Итак, вы легко можете представить трудность моего положения. О произошедших со мной событиях следует поведать; и их своеобразная природа такова, что сам я должен выглядеть ведущей фигурой. Как видите, я уже нарушил научные каноны самим употреблением слова "я", и, сделав это, я чувствую себя смущённым и неуместным.
Но довольно этой преамбулы. Позвольте мне просто попытаться рассказать то, что произошло, и умоляю вас о терпении к моему неумению это сделать. Я не буду следовать никакой литературной формулы, кроме высказанной Королём Червей[59]: начни с начала и продолжай, пока не дойдёшь до конца, а там остановись. (Прибавлю, что меня уже преследуют угрызения учёной совести. С величайшим трудом я удерживаюсь здесь от указания точной сноски на источник моей цитаты.)
Этим утром я встал рано – полагаю, раньше, чем кто-либо здесь, не считая миссис Хадсон и сержанта Ватсона, который, полагаю, не ложился вовсе. Быть может, по природе своей я не жаворонок, но сочетание университетских занятий в восемь часов почти каждого утра и веры моей тётушки в разумность старых пословиц сделало меня таковым.
Миссис Хадсон, чья хозяйственность вызывает у меня благоговение и удивление, уже занималась делами на кухне. Как только я побрился и спустился по лестнице, ко мне донёсся аромат свежего кофе. Там же я нашёл и достойного сержанта, наслаждавшегося своего рода закуской перед концом службы. Не нужно иметь дедуктивных способностей последователя Холмса, чтобы заключить по тарелкам, стоявшим перед добрым сержантом, и оставшимся на них фрагментам пищи, что он уже съел пару яиц, немного бекона, тарелку овсянки и то блюдо, что, полагаю, известно под именем "пшеничных оладий". В тот момент он угощался весьма соблазнительным на вид пирогом-штрейзелем[60], который, как сообщила мне миссис Хадсон, она приготовила специально для герра Федерхута.
Я завидую людям, способным есть таким образом, особенно за завтраком. Иногда, после захватывающего теннисного сета, я могу сделать то же самое; но в целом моя осёдлая жизнь сделала меня неспособным к таким гаргантюанским или, используя более автохтонную идиому, баньяновским[61] подвигам. По утрам я не нуждаюсь ни в чём, кроме небольшого стакана томатного сока, одного ломтика хорошо высушенного тоста и чашки кофе.
Миссис Хадсон как будто разрывалась в своей преданности. Будучи когда-то студенткой, слушавшей курс диетологии, она восхищалась простотой и сдержанностью моего заказа, но как женщина, если я верно интепретировал её взгляд, она испытывала определённое уважение к мужественной ненасытности сержанта Ватсона.
Волнения предшествующего вечера, однако, привели к тому, что я превысил свой обычный режим на вторую чашку кофе. Твёрдо отбросив искушение заказать третью, я вышел из кухни (где сержант предавался экспериментам с различными джемами, привезёнными мистером Вейнбергом из Англии) и прошёл в эту комнату, дабы произвести эксперимент, пришедший мне на ум в связи с листком цифр в портфеле Стивена Уорра, когда в зверь позвонили.
Не уверен, был ли слышен этот звонок на кухне. Если и так, то его легко можно было не заметить, поскольку сержант предавался иным занятиям, а миссис Хадсон готовила новую порцию штрейзеля. Как бы то ни было, после того, как звонок в течение нескольких минут оставался без внимания, я решил ответить на него сам.
К глубокому моему сожалению, я не могу описать молодого человека, стоявшего в дверях. Он был примерно моих лет или немногим моложе, среднего роста, темноволос и одет совешренно неприметно. Замечательно в нём было лишь то обстоятельство, что он опирался на костыль, зажатый в левой подмышке, хотя левая нога его неискушённому глазу казалась вполне нормальной.
– Два-два-один-бэ? – произнёс он.
– Да, – отвечал я.
По некой причине этот ответ словно удручил его.
– Спасибо, – проговорил он и повернулся, собираясь уйти.
Мне это показалось непонятным. Новый номер дома, 221б, был чётко указан цифрами, недавно нанесёнными на притолоку. Какой смысл звонить в дверь, чтобы узнать этот номер, а затем уйти, получив подтверждающий ответ?
Тогда мне пришло в голову единственно возможное объяснение. Очевидно, это замечание служило своего рода знаком или паролем. Я не мог представить, зачем кому-либо посылать мне секретное сообщение; но не мог я также представить, почему, если в этот дом послано секретное сообщение, мне не следует пытаться его перехватить.
Кажется, есть только один логичный ответ на "221б", и я его дал.
– Бейкер-стрит, – проговорил я.
Молодой человек тут же повернулся ко мне, опираясь на костыль, и сказал:
– Но собака ночью никак себя не вела.
– Это-то и странно, – автоматически отвечал я.
(И здесь, наконец, надо мной берёт верх опыт учёного. Для пользы тех, кто не состоит в наших рядах, я должен добавить, в качестве устной сноски, что этот фрагмент диалога является известным отрывком из приключения с "Серебряным" – быть может, самым знаменитым примером того словесного ответного удара, который отец Нокс именует шерлокизмом, хотя я нахожу более подходящей иную форму, "шерлокол".)
