Вот, наконец, приветственно сияя, белая беседка открылась за кустами жимолости. И граф не выдержал… Он схватил Наташины руки – холодные, наклонился над ними и стал целовать эти любимые пальчики нежно и осторожно. Было чуть щекотно от его усов, но так… Так хорошо! Пальцам, да и всему телу сразу стало тепло. Полузакрыв глаза от ощущения этой осторожной нежности, Наташа перестала дышать. Саша потянул ее вверх, по ступенькам и, усадив на скамейку, сразу начал говорить. Иногда останавливаясь, чтобы погладить ее руки, послушно лежащие в его руках, или чтобы заглянуть в темно-зеленые Наташины глаза.
– Наташенька, я знаю, что мучившие меня все последние дни мысли так же мучают и вас. Тот день, день ваших именин, закончился страшно, непонятно… Вы знаете, мне сейчас хочется объяснить вам, кто я есть. Как я понимаю себя… Я должен, прежде чем спросить вас… – Он застыл на мгновение, сжав Наташину ладошку. – Первое, – спустя несколько секунд продолжал он. – То, что вы видели в саду вечером. Мне неприятно об этом говорить, но я буду короток.
Наташа попыталась его перебить, ей хотелось объяснить ему, что Ольга уже многое разъяснила, но граф не остановился. Казалось, его даже нельзя сейчас останавливать. Он говорил быстро, на одном дыхании, чтобы высказать все скорее, чтобы скорее перейти к самому главному.
– Софья Павловна Зюм, имевшая ранее несколько бесполезных попыток заполучить мою особу в свое распоряжение, тогда вечером вызвала меня для разговора и сообщила, что приняла от безнадежности своих попыток яд и собиралась на моих глазах, собственно, умереть. Артистка она великолепная, так что, когда хрипящая женщина упала мне на руки и закричала: «Воздуха!» – мне, естественно, ничего не оставалось, как ей этого воздуха дать. Не знаю, каким образом ей удалось устроить, чтобы в этот момент там появились вы, но своего она добилась. Если бы я увидел перед собой полураздетую женщину и растерянного мужчину, то сомнений в том, что между ними произошло, у меня бы не возникло. – Глаза графа исполнились сопереживанием и сочувствием: – Как же вы, наверное, были во мне разочарованы! А я даже ни письма написать, ни приехать не мог… Но, чтобы закончить с этим, – граф вздохнул, – я никогда не был даже слегка увлечен этой женщиной! А после того, как узнал в ней пособницу дел этого шулера, ее брата, то в полной мере стал презирать. Надеюсь, что более на моем, – граф с осторожной вопросительностью посмотрел на Наташу и поправился: – На нашем пути эта женщина не встанет.
И опять он не дал ничего сказать уже ерзавшей от нетерпения что-то ему объяснить Наташе. Он просительно сжал ее ладони, как бы говоря «скажете после… все после…»
– Второе. Свою тетушку я не убивал. Думаю, здесь особо объяснять нечего. Не убивал, и все!
Третье. С уже, честно говоря, поднадоевшим мне карточным долгом расплачусь, как я и говорил вашему отцу, через месяц.
«Как он взволнован! Как он торопится… – думала Наташа, глядя на его подрагивающие пальцы, на потемневшие глаза, на то, как он, переводя сбивающееся дыхание, прикусывает губы. – Но отчего же? Ведь я все уже поняла… Все хорошо… А может быть, он… – вдруг осенила ее совершенно очевидная мысль. – Ох, нет, нет… как же, я не готова!..»
Она попыталась было выдернуть руки, но граф сжал ее ладони еще сильнее, не осознавая этой требовательной силы.
– Четвертое, – продолжал он. – Я богат.
И пятое. – Он поднял глаза и прямо посмотрел в Наташины – испуганные и… нетерпеливые. – Нет, – нахмурился он, рассердившись на себя, – не так!
Оставив наконец в покое Наташины руки, он тихо опустился на колени. Она, внутренне охнув, уже, наверное, в сотый раз за эти несколько минут вся сжалась. Даже пальцы на ее ногах немного поджались от внутреннего напряжения.
Граф стоял на коленях, опустив руки и голову. Ветер ерошил его темные волосы и концы Наташиного пояса. Сопереживая графу, тихонько шуршали листья на кустах. Беззвучно срывались лепестки цветов и, подхваченные ветром, разносились по саду… И мгновение это было так полно…
Сашины глаза, когда он поднял голову, были спокойны и глубоки.
– Я не думаю, Наташенька, что являюсь каким-то особенным человеком, – тихо произнес он. – Мой характер построен на контрастах, мне нравится быть, мне любопытно быть… Моя жизнь – цепочка хаотичных событий, пока еще не настолько основательных, чтобы я смог удовлетвориться уже узнанным и испытанным и остановиться, прибиться к какому-либо берегу. Я не вполне еще знаю себя и не вполне уверен, что понял смысл собственного и окружающего меня бытия. Но мне радостно и интересно это познание. И я стараюсь жить сообразно с понятиями чести и принципами доброго и терпимого ко всему отношения. Таков я есть…
И я… – его голос засиял от нежности… – Я… люблю вас! Наташенька… – полушепотом выдохнул он и опять заторопился говорить: – Я знаю, что Бог подсказал мне приехать сюда, для того чтобы понять одну очень важную вещь. Что такое одиночество, как мое, после встречи с вами уже никогда, никогда не будет оправданно! Часть меня, которая годами ждала любви и ту, которая сможет пробудить ее во мне, раскрылась при встрече с вами!
