по его словам, со старым временем, когда всё было в порядке, – чтобы поддержать его в этот час опасности. Доктор Уизерс прислушался к этой просьбе и решил, что моё присутствие может облегчить стоящую перед ним задачу вернуть пациента к нормальной жизни.
Я решил идти. Трудно сказать, почему. Я первым бы заявил, что гуманитарные мотивы – редкий и неправдоподобный источник моих действий; и я не испытываю сентиментального уважения к забавной фигуре только потому, что его ложные представления косвенно увеличили моё жалованье. Полагаю, если следует заняться анализом, это был жест бегства. Я приехал сюда, на 221б, чтобы сбежать от того, что, при всём должном уважении, вас не касается, только чтобы обнаружить, что я вновь вовлечён в... в важные события. Печальная дилемма полковника Уорбертона-Фиркомба никоим образом не могла меня затронуть. Покинуть этот дом ради санатория доктора Уизерса означало выйти из искорёженной оболочки, кою я собой представляю, в новую беспристрастную свободу – вновь стать зрителем, которым я был.
Виски, пожалуйста, миссис Хадсон. Благодарю.
Ныне я не любитель приключений, а личную ненадёжность я никогда не считал удовлетворительным средством побега. Побег должен быть исполнен в физическом комфорте и умственной беспристрастности. Итак, я не придумывал запутанных планов или уловок, дабы избежать полицейской слежки. Я просто поговорил с сержантом Хинклем (хорошей заменой Ватсону) и объяснил ему, что врач просил меня прийти к его пациенту.
Сержант наделён тем врождённым чувством недоверия, что столь часто выдаётся невеждами за проницательный скепсис. Он нашёл подтверждение моим словам, перезвонив доктору Уизерсу, затем получил разрешение от лейтенанта Финча и, наконец, велел полицейскому водителю отвезти меня в санаторий.
Поездка была чудесной. День стал достаточно жарким, чтобы оправдать облачавшую меня новую модель свободно сидящего костюма, придуманную дизайнером из "До упада!" под влиянием некоторых наиболее экстремальных теорий Элизабет Хоуз[82]. Эффект, быть может поразивший неискушённый глаз состоящего на службе водителя, доставил мне определённое удовлетворение. Меня, в одежде, какой я до тех пор не носил, вёз человек, которого я до тех пор никогда не встречал, по улицам, которые я до тех пор не видел, по направлению, куда я никогда до тех пор не ехал. Я избежал всего, кроме некоторых сердечных рубцов, если позволено будет задействовать словарный запас современной медицины – с вашего позволения, доктор – для концепций отжившего романтизма.
Санаторий находится где-то к западу отсюда. Я не озаботился точным прослеживанием пути; но полагаю, что он находится недалеко от места заточения доктора Боттомли в шкафу. Выстроен он в незаконнорожденном стиле – детище изнасилования нашей Девы Марии Ангелов современным немецким теоретиком. Эстетически возмутительно, но, тем не менее, день был тёплым, а я сбежал – слегка приятно.
Полицейский водитель проводил меня внутрь, но имел честь подождать в приёмной, когда меня провели в святилище доктора Уизерса. Каков этот доктор, сказать я не могу; я видел лишь его профессиональную манеру, в которой умело смешаны ложка самоуверенности, ложка человеческой доброты и ложка ядовитого высокомерия. Добавьте щепотку горечей и тщательно перемешайте.
Куда заметнее в комнате, в которую я вошёл, была стенографистка – высокая стройная девушка, чьи волосы я не унизил бы сравнением с мёдом. Даже перепечатывая записи, она вкладывала в каждое своё движение грацию Даниловой[83]. Должен признаться, мой мысленный комментарий гласил: в высшей степени ошеломляюще. Но девушка закончила свою последнюю стенограмму почти что в миг моего прихода и ушла, не взглянув на меня и не оставив мне большего визуального утешения, нежели хромированные устройства для стряхивания пепла на столе доктора.
Я ожидал увидеть там Тедди во всей его уорбертоновской витальности и вульгарности, о чём и сказал доктору. Тот нахмурился и стал объяснять ситуацию столь долго и подробно, словно описывал уникальную операцию перед группой видных, но благоговеющих коллег.
При милосердном сокращении рассказ его был таков: Тедди не был, как я поспешно предположил, пациентом санатория. Он просто пришёл в контору тем утром и попросил о встрече с доктором Уизерсом по срочному делу – настолько срочному, что рассудок его, как он сообщил медсестре, висит на волоске. Медсестру впечатлили его манеры, но ещё более (и совсем иначе) впечатлило его сходство с полковником Уорбертоном. Она вошла в кабинет доктора Уизерса, полухихикая, и врач, любопытствующий видеть телесное подобие столь знаменитого персонажа, согласился выслушать его.
