Я ненадолго задумался о крысах и заинтересовался, как бы психолог, например, мой факультетский друг профессор Джанкарелли, оценил мой IQ в данный момент, ведь IQ низших животных, по-видимому, оценивается преимущественно по их способности ускользать из запутанных ловушек. Однако ловушка психолога, подобно кроссворду или детективному роману, должна основываться на предпосылке, что возможное решение существует; а чем дольше я рассматривал совершенно пустой салон этого такси, тем больше приходил к выводу, что решение этой задачи сопоставимо с квадратурой круга. Достопочтенный Дерринг Дрю, привычный к таким ситуациям, несомненно, рылся бы в своих карманах, пока не отыскал бы подходящий инструмент, с помощью которого мог бы освободиться; но беглый осмотр моих собственных карманов не дал ничего, кроме ручки, карандаша, расчёски, носового платка, записной книжки, связки ключей, нескольких случайных заметок по делу и кое-какой мелочи. Укорив себя напоминанием, что достопочтенному Деррингу, вне всякого сомнения, хватило бы ключей и автоматического карандаша, я с сожалением сложил скудные находки обратно в карманы и повернулся, чтобы осмотреть единственный осязаемый предмет в интерьере этого такси – костыль.
Взяв его в руки, я сразу ощутил необычайную его лёгкость. Он выглядел так, словно был изготовлен из дерева, но теперь, держа его в руке, я мог видеть, что это обман с помощью хитроумного лака. Костыль изготовили из некоего лёгкого металла, и, судя по тому, что я мог различить в месте скола лака, то был алюминий.
Вы помните, что в заглавии этого приключения я упомянул "алюминиевый" костыль, поскольку едва ли можно было ожидать, что я пренебрегу удивительным совпадением собственного опыта с заглавием одной из многочисленных нерассказанных историй Ватсона. Но для американца слово "алюминий" труднопроизносимо, и, надеюсь, я буду оправдан по любому обвинению в непоследовательности, если в основной части своего повествования постараюсь избегать этого слова.
Но, продолжая мой рассказ, даже если допустить, что костыль был алюминиевым, он всё же казался удивительно лёгким – собственно, настолько лёгким, что вынуждал меня сделать вывод, что он полый. Недолгое исследование подтвердило мою правоту. Резиновый наконечник легко снялся, обнажив под ним тёмную полоску, проходящую по всей окружности цилиндра. Конец костыля легко открутился, обнажив полость.
Не могу сказать, что я ожидал там найти. Полагаю, меня посетила мысль о рубинах и изумрудах. Но нашёл я листок бумаги, на котором было на машинке напечатано:
АРР ОУТОТ ЕВИРП ТИР ТСРЕК ЙЕ БСМАК АРУД
И тут чтение прервал громкий стон лейтенанта Джексона. Выступающий нервно кашлянул и уточнил:
– Прошу прощения?
– Бога ради! – вскричал Джексон. – Ещё один код! Вам нужен не сыщик – вам нужен специалист по угадыванию.
– Вы говорили, Herr Leutnant, – напомнил ему Отто Федерхут, – что являетесь дешифровщиком-любителем. Естественно, перед вами открывается возможность.
– Но это заходит слишком далеко. Пляшущие человечки, списки цифр, а теперь...
– Слишком далеко для вас, лейтенант? – ухмыльнулся сержант Ватсон.
– Даже для вас, Ватсон. Если Финч только услышит про ваш утренний аппетит, в то время как ценных свидетелей увозят прочь в немыслимых такси...
Сержант затих.
– Успокойтесь, лейтенант, – пробормотал Харрисон Ридгли. – В конце концов, вы ведь сами заметили, что всё это дело зависит от знания Холмса, и вы знаете, сколько там рассказов, задействующих так или иначе код или шифр. Мы все чуть позже займёмся расшифровкой.
– Тем временем, – предложил председательствующий доктор Боттомли, – давайте дослушает повествование Фернесса. Этот костыль я нахожу весьма наводящим на размышления, но, воздавая должное докладчику, нам следует отложить суждения, по крайней мере, до завершения его выступления. Мрмфк. Продолжайте, сэр.
– Благодарю вас. – Дрю Фернесс вновь взял свои бумаги и продолжал.
Я счёл благоразумным на время вновь убрать эту загадочную записку в её тайник, снова завинтить колпачок костыля и надеть резиновый наконечник. Что бы ни случилось, лучше будет выглядеть знающим не слишком много. Однако я обладаю замечательной фотографической памятью, и остаток пути я посвятил созерцанию этих букв мысленным взором и попыткам раскрыть их тайну.
Я был столь поглощён этим процессом, что не заметил, как такси остановилось; однако внезапно открывшаяся дверь пробудила меня от аналитических медитаций. Сначала я посмотрел на наручные часы. Время было 8:46 – прошло ровно двадцать восем минут с того момента, как я в последний раз сверялся с ними, и приблизительно полчаса с отъезда от 221б. Я ждал, не сводя глаз с открытой двери и сжимая рукой костыль как возможное, пусть и громоздкое, оружие. Прошло достаточно времени, чтобы посчитать целую стаю шимпанзе, прежде чем я, наконец, понял, что следующий ход должен быть за мной.
