Пещера дышит. Именно такие слова сразу пришли на ум. Я почувствовал себя микробом в теле гиганта. Пришлось остановиться и дышать глубоко и размеренно, чтобы справиться с новым приступом страха. Я заблудился. Просто заблудился, и сейчас важно найти выход. Это единственное, что важно.
Настало время немного отойти в сторону от моих собственных злоключений и привести здесь отчет Федора Петровича и Игоря о том, что творилось в поселке и на острове после моего спуска в пещеру.
Первым, кто заметил неладное, был Гена. Он сидел перед телевизора, завтракал и смотрел новости, когда трансляция неожиданно оборвалась и сменилась помехами. Манипуляции с антенной и смена каналов не помогли — везде был лишь снег статики и странные, ритмические звуки, напоминающие вибрацию толстой струны.
В Щукнаволоке не раз происходило нечто подобное, обычно проблемы с телевизором и другими электрическими приборами выступали предвестниками появления «солнышек» и длились недолго — час или два. Люди привыкли к подобному явлению и знали, что от него можно ожидать. Единственным новшеством оказался звук. Его раньше не было. Он исходил не только от телевизора, но и от радиоприемников и сотовых телефонов.
Гена отправился к соседу. Убедившись, что у того происходит то же самое, он собрался к Федору Петровичу, который слыл в поселке главным специалистом по загадочным явлениям. Но не успел он выйти за порог, как с улицы донесся низкий, протяжный вой. Выла собака хозяина — Филька, обычно спокойная старая дворняга.
Через несколько минут к Фильке присоединились другие. Жуткий, заунывный вой растекался по Щукнаволоку, пугая жителей. Дворняга забеспокоилась, опустила голову и забегала кругами по двору, ударяясь о забор и стены дома. Хозяин бросился ловить несчастную собаку, а Гена поспешил к Федору Петровичу.
«Насмотрелся я жути, — рассказывал он потом. — Никогда такого не видал».
Помешательство охватило не только собак, но и всю домашнюю живность: по дворам носились куры, сталкиваясь друг с другом и сбивая с ног цыплят, орали петухи. Коровы волновались в хлеву, били головами, до крови ссаживая их о деревянные стенки. Некоторым удалось проломить хлипкие конструкции — одна из коров пробежала мимо Гены, тот едва успел отпрыгнуть в сторону.
Дикие животные тоже присоединились к общей кутерьме. Птицы совершали в воздухе немыслимые пируэты, метясь из стороны в сторону. Они врезались в крыши, столбы и деревья, падали и с земли продолжали кричать и рваться неизвестно куда.
Люди жались к заборам и растерянно смотрели по сторонам, не зная, что делать. Слышались крики. Что именно кричали, Гена не помнил. За пару домов от жилища Федора Петровича он встретил Захара, пятидесятилетнего столяра, известного в поселке мастера. Обычно рассудительный и неторопливый, даже немного заторможенный, тот находился в состоянии крайнего возбуждения. Обхватив руками голову, он трусил по кругу возле своей калитки, глядя в землю и что-то бормоча. За плечи его цеплялась напуганная жена. Она пыталась увести его в дом и громко причитала, но Захар не обращал на нее никакого внимания и все бежал и бежал по кругу, как заводная игрушка. Гена рассказывал, что именно это больше всего напугало его в тот момент — механические, неосознанные движения, словно перед ним был заводной робот, в котором что-то разладилось. Гена так и сказал — Захар был сломанной игрушкой.
С огромным трудом удалось затащить его домой. Он не сопротивлялся, не кричал — просто не воспринимал никого вокруг. Пришлось сбить его с ног и тащить волоком, но даже при этом ноги продолжали свое движение, а он все бормотал и бормотал.
Возле дома Федора Петровича собралось человек десять. Разговаривали об острове и о приезжих. Громче всех раздавался голос худого Лаврентия, отца пропавшего Гришки. Гена так и не припомнил, что тот говорил.
А между тем людям становилось все хуже. Кто-то садился на землю и сидел неподвижно, как истукан, кто-то ходил взад-вперед, как ходил Захар. Голоса постепенно умолкали. Это было странное зрелище, словно живая картинка медленно превращалась в фотографию; не было никакой паники, никакого волнения. У Гены зашумело в ушах, стало покалывать сердце. Почувствовав, что слабеет, он прислонился к поленнице. Последнее, что он помнит, это Лаврентий, беззвучно падающий на колени. Он оперся о землю и стал мотать головой, как собака. Потом одна рука подогнулась, и он завалился на бок.
Когда Гена снова открыл глаза, все было уже кончено. Поселок погрузился в гробовое молчание. Молчала скотина, птицы, собаки. Вокруг сидели люди, некоторые, пошатываясь, ходили по двору. Он почувствовал жажду, с трудом поднялся и побрел к колодцу.
Потом снова защебетали птицы. Кто-то закурил и закашлялся. Кряхтя и ругаясь, люди поднимались с земли. Все молчали, словно позабыли, зачем собрались. Стали поднимать тех, кто еще не встал. Их перенесли в дом к Федору Петровичу. Сам старик, опираясь на черенок лопаты, показывал, куда положить людей. Из десяти человек, собравшихся во дворе, на ногах осталось семеро.
