новича сидел другой психиатр!
– Все ясно, – наконец изрек Иван Несторович, решив, что не станет пристрастие мнимого господина Розенбаха покрывать, которое было на начальной стадии и которое еще можно было излечить. – Вы употребляете морфин?
– Что? – не выдержал Дункан и, сжав кулаки, задрожал в припадке ярости. – Вы это нарочно говорите?
– С какой стати? – веско осведомился Иноземцев. И так взглянул на мнимого психиатра, дав тем самым понять, что тот, будучи во власти гнева, неминуемо движется к краю пропасти и уже у самой грани разоблачения. Осознав свою загнанность, Дункан аж посинел.
– Никогда! – выдавил сквозь зубы он. – Никогда я его не употреблял.
– Никогда? – тотчас спросил Иноземцев, подозрительно прищурившись. – Абсолютно никогда? Ни даже при кишечных коликах и когда получили перелом ключицы? У вас она скверно срослась.
– Это не в счет. И тем более я не помню уже… давали ли мне тогда морфий.
– То есть вы незнакомы с его действием на себе? Или у вас память шалит?
Дункан еще больше посинел, заметив, что Иноземцев продолжает открыто глумиться над ним. Иван Несторович позабыть обиды не мог, но старался смотреть на психиатра только как на очередного безликого пациента, как-то случайно занемогшего морфинизмом.
Осмотр принял весьма странный оттенок, ежели учесть вражду между докторами.
– Вы позволите мне одеться? – прошипел Дункан, пока Иноземцев близоруко вперив нос в тетрадь, что-то бурчал под нос.
– Нет, – отмахнулся Иван Несторович, – потерпите.
Он перечел заново все симптомы, потом снова осмотрел тело пациента дюйм за дюймом, но опять обнаружил лишь признаки пристрастия к морфию. Просто невероятное совпадение. Или все же божья кара?
– Поглядите, Петр Фокич, – не обращая внимания на возмущенное пыхтение психиатра, проронил Иван Несторович, уже начиная хмуриться, – на эти странные, беспорядочные места уколов – на руках, ногах, шее, – в радиусе на пядь разукрашенные зудящей крапивницей и имеющее в центре уплотнение. Что вы скажете о них?
– М-да, – протянул Боровский, не зная, что думать и как побыстрее закончить осмотр, ибо позеленевшее лицо больного начинало его беспокоить. – Они весьма… эм-м… беспорядочны.
– Это от неумелых впрыскиваний, – безапелляционно заявил Иноземцев, ткнув Дункана в плечо, где красовался самый последний из укусов. – Больно, Иван Яковлевич? При нажатии?
Дункан едва не взвыл и вместо ответа вырвал из рук Боровского свою пижаму.
Иноземцев же, всецело поглощенный раздумьями, не потрудился проявить и толики врачебной деликатности.
– Так поступали те, Иван Яковлевич, – проронил он, – кто желал скрыть свое пристрастие от врачей.
– Вы переступаете всяческие границы! Вы полагаете, я колю себя в шею, руки, лодыжки, как неумелый морфиноман, и тем самым пытаюсь скрыть это? Вы издеваетесь или…
– Вы делали пробу крови на наличие опиатов? – спросил он, развернувшись к Петру Фокичу, бесцеремонно оборвав того.
Психиатр нервно фыркнул. А доктор Боровский покраснел, долго мялся и ответил не сразу.
– Нет, ведь Иван Яковлевич уверяет, что не употреблял морфия.
– А-а, – протянул Иноземцев, с наигранным пониманием покачав головой, – ну, тогда это меняет дело. Раз Иван Яковлевич уверяет, стало быть, мы напрасно беспокоимся.
Вручив Петру Фокичу анамнез Дункана с таким видом, словно вопрос исчерпан вполне, развернулся под недоуменным взглядом последнего и вышел из палаты.
Вышел и остановился – дожидаться, когда Боровский последует за ним. Тот выскочил из двери минутой позже.
– Иван Несторович, – прошептал Петр Фокич, – ну как же можно не доверять пациенту? Господин Розенбах – сам врач и уж, наверное, не стал бы делать из нас дураков. Он у нас четвертый день под присмотром – где ж ему здесь морфий-то достать. Тем более что с характерными симптомами в собственном доме лежит и умирает господин Захо, а господин Бадальмухаметбаев уже отдал богу душу. Какой здесь может быть морфинизм?
– Возьмите кровь Дун… господина Розенбаха, – так же шепотом отозвался Иноземцев. – Я хочу раз и навсегда отмести мысль, что психиатр не употребляет морфия. Чем вы его лечите?
– Пока ничем. Горячее питье, грелка. И пиявки, когда его состояние совсем худо. А знаете ли, он бывает очень буен, кричит о тиграх, госпожу Бюлов вспоминает, о которой в газетах писали, что вам в тяжбе с «Фабен» помешала.
– О тиграх, говорите? – проронил Иноземцев, недоуменно подняв брови.
– Лихорадка эта, любезный, на сознание имеет прямое влияние. На малярию не похоже далеко, пневмонии у него нет, туберкулеза, как вы заметили, тоже, никаких гнойных процессов, и уж не брюшной тиф. Что ж тогда?
– Пробу крови мне, сейчас же.