Наталья Николаевна! – И страх, и нежность, и доверие зазвучали в его голосе, когда он произнес: – Окажите мне честь и станьте моей женой!
И только теперь, с начала его признания, она смогла наконец выдохнуть воздух. Покидая легкие, он сыграл с ней коварную шутку – бросил навстречу графу, который уже ждал… Он обнял, поднял и закружил ее, прижимая к себе и шепча:
– Ну скажи мне, пожалуйста, скажи!
Наташа засмеялась, и все полутона стали тонами, и полусчатье превратилась в полнейшее его ощущение, и страсть поменяла состав крови и разрумянила лицо. Наташа обхватила эту родную, любимую голову и прошептала:
– ДА!
Он опустил ее на землю, обнял и, уже целуя, попросил:
– Скажи еще!
И Наташа, отвечая на его поцелуй, сказала:
– Да граф, я стану вашей женой!
Они вернулись в дом, где граф по всей форме попросил у Николая Никитича руки его дочери. Мудрый князь уже давно понимал, к чему ведут их отношения, и не был сильно удивлен. Все справки о состоянии Сашиных дел были наведены. Да и граф за сегодняшним разговором, предугадывая возможные вопросы, дал по многим основным пунктам исчерпывающие сведения. Как человек Саша уже с первого вечера князю понравился чрезвычайно. Таким образом, видя, как искренне счастлива была рядом с графом Наташа, ничего большего для своей дочери князь и не желал.
Посидев молча минут пять в кресле, как бы пытаясь прочувствовать правильность своего решения, Николай Никитич слегка прослезился и благословил детей.
– Только, граф, одна просьба будет у меня к вам. Ни о помолвке, ни о будущих ваших планах мы пока объявлять не будем. Вы должны понимать! Нелепое подозрение по отношению к вам надо развеять как можно быстрее. Феофану Ивановну следует по чести земле предать, докопаться до истины, что же случилось: знаете ли, не могу до сих пор мозгом воспринять слово «преступление», «убийство». Ну и, естественно, срок траура соблюсти, в права наследия вступить… В общем, дети мои, пока полный молчок, и я никому сказывать не буду.
– Да, конечно, Николай Никитич, – согласился граф, мельком посмотрев вопросительно на Наташу и получив от нее кивок поддержки. – Буквально на днях приедет человек, распоряжающийся арендой моих земель, и документально подтвердит сделку. Господин следователь уверил, что этого будет совершенно достаточно. Тетушкино тело я заберу из больницы завтра, день похлопочу и на послезавтра назначу похороны. Бедная тетушкина душа, наверное, уже жаждет покоя…
– Ну а с расследованием мы Аркадию Арсеньевичу поможем, – вставила свое слово Наташа и тут же прикусила язык. «Проболталась-таки от радости!»
Князь добродушно засмеялся:
– Опять, дочка, в расследования играешь! Наташенька, милая, здесь все очень серьезно, не до детских выдумок. Ну что ты там знаешь, расскажи…
Граф, взглянув на Наташу, покачал головой: мол, не стоит.
Наташа замялась, быстро придумывая, что бы такого сказать, но быстро нашлась:
– Я, например, знаю, что в вечер, когда все произошло, Софи Зюм пыталась скомпрометировать графа письмом, которое подложила в ридикюль Феофаны Ивановны! – Сказано это было не без умысла. Наташа понимала, что к реальным причинам смерти Феофаны это, скорее всего, не имеет никакого отношения, однако скандал про поступок Софьи может очень даже пригодиться. Конечно, после ее объяснения с графом Наталья любила всех и вся, даже осеннюю муху, которая проснулась от эмоций, паривших в воздухе, и теперь норовила все время сесть ей на нос. Всех, за исключением Софи Зюм. Той, похоже, и так в ближайшее время придется несладко, но пусть еще и это скушает.
– Неужели? – пробормотал, заинтересовавшись, Николай Никитич. – Что за письмо?
Саша слегка закатил глаза, и Наташа поняла это выражение недоуменной усталости, что же еще успела сотворить эта неуемная Зюм?
– Ой, папочка, в этом письме такие ужасы про графа написаны, что даже читать противно.
– А ты и прочитать успела! Ну может быть, может быть, но мне кажется, что Софи Павловне тогда было бы проще избавиться от предмета своей ненависти, то есть, тьфу, тьфу, тьфу, от графа, а не от его родственницы. Ну, если хочешь, я расскажу об этом Аркадию Арсеньевичу, или сама расскажешь. Может быть, в твоей копилке есть что-то еще?
– Есть, папочка, но, наверное, ты прав, там по мелочи все больше, и что-то я устала. Давайте тогда попозже еще поговорим?
– Ну позже, так позже, хорошо, – князь, широко, но деликатно зевнув, извинился и удалился соснуть: день оказался чрезвычайно волнительный.
Как только князь ушел, Наташа, разволновавшись от темы предстоящих исканий и помощи следственным мероприятиям, прямо-таки накинулась на графа:
– Я вам говорила, говорила, что странные вещи происходят вокруг вас, а вы все смеялись. Теперь понимаете, насколько все серьезно, ведь убить-то действительно хотели именно вас. Вы поняли это?