[97] врачу, ни платить по его счетам. Но безошибочная эффективность её абортивных средств привлекла к ней множество клиентов из иных слоёв общества, боявшихся боли и опасности, но ещё сильнее — возможного скандала после незаконной операции.
Имён при этих сделках она никогда не спрашивала, но могла судить по одежде и машинам своих клиентов, что многие из них занимали высшее общественное (или, во всяком случае, финансовое) положение. Пожелай она, можно было бы, несомненно, процветать на ниве шантажа; но она довольствовалась своей простой участью и тихонько занималась своими делами в своей унылой лавочке.
Несколько месяцев назад (представление Анны Треповны о времени было самое смутное, и мы не могли точнее определить этот эпизод) в магазин стала захаживать чрезвычайно милая и нарядно одетая девушка — очень юная, как показалось Анне, не старше восемнадцати лет. Поначалу она, как будто, просто удовлетворяла любопытств, наслаждаясь странными названиями и ещё более странными предназначениями выставленных товаров. Порой она покупала причудливые вещицы, едва ли способные оказаться ей полезными, и немного болтала с Анной Треповной (насколько можно было болтать при отрывистой речи старухи).
Анна Треповна рассказывала нам, что то была прелестная девушка — свежая, светлая, совершенно чарующая; словно птичка, поющая на первой цветущей весной ветке, — так говорила она. Это дитя казалось таким чистым, таким милым, что травница была безмерно потрясена, когда та, наконец, отбросила притворно праздное любопытство и набралась смелости открыть свою истинную нужду. Но дело есть дело; Анна Треповна преодолела потрясение и продала пакет нужных трав с полными инструкциями, а в ту же ночь помолилась за девушку и наслала небольшое проклятие на человека, доведшего её до нужды в травах Анны.
На другой день в магазин зашёл человек. Это был тот мужчина, которого описал нам священник, — увиденный Анной на 221б. Он желал знать, была ли там девушка, и описал дитя, которое Анна уже стала считать своим ptenchik — своей маленькой пташкой. Старуха спросила, какое ему дело, и он отвечал, что он брат девушки — и его долг присматривать за ней.
Анна Треповна оставила этот ответ без внимания — произнести слово «брат» легко, у неё были свои представления об этих отношениях, — но слишком поздно увидела, как ошиблась в своём ответе. Просто сказать «Нет» означало решить дело раз и навсегда; вопрос же, какое ему дело, означало, что подозрения верны. Она пыталась исправить положение, но без толку; тот человек ушёл с уродливой морщиной знания на лбу.
В течение нескольких дней она не думала больше об этом деле. А затем ptenchik вернулся. Она боялась, вдруг уже слишком поздно — нет ли у Анны чего-нибудь покрепче? Очень неохотно Анна дала ей другой пакет. Когда девушка — уже не такая свежая и весёлая, но взволнованная и испуганная — вышла из лавки, старуха увидела, как какой-то мужчина показался из дверей через дорогу и последовал за ней. Это был тот же самый человек.
Прошло ещё несколько дней, прежде чем она узнала, что ptenchik мёртв, и то только потому, что увидела фотографию девушки в газете, которую использовала вместо обёрточной бумаги. Она попросила покупательницу прочесть подпись и узнала, что это была одна из самых знаменитых дебютанток того сезона — имени она не помнила, — которую сбил мчавшийся на полной скорости автомобиль в тот самый вечер, когда Анна Треповна в последний раз её видела. Водителя задержали за непредумышленное убийство, но он протестовал, говоря, что ничего не мог сделать — девушка словно прыгнула или была брошена прямо ему под колёса. Анна Треповна вспомнила лицо «брата» и крепко задумалась. Но, как всегда, она держала свои мысли при себе и молчала.
На другой день в её магазин вошли трое бандитов, сообщивших, что она едет в Калифорнию. Протесты её были столь же бесплодны, сколь и клиентки после лечения. Через несколько часов она оказалась в поезде с билетом до Лос-Анджелеса и сумками, в которых были немногочисленные её пожитки и лучшие снадобья. Её не раз предупредили, что возвращение в Нью-Йорк будет значить смерть. Объяснений этому не давалось, особых приказаний молчать не было, но у Анны Треповны вновь были свои соображения.
Два месяца Анна спокойно жила здесь, в Лос-Анджелесе. Священник помог ей обосноваться в чужом городе и даже нашёл ей клиентов при условии, что она ограничит своё ремесло более безобидными сторонами. А вчера, разыскивая дом относительно преуспевающих русских изгнанников, полюбивших её травяные чаи, она прошла мимо 221б и увидела Того Человека. Она не была уверена тогда, что он видел её, но позже обрела эту уверенность; ибо ничто не могло заставить её поверить, что автомобиль сбил её случайно. Она знала тайну Того Человека, и даже вывоз её из Нью-Йорка уже не казался ему достаточно безопасным. Она ещё не умерла, но знала, что он позаботится, чтобы это произошло поскорее.
Мы с миссис Хадсон переглянулись, когда старческий голос затих. Я видел в её глазах почти те же самые мысли, какие, я знал, должны были проявиться и в моих. Что мы могли сделать? Искренность старухи не вызывала сомнений; но её история была, в лучшем случае, предполагаемой, а даже если принять её за правду, что можно было сделать? Связанное с ней обвинение было слишком ужасным, чтобы отнестись к нему легкомысленно, но и слишком скудно обоснованным, чтобы оправдать какие-либо серьёзные действия.
