этого Иноземцев шумно вздохнул.
– Вы нарочно, Петр Фокич, держите окна закрытыми? – почти шепотом спросил он.
– Вовсе нет, все створки широко распахнуты, – ответил тот, непонимающе переводя взгляд с Дункана на Ивана Несторовича.
– Денек сегодня на редкость душный, Петр Фокич, – не своим голосом продолжал Иноземцев, будто ему кто горло сдавил, и даже закашлялся. – В Петербурге к ноябрю уже и снежок, бывало, выпадет. Мне бы взглянуть для начала анамнез больного. Не изволите принести?
Старший ординатор, засуетившись, вышел.
– Ну, уж вас здесь точно не хватало, – прошипел психиатр, едва Боровский закрыл за собой дверь.
Лицо Иноземцева перекосило гримасой омерзения, будто при виде дохлой лягушки.
– А вы мне не кажетесь, случаем? – брезгливо бросил он. – А то я голову ломаю, фантом ли перед глазами али взаправду вас, господин Дункан, имею удовольствие наблюдать. Да еще и в больничной пижаме, которая вам удивительно к лицу.
– Не смейте называть меня Дунканом. Я – Розенбах.
– Кому вы это изволите говорить? – усмехнулся Иван Несторович, с наигранным изумлением глянул вправо, глянул влево. – Я не в своем уме, я – душевнобольной. Мне можно все! Захочу, тоже вас морфиноманом объявлю и… Жалко только, нет для таких отделения в нашем госпитале: с тесными палатами, с замками на дверях и грозным надсмотрщиком. – А потом выпрямился и процедил сквозь зубы: – Шутки шутками, но не обессудьте, наши роли переменились.
Дункан собрался ответить с не меньшей колкостью, но вернулся Боровский, подав Иноземцеву тетрадь с анамнезом Ивана Яковлевича Розенбаха.
Иван Несторович склонил голову и принялся читать, а точнее, делать вид, что читает, глядел на страницы сквозь туман и дрожащими пальцами их перелистывал, себя ругая. Ну, отчего ему в голову пришло этого седоволосого старичка в коляске князя посчитать за психиатра? Может, это кто другой был – знакомец князев, мало ли у князя знакомцев. Тот, конечно, тоже хорош, на беду Иноземцева с точно такими же седыми бакенбардами оказался, в пенсне, и газету держал, как назло, известным дункановским манером, словно нарочно сговорились. А доктор тотчас себе диагноз поставил страшнейший. «Синдром Шалтай-Болтая!»
«Комедия! Ох, Иван Несторович, Иван Несторович, совсем не меняешься и до того рассеян, не наблюдателен, просто безобразие какое-то».
Судорожно листая тетрадь, сначала от корки до корки, потом обратно, Иноземцев насилу не расхохотался над самим собой. Боровский долго наблюдал за агонией доктора, склонившегося над анамнезом пациента, потом позволил себе глянуть за его плечо.
– Разрешите-ка, любезный, – проронил он, аккуратно вынув из судорожно стиснутых пальцев историю болезни, перевернул ее и учтиво подал Ивану Несторовичу.
Иноземцев даже не заметил, что держал тетрадь вверх тормашками, не понял сего и, когда Петр Фокич ту вернул в его руки, ибо ни строчки не прочел, ни единой буквы не пытался увидеть. Зато Дункан, все это время сидевший на своей постели, едва не просверлил в Иноземцеве дырку пристальным испепеляющим взглядом. Ярость на его лице вдруг сменилась вполне искренним отчаянием.
– И этот человек будет лечить меня?! – нервно вскричал он.
– Тише, больной. Будет вам, – строго одернул Дункана старший ординатор. – Иван Несторович зрением слаб. Шутка ли, в день по сотне прививок изготавливать.
Иноземцев поднял голову. Этот истошный выкрик Дункана вернул его на землю. Он еще раз пристально поглядел в его лицо, зажмурился, резко открыл глаза, прочел имя на корочке тетради, убедился, что перед ним первый психиатр князя, который упрямо называл себя Розенбахом, и вновь стал читать анамнез, но уже собравшись с мыслями и прекратив внутренне над собой смеяться. А когда закончил чтение, даже нахмурился и велел тому снять пижаму для осмотра.
Дункан готов был под землю провалиться, чтобы не испытывать унижения перед человеком, которого давеча сам унизил при целом казацком отряде, нескольких офицерах и при его высочестве князе Николае Константиновиче. И, снимая пижаму, сорвал на ней все пуговицы, при этом не переставая чертыхался и осыпал всех проклятиями.
Налицо было нервное расстройство, в насмешку напоминающее морфиноманию. «Фебрис иррегулярис» – нерегулярное колебание температуры, холодные конечности, суженные зрачки, нарушение сна и отправлений, замедление пульса, характерное несовпадение сокращений желудочков и предсердий. Даже пресловутая сыпь по всему телу, что навела всех на мысль о таинственной восточной лихорадке, и та была явным признаком отравления морфином. Неужто и вправду морфиномания? Вот уж никогда б не подумал Иван Несторович, что такое возможно. Видно, князь, заметив неладное в поведении своего надзирателя, пожаловался на него начальству города. А те, в свою очередь, поспешили заменить ссыльному его тюремщика. Вот почему в коляске Николая Константи