– Девчонку? – машинально повторил доктор, бледнея.
– Да, хорошенькую такую, блондиночку, я не видел, но, говорят, очень миловидная, купеческой одной семьи приживалка-с. Из Оренбурга.
– Блондиночку?.. Из Оренбурга?.. – продолжал шептать Иноземцев, постепенно чувствуя, как не то что ужас подспудный им овладевает, а как нечто тяжелое на голову опускается, медленно давит, каждую косточку с хрустом ломая. Ведь предчувствовал подобное, но боязно и неприятно было о ней такие мысли держать, до последнего не верил, что Ульянка за князем змеей увязалась. Да и принц тоже хорош, не скрывая восхищения, панегирики о ней слагал, мол, такая-растакая, голову, мол, бы потерял. А та как раз и говорила, что с купеческой семьей из Оренбурга в Асхабад или Чарджуй приехала.
В отчаянии Иноземцев сделал пару шагов, пошатнулся и сел на гранитный выступ ограды. С болью в сердце представил он ее в белом подвенечном платье под руку с высоким статным князем. Наивный Иван Несторович верил ее отчаянию и слезам, а девушка все это время безжалостно врала, что с тигром по камышам шныряла, да и не было ведь никакого тигра…
Но тут Иноземцев недоуменно замер, озаренный вспышкой надежды. Если тигра не было, тогда откуда взяться шрамам от когтей, ведь все ее тело испещрено ими, и волосы содраны за ухом вместе с кожей? Так была она у него в ту ночь в лаборатории? Шил ли он ее раны? Или нет? Приходила ночью в госпиталь или это бред поврежденного ударом мозга? Она опять вокруг пальца обвела или Иван Несторович сам теперь себя запутал?
– Господи боже! – вскричал Иноземцев, обратив лицо и сжатые кулаки небу. – Ты один знаешь! Что было? Чего не было?
И со сдавленным рычанием бросился прочь от дворца Николая Константиновича. Сторож сделал недоуменное лицо, пожал плечами, махнул рукой и пошел дальше охранять князев особняк.
Шел Иноземцев по улице широкими нервными шагами вперед, ничего вокруг не видя, глядя только себе под ноги, спотыкаясь, едва не падая. Перед глазами образ невесты. Ульянкино лицо под белой вуалью, глаза ее влюбленно обращены на этого долговязого плешивого принца.
– Девчонка, – повторял он, сжимая зубы и кулаки, – девчонка… Романовой стать захотелось… Ну конечно, зачем ты сюда, змея подколодная, в туркестанские степи явилась, как не за княжеским титулом. Просто так, в песках ведь тот валяется, бери – не хочу.
А потом шаг его замедлился, дышать он стал ровнее.
– Что я несу? Зверь ревности точит мое сердце, – начал он отчитывать себя, – к несуществующим соперникам, да и ревную я несуществующую Ульяну. Нет ее здесь и никогда не было. Пора признать, что мозги у меня набекрень от жизни такой – одна чертовщина кругом. И успокоиться наконец! Лишь бы кто не узнал, лишь бы кто не заметил опять…
Остановился, оглянулся вокруг, знакомых лиц не заприметил – на улице пара-тройка прохожих, коляски проносились, громыхали, поднимая пыль, груженые телеги. Поправил фуражку, съехавшую набок, одернул китель и двинулся дальше мерной, присущей здравомыслящим, уравновешенным людям поступью, а потом и извозчика взял.
Вернулся в госпиталь Иван Несторович, уже окончательно придя в себя, зашел в пустую в сей послеполуденный час лабораторию, сел напротив своего микроскопа, рядом с которым стояли пробирки и стекляшки с пробами. Стал рассуждать с холодным сердцем и отсутствием всяческих предрассудочных чувств:
– Итак, четыре человека, что были в магазине Захо в тот злосчастный день, заражены неведомой лихорадкой, которая до безумия напоминает морфиноманию. Пятый исчез. Шестой – я. Что, черт возьми, это может означать?
Тут он ощутил резкий толчок в спину, рухнув локтями и лбом на микроскоп, свалил его на пол, разбил лабораторную утварь. Чья-то крепкая рука обхватила шею доктора, сжав так сильно, что он даже вскрикнуть не смог, чтобы позвать на помощь, издал лишь некое подобие тяжелого хрипа.
– Это может означать лишь одно, – прошипел в самое ухо Дункан. – Что вы у нас, Иван Несторович, не только хороший фокусник, но и прекрасный актер.
Иван Несторович хотел было возмутиться и попробовать оттолкнуть от себя взъяренного психиатра, но в другой руке того блеснул скальпель.
– Это месть, правда, Иван Несторович? Вы задумали всех нас отравить? Я видел! Я видел вас позавчера, едва не поймал. С тех пор – какая неожиданность! – не было ни одного укуса. А потому что это не укусы вовсе, а проколы от иголки. Вы травите меня своим гадким луноверином. Я сразу догадался, что здесь какой-то яд. Признавайтесь, это ваших рук дело? Ваших?
Иноземцев, конечно, опасался, что его могут заподозрить в неладном: ведь из всех гостей он один не пострадал, но чтобы так открыто заявляли, что именно он травит людей, да еще и луноверином – было выше всякого разумения. Но ни сказать ничего не мог, ни даже головой мотнуть, на некоторое время оцепенев от ужаса, он глядел на тонкое лезвие хирургического ножа, нервно подрагивающего в дюйме от своего носа. Одно только неосторожное движение этого безумца, и скальпель коснется лица. А к хирургическому ножу много силы не надо прилагать, чтобы тот вошел глубоко в плоть.
