Это не курение табака.
«Немного, — сказал Аберлейн. — Мы тут научиться. Опробовать глубину».
Может, он хотел стать поэтом.
Размытые тени. Глубокий кашель. Что это за запах? Едкий. Пряный. Он уже…
Грязный диван, но удобный. Клэр отклонился, и проблема раскрылась перед ним во всей своей жуткой сложности.
«Некая магия защищает меня от взрывов. От ножей и Времени. Мои способности остались острыми», — но мак влиял на него. Что сделает кока? Он не хотел ощущать вкус, но мог провести эксперимент.
Позже.
От стен отклеивалась бумага, они вдруг показались интересными. Каждая брешь и царапина была поводом для дедукции. Они менялись, история печальной комнатки играла светом и тенью, логикой и значением.
«Разве не чудо!» — ему хотелось смеяться, но он подавил это. Тут не место нелогичному Чувству…
…но мак притуплял Чувства, и он мог спокойно размышлять над ситуацией.
«Людовико».
Горе, конечно, и мир стал туманом алого. Он читал эмоции, когда ударила смерть, он не ощущал этого как юноша, когда его родители умерли. Это онемение было счастьем? Что изменилось?
«Нет, Клэр, ты ощущал это, — он вспомнил ночи работы, изучения. Он подавлял Чувство, отвлекался, а еще был юным, и его способности только расцвели. И боль отступила, потому что он был ментатом, а Чувство было врагом логики. — Но порой на него полагались. Странно».
Аберлейн говорил, но Клэр не мог различить слова в розовом тумане. Это было как дыхание Лондиния, но сладкое. Пряная груша, дым…
«Эмма», — его способности нарисовали ее под его веками. Ее нежное лицо, решительное из-за ее характера или нехватки сна. Ее ладошки, огонь в ее темных глазах. Ее шаги и шорох юбок.
Картинки сменяли друг друга. Эмма в крови в конце опасного дела, решительно сжимающая губы. Она убирала прядь, выбившуюся из сложной прически — не любила быть растрепанной. Она читала утром газеты, делала неплохие выводы, писала своим ясным почерком за столом.
Эмма у его кровати. Она не хотела потерять его.
Горе за Людовико и сладкая боль — это была Эмма Бэннон. И жало окутали красные нити тумана.
Маковый дум ожигал его легкие и плоть, как суп, и он признал волны Чувства. Они растекались по нему, и когда маковый сон закончится, но снова будет целым и логичным.
Он надеялся. Его глаза открылись, и Аберлейн снова заговорил.
Инспектор не расслабился, а склонился. Он все еще говорил, и Клэр пытался поймать слова, но они ускользали. Филип Пико ответил у двери изумленным тоном. Почему она наняла такую стражу для него? Если он теперь был бессмертным? Может, она боялась не за тело Клэра. Может, она боялась за самого Клэра, боялась, что с ним сделает двойной удар горя и нелогичности.
«Это глупо».
Но в этом была доля смысла. Дедукция учитывала вес Чувства и не тонула.
Сияние быстро угасало. Алые нити дрогнули и пропали, туман рассеялся, и он услышал стук.
Аберлейн встал на ноги. Он покачнулся, и Клэр понял, что мужчина говорил об убийцах. Он моргнул несколько раз, Филип сказал:
— Не сейчас, — и Клэр обнаружил себя на сломанном диване посреди макового убежища Лимхосса, мир стал ярким после розового тумана.
— Инспектор Аберлейн, сэр, — худой юноша в коричневом пиджаке, но с короткими волосами. Из Ярда, судя по обуви и отдышке. — Снова.
Желудок Клэра сжался.
— Еще одно убийство, — кивнул Аберлейн. — Да, Браун. Найди экипаж, умница.
Браун охнул, потные щеки покраснели. Сколько дыма сюда пустил Аберлейн? Инспектор не только стоял, но и двигался. Клэр взял себя в руки, грудь странно жгло.
Лицо Филипа Пико было лисьим, он склонился над ментатом. Он сморщил острый нос, насторожил уши.
— Идем, китаец.
— Да вы лис, — Клэр двигался, слушаясь слов. Странное ощущение, он был словно внутри непобедимой перчатки, и его способности просто следили за течением времени. Это немного успокаивало.
— А вы — ребенок в лесу, сэр, и заблудились. Идемте.
Аберлейн оглянулся, раздражало то, что на него так не подействовал мак. Он осунулся, темные тени под глазами стали сильнее. Скоро они скроют его глаза…
«Погодите, — Клэр порылся в памяти, хватаясь за слова инспектора в тумане, — он сделал что-то тревожное. Он говорил о… чем?».
Память отступила, голова Клэра болела.
«Поступок был очень нелогичным».
Глава тридцатаяНапоминание
Существо бросилось. Фиолетовые свет вспыхнул, Эмма подняла щит-веер, ударив им по груди. Слышались крики и топот ног, желтый туман сгущался и вихрился, жители жалкой улицы поняли, что что-то странное творится рядом с ними.
Она убрала щит в сторону, горло наполнили ноты. Ее кольца таяли, их запах эфирной силы заканчивались, и конец улицы был все ближе. Она не придумала другой способ борьбы с чудищем. Она сделала его относительно плотным, его можно было ранить, но если так продолжится, она лишится ресурсов, и создатель заметит, что она не хочет мирно умирать, и решит освободить существо от ограничений.
Где был Микал? Как сильно его ранили?
«Займешься им позже. Думай, как не умереть».