Иноземцев, конечно, испытывал некую степень угрызений, что был так резок с больным, пусть с самым своим большим обидчиком, и столь открыто стал уличать его в постыдном пристрастии, что уж таить, из чувства отрадного отмщения. Внутренне отругал сам себя. И приготовился честно попытаться разглядеть истинную причину болезни психиатра князя в свой пятилинзовый микроскоп. А на инструмент сей Иван Несторович возлагал большие надежды, не раз тот его выручал. Но одну-единственную каплю крови он все же оставил для определения наличия морфия способом, открытым Рейном, чтоб уж не возвращаться к этому вопросу и не взращивать надежду на торжество справедливости.
В присутствии доктора Боровского, Зубова и самого Батыршина он растворил эту каплю в двух сантиграммах воды и добавил в раствор пятипроцентной соляной кислоты, следом столько же пероксида водорода и соль аммония. Встряхнул пробирку, и после того как выделился кислород, оставшаяся масса стала буро-красной, а интенсивность окрашивания доказала, увы, не только наличие в крови морфия, но то, что попал морфий туда день-два как назад.
– Последний укол был произведен как минимум вчера, – ликующе срезюмировал Иноземцев.
– М-да, – проронил удрученный Боровский. – Кто бы мог подумать…
Но тут произошло неожиданное. Доктор Зубов, все то время, пока Иноземцев смешивал реактивы, ходивший из угла в угол, будто сам не свой, вдруг остановился и воскликнул:
– Это моя вина! Я вколол Ивану Яковлевичу морфий.
– Как же так? – воскликнул Мухаммад-Ханафия Алюкович. – Почему же вы смолчали?
– Я позабыл об этом. Ночь без сна, переживания из-за… неважно, пустое! Я вколол ему морфий. Очень страдал господин Розенбах, все поминал горы да тигра. Он ведь, как вернулся из Чимгана, так сразу и слег. Хоть и мрачный Иван Яковлевич человек, скрытный, темная лошадка, еще при князе состоит. Но жалко его было. Помочь хотел… – тут Андрей Михайлович совсем сконфузился, – да только худо ему вдруг стало, едва не помер. Еле к утру его отходил.
– Сколько вы ему дали?
– Сантиграмм.
– От сантиграмма худо не станет, за редким случаем, – отрезал Иноземцев. – Сколько?
– Да что ж вы, не верите мне? Сантиграмм, не более. Сначала он успокоился, уснул, потом побагровел, хотя лихорадки я не отметил, потом его дыхание едва стало заметным, он побелел, посинел – все признаки очень высокой дозы.
– Конечно! Сантиграмм к двум или трем – это вам не шуточки!
– Насилу его к жизни вернул, известным способом – промыванием желудка. Зато утром Иван Яковлевич словно воскрес. Даже сыпь его прошла, только уплотнения остались и заметные тонкие проколы на коже, похожие на укусы. Потом сыпь опять появилась вместе с новыми проколами, сначала на плече, потом бедро, следом лодыжка и другое плечо.
– Это очень хорошо, что вы промывание желудка сделали, – заметил Иноземцев.
– Ну так ведь морфий особенностью обладает – вторично всасываться в кровь стенками желудка, попадая туда с вместе с секретом пищеварительных желез.
– Именно, – проронил Иноземцев, призадумавшись. – Но зато мы знаем, что лихорадка эта отступает хоть и на время, если промывание оное сделать. Ох, не хотел бы я настаивать, но сие обстоятельство тоже уж больно красноречиво на морфинизм указует.
К сумеркам врачи разошлись.
Иноземцев остался возиться со своим микроскопом. Погрузился в кипучую деятельность, ожидая обнаружить на размазанных по стекляшкам каплях крови среди красных и белых кровяных телец таинственного возбудителя болезни Дункана. Он не сказал никому, но имелась слабая надежда, что переносчиком являлось некое насекомое, может, клещ, может, москит, каких здесь было полным-полно. Да и здешняя осень, теплая, затяжная, способствовала размножению всяческих одноклеточных паразитов. Как, к примеру, дело обстояло с малярией, о которой Иноземцев читал в статье одного из парижских знакомых врачей – месье Лаверана. Тогда, в Самарканде, Иван Несторович провел немало часов, изучая собственную кровь, чтобы проникнуть в суть этого простейшего.
Но в крови Дункана не было простейших, никаких вибрионов не было, ни бацилл, ни кокков, никаких иных патогенных организмов. Было воспаление, на что указывали количество белых и красных кровяных телец, да и несколько увеличенные размеры печени и селезенки. Но это все.
Лабораторная комната погрузилась в тишину, сиделки последний раз протопали по коридору, потушив газовые светильники. Склонившийся над микроскопом Иван Несторович в лучике керосиновой лампы остался в госпитале один, не считая уснувших пациентов и нескольких сестер милосердия, что рассеялись по палатам. Он поднял голову и оглянулся – с лица сошла краска – все как тогда, один в темноте, сейчас зашуршит кто-то за окном, заскребется, и войдет она.
И словно накликал – дверная ручка тихо дернулась, дверь начала с жутким скрипом отворяться, следом захлопнулась. Иноземцев отшатнулся назад. Но тотчас раздался вполне цивилизованный стук, а из коридора – голос Зубова, негромко осведомившегося, не помешает ли.
Иван Несторович шумно вздохнул:
– Да, пожалуйста.
– Зашел узнать, нет ли новостей, – проронил тот. – Боюсь спать идти, уже третью ночь прячусь.
– От кого?
– От кровопивца, что нас кусает. Я заметил, он только ночью активен.