Дверь с шумом распахнулась, влетели доктор Боровский, Зубов и фельдшер Афанасьев, видимо, привлеченные шумом разбитого стекла и грохотом упавшего микроскопа. Втроем навалившись на пациента, они с силой оттащили его от Иноземцева. Иван Несторович, ощутив свободу, невольно поддался к окну, прижав руку к щеке, которую неприятно что-то обожгло в суетне схватки. Оторвав ладонь от лица, он вздрогнул – пальцы были в крови.
– Признайтесь же, Иноземцев! Это были вы! – вырываясь, кричал Дункан. Глаза его горели яростью, всклокоченные седые волосы торчали в разные стороны, по подбородку текла слюна. Он все еще крепко сжимал перепачканный кровью скальпель. Афанасьеву и Зубову насилу удалось разжать его хватку. Несколько сестер милосердия, заглянув на шум, взвизгнув, убежали и привели санитаров.
– Пусть он признается, что травит всех нас! И, верно, князя отравил! А может, и убил его, – продолжал яриться Дункан. – Я видел вас, в черной одежде, вы пробрались в мою палату. Это были вы, Иноземцев, переодетый в черный костюм! Думал, я сплю, хотел укол всадить очередной, а я с тех пор сна не знаю, глаз не смыкаю. Явился-таки и укол сделал, да так скоро, что я не сразу и опомнился. Тенью к кровати скользнул, в плечо иголку воткнул. И исчез. Я за ним погнался. Но куда уж мне, больному, было за ним поспеть. Признайтесь, доктор Иноземцев, вы фокусы, оказывается, и не такие показывать мастак, не правда ли?
– У вас галлюцинации, – проронил Иноземцев.
– Галлюцинации! Вестимо отчего, от луноверина вашего. И в выгоду вам эти галлюцинации на меня нагонять, в выгоду…
Явились санитары, скрутили его, за неимением специальной рубашки, просто веревками повязали, и потянули к двери в коридор.
– …потому как мстите. Мстите за тигра! Всех, кто ваше безумие на свет божий выставил, порешить вздумали? Не выйдет! Я таких, как вы, насквозь вижу, безумцев да маньяков, и рапорт на вас градоначальнику уже написал со всеми подробностями вашей опасной личности! И самому Вревскому тоже! Он вас на место живо поставит! Безумец, сумасшедший, умалишенный… Сядете опять в желтый дом, там вам и место. Это он, поверьте мне! Он – черный человек, являющийся ко мне ночами с иголкой. Я видел вас, клянусь…
Дверь наконец захлопнулась, скрыв чудовищный облик сумасшедшего, хотя вопли доносились до лаборатории еще несколько минут. Ибо большого труда стоило санитарам побороть ярость больного.
– Ничего, – будто самому себе пробормотал пораженный доктор Боровский и дрожащей рукой вытер мокрый лоб; верно, впервые настоящего буйного пациента наблюдать имел удовольствие. – Скоро будет открыто беспокойное отделение. Я сам… Я сам лично тому поспособствую.
Иноземцев продолжал стоять у окна, одной рукой схватившись за подоконник, другую прижав к лицу, меж пальцами коей сочилась кровь, заливаясь за рукав кителя, – нож скользнул от уха до подбородка вдоль скулы. Круглыми от ужаса глазами глядел Иван Несторович на запертую дверь, за которой только что исчез Дункан, вдруг своим появлением ответивший на все вопросы, душившие доктора. Никто, даже сам Иноземцев, не мог ручаться, что психиатр не говорил правды. Ведь все могло быть! И даже то, что Иноземцев до того с катушек слетел, что не только агнозией, «синдромом Шалтай-Болтая», грудной жабой занемог, но и самым настоящим раздвоением личности. Днем он был добропорядочным доктором Иноземцевым, а ночью тем самым черным человеком, который и обкалывал всех морфием или того хуже – луноверином. Обида, глубоко им запрятанная в душе на весь род людской, сотворила, в конце концов, из него чудовище, маньяка, бездушного головореза.
Стоял Иноземцев, сраженный сим открытием, опять позабыв, где он и кто он. А тем временем доктор Боровский уже добрых несколько минут плечо его теребил, дозваться не мог.
– Что? – перевел наконец Иноземцев стеклянный взгляд с двери на Петра Фокича.
– Шить, говорю, любезный, надо, – повторил уже в десятый раз тот. – Рана достаточно глубокая. Боюсь, и к эфиру прибегнуть придется.
Иноземцев безучастно махнул рукой, анестезия была даже кстати. Сейчас допытываться начнут, при чем тут луноверин, подозревать, и выяснится, что эпидемию он самолично сотворил. Ох, не до вопросов сейчас было Иноземцеву. Сам себе поспешно ввел под кожу атропин, заправил ингаляционный испаритель и, сделав несколько в нем глубоких вдохов, опустился на кушетку.
«Все забудется, если проснется, а не проснется, так мир много не потеряет, одним убийцей меньше будет».
– Иван Несторович, что ж вы так торопитесь, не много ли вы эфира плеснули в аппарат? – последнее, что он услышал, закрыв глаза. – Что ж вы наделали…
Только к вечеру Иван Несторович очнулся, вскочил, покружил по палате, тяжело дыша и кашляя, поохал и тотчас потребовал, чтобы ему разрешили вернуться домой, благо идти было всего ничего. Отказался от провожатых, с перебинтованным лицом, шатаясь, вышел из госпиталя. Дурман еще не улетучился, голова гудела и клонило в сон, эфира вдохнул – дай боже, теперь долго отходить от него придется. Иван Несторович мечтал добраться до постели. Как пьяный, перешел дорогу, свернул на тротуар, прошел мимо дворника, едва его не сбив случайно, вошел в парадную, на лестницу взбирался, будто на Эверест, а потом минут пятнадцать дверь открывал.