Оно не шумело, только щелкало хлыстом и топало ногами. Хлыст трепетал, щит-веер хлопал, Эмма отбивала оружие. Хлыст отлетел к железному фонарю, он погас, и Короста сильнее заполнила переулок. Эмма спешила вперед, опустила щит и снова раскрыла его. Край стал острее, она сосредоточилась.
Существо отступило, под шляпой появились два угля, которых не было раньше. Хлыст щелкнул, железо скрипело, фонарь гнулся, и она знала, что не успеет закрыться. Ноты застряли в горле, ее подвело дыхание.
«Ох».
Оно завизжало, звук терзал эфир и воздух, лицо Микала появилось за его плечом, его желтые глаза горели. Нож торчал из груди, и Щит вырвал клинок, другой рукой искал шею существа. Если он оторвет голову…
Эмма повернулась, хлыст запутался в ее юбке, и щит расплылся, поглощая силу удара.
Шум заполнил Блайталлен, пар Коросты смешивался с желтым туманом.
Она упала, колени ударились о камень, зубы щелкнули. Стало тихо, обитатели улицы раскрыли рты. Что они видели в тумане?
Шаги существа в тишине были легкими. Ладони Микала легли на ее плечи.
— Прима? Эмма?
Жаркая кровь на ее пальцах. Эмма скривилась, резко вдохнула и подняла кулак.
Острое пронзило ее бедро и юбки. Она издала тихий звук, перестала вырываться и обнаружила, что не потеряла восковой шарик. Хорошо. Следы крови Келлера послужат цели, дадут ей шанс не искать вслепую.
Она посмотрела на лицо Микала в дюймах от ее, он был в крови, грязный — покатался в Коросте — и щепки с пылью покрывали его. Ее волосы выбились, упали на лицо, и он убрал прядь, его пальцы нашли ее скулу.
«Приятно», — кашель отвлек ее, и ее голос решил, что пора действовать. Он был удивительно ровным для ее состояния.
— Ты ранен?
Его выражение лица изменилось, хоть она не понимала эти эмоции, и остановилось на облегчении.
— Лишь немного. Простите. Я был… оглушен.
— Поразительный опыт, — она перевела дыхание. Она посмотрела на себя, увидела металлический груз с конца хлыста кучера. Ловить его своей ногой было не лучшей идеей, хоть это и сработало. — Но познавательный и занимательный.
— Как скажете, Прима. Вы можете встать?
— Думаю…
Он осмотрел ее.
— У вас кровь.
— Да, Микал. И я не смогу стоять без помощи.
— Вы никогда не останавливаетесь на середине пути, Прима. Обопритесь на меня.
— Микал… — слова умерли, не вылетев из ее рта, ведь вдали прозвенел вопль.
— Убийство!
И Уайтчепл… взорвался.
Толпа была тысячеголовым зверем, ее настроение задевало уставшее тело Эммы. Она прильнула к Микалу и слушала.
— Перерезано горло… от края до края, во дворе… это точно он! Кожаный фартук! Чужеземец… они пьют нашу кровь…
Если кровавый фартук у рабочего дома юдиков был уловкой, то умной. Он стал символом всех этих неприятностей.
Ее левое бедро болело, исцеление Микала пронзало болью.
— Не пойдет, — пробормотала она. — Весь восточный район сошел с ума?
— Еще одно убийство.
— Я ничего не ощущаю, — она сжала его плечо. Колокола церкви гремели. Скоро Прилив, она ощущала его, как гром.
Полвторого, ни одного экипажа поблизости. А толпа заполнила улицы, слух разнесся по улицам.
— Микал, я этого не почувствовала.
— Знаю, — он придерживал ее. — Прима… та штука.
— Это был кучер. С ножом.
«Что за существо? Стоит скорее узнать».
— Да, — он убрал лохмотья окровавленного пиджака с раздражением. Его кожа была целой под ним, но в красных полосах. — Острый нож. Я едва ощутил его.
— Хотелось бы… — мир закружился под ней. Она потратила слишком много магии, потеряла довольно много крови. Короста зеленела и разрасталась, не выжженная рядом с ней, как было под ногами кучера. — Хотелось бы осмотреть рисунок ран.
— Да, — он прислонил ее к стене. Заглянул в лицо, фонари сделали его глаза темными дырами. — Ты бледная.
— Я в порядке, — она даже смогла сказать это твердо.
Мальчик выбежал из джинной, правая рука щелкала металлом. Его поприветствовал смех, женщина почти без зубов с юбкой, задравшейся до колен, закричала:
— Кожаный фартук тут, берегитесь!
Толпа собиралась, Эмма поежилась, ей вдруг стало холодно. Ее дыхание было облаком, она смотрела на знакомое и не знакомое лицо Микала.
— Будет неприятно, — прошептала она.
— Понимаю. Вот, — он нырнул под ее руку, обвил ее талию рукой. Ее корсет впился сильнее, лишая дыхания. — Закройте глаза.
Она так и сделала, Микал сжался. Он прыгнул, улица под ними кипела. Криков было все больше, звон бьющегося стекла.
Бунт расцветал ядовитым цветком, но Микал держал ее, черепица хрустела под его ногами, проносились крыши Лондиния. Это была магия Щита, необычная, и она могла вызвать тошноту у не одаренных и не обученных древним братством.
Потому, когда он опустил ее на ноги в переулке Тосселсайд, мятеж был гулом вдали. Эмма склонилась, и ее стошнило.