— Это все приезжие, — сказал Лаврентий. — Исследователи хреновы! Это они устроили.
Народ заворчал, соглашаясь. Стали подходить ближе.
— Надо на остров плыть и гнать их оттуда к черту! — продолжал Лаврентий, все больше распаляясь. — Лезут, куда не просят, так всех нас угробят. Я им, сукиным детям, руки оторву!
— Верно! — поддакнули ему. — Гнать их надо!
— Сколько людей пострадало! Им-то что, а мы тут подохнем по их милости!
Народ загудел, посыпались угрозы одна другой страшнее. Неизвестно, чем бы все кончилось, скорее всего весьма плачевно, не вмешайся Федор Петрович.
— Угомонитесь вы, — проговорил он. — Что лаете? Они тут при чем? Сами не знали, куда лезут.
— Не знали! — закричал Лаврентий. — Не знают, так пусть не лезут!
— Правильно!
— Они же нам помочь хотели. Ну вышла неудача, так кто виноват? Руки рвать хотите. Сами-то на кого похожи будете?
— Да иди ты!
В разговор вмешался один из мужиков.
— Погоди, Лаврентий. Петрович правильно говорит. Ты что, погромщиком решил заделаться? Срок хочешь получить?
Лаврентий не ответил. Заговорил Гена.
— Давайте все-таки на остров сходим, — сказал он. — Хватит с нас экспериментов. Выставим гостей, и делу конец. Скатертью дорога.
Его поддержали.
Игоря нашли возле входа в штольню. Он был без сознания, лицо в крови. В первый момент решили, что он умер, и это охладило горячие головы. Видимо такова русская душа — жалкий, лежащий в мокрой траве Игорь из виновника и злодея как-то вдруг превратился в своего. По крайней мере, на время.
Когда его подняли, он застонал и открыл глаза. Тут поняли, что кровь на лице появилась из-за лопнувших сосудов в носу и давно уже остановилась. Его усадили, прислонив к холмику, и дали воды. Игорь был настолько слаб, что едва мог говорить. На все вопросы он лишь качал головой, и единственное, что от него добились, это подтверждение того, что я спустился в пещеру, и с этого все началось.
Стали держать совет, что делать дальше. Желающих спускаться за мной нашлось немного: все боялись, что страшный феномен может повториться. Перед ними сидел живой пример того, как опасно находиться рядом с пещерой в такой момент. Но уйти, бросив все, тоже не решались. Там, под землей, был Гришка. Человек из поселка, свой парень — один из них.
Федор Петрович предложил дождаться моего возвращения.
— Нутром чую, что лезть туда нельзя, — говорил он. — Надо ждать.
Большинство с ним соглашалось, сойдясь во мнении, что спуститься в пещеру, значит повторить недавнее мракобесие. Раздавались и крики о том, что надо запечатать вход и никого к нему не подпускать. Те, что находились внутри — я и Гришка — уже сгинули и помочь ничем нельзя. Нужно позаботиться об остальных.
Была еще одна небольшая группка во главе с Лаврентием. Эти даже слушать не хотели об ожидании и, тем более, о капитуляции. Лаврентий кричал, что сына не бросит и, если у всех кишка тонка, так он один пойдет, и не нужны ему помощники.
Они препирались до тех пор, пока на остров не прибыли женщины. Поднялся ужасный шум, все начали кричать и ругаться. Разделение на две стороны наметилось более четко. Одни загородили вход и заявили, что никого вниз не пустят. Другие предлагали взорвать штольню динамитом. Лаврентий и единомышленники ругались, обзывали их трусами и ублюдками, призывали вспомнить о Гришке. Их не слушали.
Постепенно они сходились. Слово за слово, крики перешли в тычки, кто-то кого-то оттолкнул — завязалась драка.
Игорь попытался вызвать меня по рации и по сотовому, но я не отвечал. Лагерь быстро превращался в руины: дерущиеся топтали наши пожитки и оборудование, хватали все, что попадалось под руку, и били — по головам, по спинам, яростно рыча и выкрикивая оскорбления. Визжали женщины. Две или три тоже приняли участие в потасовке. Орущие, с растрепанными волосами и сумасшедшими глазами, они вцеплялись друг в друга и клочьями рвали волосы и одежду. Игорь попытался спасти приборы, но его пнули в живот, потом по голове, и он едва смог отползти, чтобы в ажиотаже драки не забили насмерть.
Позже Гена уверял, что на них что-то нашло. Колдовство какое-то. Не могло такого случится с жителями поселка, в котором все друг друга знали с детства и были относительно дружны. Просто не могло. Он рассказывал о собственных ощущениях в тот момент — это было похоже на буйное помешательство.
— Ничего я не соображал, — говорил он. — Даже толком не помню, что творилось. Помню, что бил, а кого, почему — не знаю. Там уж и не разбирались, кто свой, а кто нет — били всех. Выбирали тех, кто ближе. Боли не было, только азарт, как в карты играешь и вдруг поперло. Выбить зубы, сломать нос, подбить глаз — ни о чем другом не думал. Удивляюсь, как до убийства не дошло.
Но, как оказалось, не все потеряли голову. Пока шла всеобщая свалка, Лаврентий реквизировал фонарь и веревку и, прихватив с собой еще двоих, прошмыгнул в пещеру. В горячке никто не заметил их исчезновения.