Я вышел из такси в темноту, по сравнению с которой салон машины был миром света. Я не мог различить ни звука, не считая собственных движений. Пол под моими ногами был твёрдым и скользким; стена, о которую я ударился костяшками пальцев, протянув руку, оказалась цементной. Я нагнулся, дотронулся пальцем до скользкого места, на котором стояли мои ноги, и поднёс руку к свету, падавшему из салона. С некоторым облегчением я заметил, что палец мой покрыт субстанцией не более зловещей, чем масло. Очевидно, я находился в небольшом гараже.
Оттуда должна была иметься возможность выбраться. Собравшись с мыслями, я припомнил, что слышал тяжёлый лязг как раз перед тем, как открылась дверца кабины. Должно быть, это означало, что дверь гаража опустилась после нашего въезда внутрь. Но после этого водитель меня высадил; должна быть какая-то ещё дверь, за которой он исчез, если только – тревожная мысль! – он не прячется сейчас в окружающей меня тьме. Впервые в жизни я начал сожалеть, что так и не поддался непостижимому соблазну табака. Жертва этой страсти принуждена носить с собой спички, зажигалку или иное подобное средство освещения. То, что огонь сделал бы меня лёгкой мишенью, частью утешало мою беспопощность; но моё желание узнать хоть что-то об окружающем пространстве было столь велико, что я рискнул бы пренебречь даже этим вышеупомянутым обстоятельством.
Ситуация, в которой я находился, требовалась способностей не Дерринга Дрю и даже не Холмса, но скорее поразительного экстрасенсорного восприятия выдающегося современника Холмса, слепого Макса Каррадоса[63]. Постукивая перед собой костылём (как старик, подумалось мне, а затем я вспомнил о слепом пятне в глазу и мыслях и вновь задумался о смысле той машинописной строчки), я наощупь пробрался к передней части машины.
Справа от меня вдоль пола тянулась тонкая, почти неразличимая полоска света. Ощупью продвинувшись к ней, я провёл рукой по стене. На сей раз с моей стороны двери была ручка. Что лежало за ней, я предположить не мог, но знал, что должен сделать. Я осторожно повернул ручку.
Передо мной открылась ведшая наверх длинная и узкая лестница, заканчивавшаяся деревянной дверью, над которой висел единственный маленький светящийся шарик. Сжимая костыль в одной руке и свою храбрость в обеих, я поднялся по лестнице, но до того закрыл дверь гаража позади себя так, что сам звук открывающейся двери предупредил меня о любом нападении сзади.
За верхней дверью, должно быть, ждал чуткий страж; не успел я постучать, как она открылась. Часовой был в квадратной чёрной маске, скрывавшей всё его лицо, за исключением прорезей для глаз. Его рука со смыслом покоилась в кармане пальто.
– Два-два-один-бэ? – потребовал он.
– Бейкер-стрит, – отвечал я, на сей раз не колеблясь.
– Собака ночью никак себя не вела.
– Это-то и странно.
Он отступил от двери, показывая, что мне следует войти. Когда я это сделал, его взгляд остановился на алюминиевом костыле.
– Должен сказать, – заметил он, – вы не слишком похожи на того, кого мы ждали, Олтемонт.
(И здесь профессор Фернесс, продемонстрировав совершенно неожиданное понимание театрального эффекта, сделал паузу, чтобы изумление пронеслось по аудитории.)
Олтемонт! Ничто в этом приключении доселе не поразило меня так, как это имя. Кем бы я ни был, какое бы предприятие ни заставило меня принести в эту обшарпанную комнату алюминиевый костыль из такси без окон, я был известен как Олтемонт – то самое имя, которое использовал Шерлок Холмс в "Его прощальном поклоне", когда, оторвавшись от занятий пчеловодством на покое в Суссексе, посвятил два года тому, чтобы стать одним из самых доверенных агентов правительства Германской империи и сорвать его самые важные планы в августе 1914 года.
Это имя придало мне новую силу. Неважно, для каких целей оно использовалось в теперешнем беспорядке, для меня это имя звучало честью и высоким значением. Это была милоть Илии, упавшая с высоты, и я, Елисей, понесу её с достоинством[64].
Я осмотрел комнату. В ней не было никаких украшений, даже мебели, не считая в высшей степени простого стола и нескольких совершенно утилитарных стульев. Она выглядела комнатой, используемой для конкретной цели на короткое время, чтобы быть в любой момент освобождённой.
Единственными моими спутниками были охранник в чёрной маске и двое других со скрытыми тем же образом лицами, игравшие за столом в шахматы. У белых, как я понял с первого взгляда, было преимущество, и, как только я это заметил, заговорил игравший белыми.
– Schach! – произнёс он с гортанным ликованием.
При иных обстоятельствах я расценил бы шахматную партию, даже играемую по-немецки, как приятное свидетельство культурного досуга. Эту игру я уважаю и восхищаюсь ей, хотя и не могу претендовать на особое мастерство в ней. Но ввиду всего, что произошло перед тем, я не находил в тот момент шахматы хорошим предзнаменованием. Слишком хорошо я помнил замечание Холмса в "Москательщике на покое": "Эмберли играл в шахматы превосходно – характерная черта человека, способного замышлять хитроумные планы, Ватсон".