Молодой человек улыбнулся, и эта улыбка оживила его столь обыденное лицо, проявив за ним личность. Уверен, я бы узнал его, если бы мне показалось, что он улыбается, тогда как в спокойном состоянии лицо его могло принадлежать кому угодно. Ибо эта улыбка слегка нарушала равновесие черт лица и превращала его обычную, неприметную физиономию в странную маску, наполовину дружелюбную и наполовину грозную.
– Пойдёмте со мной, – проговорил он.
Осознание Макбетом непреодолимой силы крови столь же приемлемо к любому предприятию, не принадлежащему к нашей обычной сфере деятельности. Приступить к какому-либо необычному действию означает окончательное признание того факта, что вернуться вброд труднее, чем пройти вперёд[62]. Я ответил на знак ответным знаком, и теперь я испытывал странное желание последовать за гонцом и постичь смысл этого любопытного эпизода. Итак, чувствуя, что вся моя тоска – неопытность и робость новичка, я последовал за ним на тротуар.
На обочине стояло жёлтое такси. Молодой человек с костылём подошёл к машине и открыл дверь. Даже в тот момент мне должно было это показаться странным, но такси – редкое явление для людей на жалованье доцента. Лишь позднее я вспомнил, что дверь всегда открывает водитель, а не пассажир.
– Садитесь в авто, – сказал молодой человек – или, по крайней мере, так я тогда решил. Теперь я не столь уверен. Я колебался, и он нетерпеливо прибавил: – Чего мы ждём? Ирландская девица сказала мне, что вы поторопитесь, а вы топчетесь тут. Залезайте!
По некой абсурдной причине замечание это задело меня. Я залез в такси.
Внутреннее его пространство, по контрасту с ярким солнечным светом снаружи, казалось столь тусклым и тёмным, что первое время я был неспособен что-либо различить. Я слышал, как залез мой спутник, слышал, как завёлся мотор, но лишь когда мы тронулись с места, я действительно смог разглядеть интерьер салона.
Увиденное повергло меня в изумление. Я был в коробке, в давящей, тесной коробке. Не было ни окон, ни откидных сидений, ни счётчика, ни связи с кабиной водителя, короче говоря, ничего от интерьера обычного такси. Крошечный и пыльный шарик электрического фонаря в потолке давал слабый свет, позволявший мне что-то различить, а неясное жужжание надо мной наводило на мысль о некоем вентиляционном устройстве.
Но ещё более природы этого транспортного средства удивлял тот факт, что я был в нём один. Мой спутник незаметной наружности и незабвенной улыбки куда-то исчез, хотя я мог поклясться, что слышал, как он залезал внутрь. Однако он оставил на память о своём присутствии сувенир – костыль.
Не могу сказать, каковы были первые мои мысли по осознании своего затруднительного положения. Вне всякого сомнения, преобладала тупая растерянность. Страх, и это я могу сказать при всей своей скромности, не проник в мой ум. Страх подразумевает убеждённость и веру, а вся эта ситуация была столь неожиданна, столь фантастична, что не могла вызвать нечто большее, нежели удивление и любопытство.
Я не мог различить улиц, по которым мы ехали, но постоянные равки машины говорили мне, что мы движимся извилистым и окольным путём, ещё более извилистым, нежели повороты улиц в этом районе. Мне подумалось, что, вполне возможно, водитель предпринимает все меры предосторожности, чтобы избавиться от ожидаемого хвоста, если мне позволено будет употребить этот термин.
Поначалу я подумывал запоминать эти повороты на случай, если позже понадобится проследить дорогу, но через пару минут понял всю неосуществимость этой уловки. Мы проделали не менее дюжины поворотов, прежде чем я начал вести им счёт; а если исходная точка совершенно неизвестна, что пользы от самой точной записи дальнейшего?
Вместо этого я обратил своё внимание на сам автомобиль, предварительно установив точное время и, исходя из него, примерное время нашего отъезда с Ромуальдо-драйв, 221б. В тот момент было 8:18; должно быть, мы покинули дом около 8:15. Подсчёт минут без часов никогда не входил в число моих достижений. Мне говорили, что можно этого достичь, считая шимпанзе; но эта идея выглядит неправдоподобно.
В этот момент машина почти на полминуты остановилась – вероятно, на светофоре. Это был замечательный шарс открыть дверь – не то чтобы у меня хоть в малейшей мере возникло намерение пренебречь внушениями своей чувствительной природы, покинув такси; я всего лишь хотел взглянуть, где мы находимся, дабы возобновить свои наблюдения с некой надеждой на их успешность.
Но дверной ручки не было. Наличие там двери было очевидным фактом; я по-прежнему был существом из плоти и крови, хотя вероятность, что я ещё долго буду оставаться таковым, разумный человек счёл бы небольшой, и я едва ли мог попасть в этот короб сквозь твёрдые стены. Но дверь, по всей видимости, открывалась лишь снаружи; здесь, внутри, я был зажат, заперт и заключён куда надёжнее, чем крыса в ловушке.