Пока мы стояли и размышляли, не говоря ни слова, ход наших мыслей был резко прерван. Мы услышали шаги на лестнице. Анна Треповна тоже расслышала их и боязливо забилась в свои лохмотья, так что стала казаться неодушевлённой их частью. Священник взглянул на нарисованного святого, словно укрепляя силы, а затем повернулся и решительно посмотрел на дыру в полу, к которой вела лестница.
До чердака донёсся тяжёлый стук. На уровне пола возникла голова. На лоб была надвинута войлочная шляпа, а нижнюю половину лица скрывала небольшая чёрная бородка. Затем в поле зрения появились плечи. В столь жаркий день на мужчине было пальто, отороченное каракулем. Меня пронзила дрожь узнавания.
Теперь он стоял у дыры входа и смотрел на нас. Правая его рука оставалась в кармане пальто — поза, знакомая ценителям гангстерских фильмов. Он говорил тихо и без акцента.
— Я не вижу в этой проклятой дыре, — сказал он. — Где она?
— Её нет здесь, — промолвил священник. — Друзья послали её в больницу.
Очевидно, этого человека было не так-то легко обмануть. Я видел, что его взгляд остановился на куче тряпья, но сам он пока не двигался туда.
— А это кто? — спросил он.
— Они хорошие друзья из моей церкви. Иногда они помогают мне посещать больных.
— Почему я должен задавать эти вопросы? — потребовал мужчина, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ложь не к добру.
Он с тихой угрозой повернулся к нам.
— Убирайтесь отсюда, — сказал он. — У меня работа. Она некрасивая. Бог знает, что старуха рассказала вам, но это неважно. Судьи не любят слухов. И всё же я советую вам молчать. Теперь убирайтесь.
Миссис Хадсон смотрела на него с презрительным самообладанием. Хотя я чрезвычайно восхищён её уверенностью, но должен признать, что это было в высшей степени неразумно; ибо в своём спокойном высокомерии она произнесла то, что я знал с самого момента его появления, но строго воздерживался.
— А почему мы должны вас слушаться, — спросила она, — мистер Риколетти?
Рука в кармане дёрнулась, а глаза его неприятно вспыхнули.
— Просто друг из церкви! — гнусным голосом процитировал он. — И как ты узнала о Риколетти? Ты довольно умна для своих размеров, сестрёнка, а? Может, даже слишком умна, ух-ху?
На протяжении всей этой невнятной речи он приближался к миссис Хадсон. Теперь, на финальном «ух-ху?» он провёл свободной левой рукой по её лицу.
И тут я совершил поступок. Быть может, поступок этот был недостоин Дерринга, но, уверен, он оценил бы мои мотивы. Я бросился к ногам Риколетти и потянул его на себя, в то же время изо всех сил стараясь схватить его правое запястье. Мы метались и корчились на полу. Дважды я чувствовал, как металлический стержень из его кармана вонзается мне в рёбра, и каждый раз я ожидал, что его палец нажмёт на спусковой крючок. Я до сих пор не знаю, то ли моя хватка на его запястье была парализующей, то ли я обязан своей жизни некоему извращённому угрызению его совести. Пока мы так метались, я видел, как миссис Хадсон безнадежно обшаривает комнату. Я крикнул ей, призвав бежать, но она, по-видимому, намеревалась остаться и найти какое-нибудь оружие, чтобы помочь мне. Но на том голом чердаке не было ничего — даже табуретки, чтобы нанести удар.
Наконец, я почувствовал, что рука устала. Ещё мгновение, и его запястье освободится, а тогда неизвестно, какая участь нас всех ожидает. Я почти отчаялся, когда поднял голову и увидел стоящего над нами священника. В его руке мерцала красная лампадка. Он наклонился. Пламя лизнуло руку Риколетти прямо под моей хваткой. Мой противник, резко вскрикнув от боли, выпустил револьвер. Священник схватил его, и я услышал треск, когда он обрушил его на череп Риколетти.
В тот же момент раздался крик. Священник поспешил к жалкому ложу, склонился над неподвижной фигурой и вновь повернулся к нам с горестным лицом, не нуждающимся в словах, чтобы понять его значение.
— Идите, — просто сказал он. — Я остаюсь здесь с ней. Я должен сказать молитвы теперь.
— Я пошлю за этим человеком полицию, — пообещал я. — Но если он придёт в себя, пока вы с ним один…
— Я имею это, — он коснулся револьвера. — И я наблюдаем.
Взгляд его устремился к небу.
Мы неохотно ушли. Спускаясь по лестнице, мы почти ничего не различали; даже относительная темнота гаража слепила глаза, привыкшие к долгому пребыванию на том чердаке. Вот почему я не видел мешка, пока тот не опустился на мои голову и плечи.
И это, к сожалению, вся наша история. Мы так и не увидели наших похитителей и, естественно, не знаем, кто они были; ибо, будь они сообщниками Риколетти, почему они не пришли к нему на помощь, услышав сверху шум? Всё, что я знаю, это что они выпустили нас из машины, всё ещё в мешках, где-то в двух кварталах отсюда. К тому времени, когда мы высвободились, машины уже не было. Миссис Хадсон, чьё замечательное чувство направление ничуть не поколебалось после всего случившегося, привела меня сюда. Звонок лейтенанту Финчу вызвал патрульную машину, при помощи которой я, наконец, отыскал чердак.