Когда история была рассказана, и Уизерс послал за мной, он попросил Тедди подождать снаружи, пока он занимается другими пациентами. Будучи извещён о моём появлении, он велел медсестре ввести и Тедди – на что удивлённая медсестра отвечала, что забавный человечек покинул здание, как только доктор Уизер вывел его из кабинета. Зачем мистеру Фиркомбу столь настойчиво требовать моего присутствия, а затем исчезать, как только пригласили меня, доктор Уизерс постичь не мог.
Поначалу он не хотел рассказывать мне, что за ужасная вещь привела Нормального человека на грань безумия. Но вся эта ситуация была столь беспрецедентна в его профессиональном опыте, столь трудно было отыскать в этическом кодексе точную аналогию, что он, наконец, поведал мне историю Тедди в надежде, что я, знавший этого человека, смогу пролить некий свет на это запутанное дело.
Как я уже говорил, я ничего не знал о личной жизни Тедди. Однако меня не удивило, когда я услышал, что он женился лет пятнадцать назад и имеет сына, чей возраст указывает на строжайшее соблюдение брачного ритуала. Не удивился я и тому, что Тедди, овдовев два года назад, тут же женился на куда более молодой и необычайно красивой женщине, столь же пунктуально продолжившей род Фиркомбов.
Преданность появившемуся младенцу была, по общему мнению, главным развлечением и занятием семейства Фиркомбов. Его обожала мать. Обожал отец. Обожала няня. Известно, что лишь его старший сводный бра колебался примкнуть к этой оргии обожания; но даже он, по всей видимости, большую часть времени воздавал дитю должное уважение.
Жизнь Тедди была счастливой – в здоровом и нормальном смысле, какой он сам в высшей степени одобрил бы, – пока няня не сообщила ему о невероятном происшествии. Разъярённый недоверием, он уволил жензину. Но позже он убедился в этом собственными глазами. Он узрел...
Харрисон Ридгли III прервал своё повествование и замер с перекошенной полуулыбкой.
– Да, герр Федерхут? – мягко проговорил он.
Федерхут недоверчиво приглаживал рукой свою косматую седую гриву.
– Знаю, что и я покажусь безумным, – сказал он. – Но могу я сообщить, что именно, по словам вашего полковника Уорбертона доктору, он видел?
– Продолжайте, – кивнул Ридгли. – Уверен, что ваша проницательность порадует и смутит лейтенанта.
– Он сказал доктору... – Федерхут поколебался, словно то, что он хотел сказать, было слишком возмутительным для произнесения вслух. – Он сказал, что его жена – вампир; что он собственными глазами видел, как она сосала кровь из шеи своего ребёнка.
Тишину в комнате нарушил внезапный всхлип сержанта Ватсона, нечаянно проглотившего леденец.
– Послушайте, – возразил Джексон. – Это слишком много даже для Холмса – это какая-то "бэшка" "Унивёрсала"[84].
– Прошу прощения, лейтенант, – сказал Джонадаб Эванс, – но Холмст сталкивался с несколькими случаями, казавшимися, на первый взгляд, сверхъестественными. Одним из них было странное приключение Роберта Фергюсона, игравший трёхчетвертным за Ричмонд, когда Ватсон был в команде Блэкхита. Та же самая ситуация – сын-подросток от первого брата, юная вторая жена, мать, обвиняемая в вампиризме по отношению к собственному ребёнку.
– Объяснение, – добавил Федерхут, – заключалось в том, что мать высасывала из крови своего ребёнка яд, вводимый ревнивым подростком.
– Для получения дополнительных сведений смотри, – заключил Дрю Фернесс, – "Вампира в Суссексе".
В ответ от Джексона последовал лишь загадочный шум.
– А вы, мой дорогой доктор, – обратился Ридгли к Боттомли, – не могли бы дать свой комментарий к столь странному совпадению?
Доктор Боттомли, казалось, с трудом очнулся от непривычной поглощённости мыслями.
– Прошу прощения, – проговорил он. – Я думал... но неважно. Мрмфк. Это вся ваша история, Ридгли? – Его голос звучал почти нетерпеливо.
– Нет, – лаконично сказал Харрисон Ридгли.
После этого, естественно, я пришёл к заключению, что Тедди предался розыгрышу столь жестокому, что я и не предполагал его способным на такое. Я не был раздражён; этот случай, хотя и абсурдный, дал мне, по крайней мере, передышку от самых настоящих загадок 221б. Но продолжать фарс было бессмысленно. Я решил закрыть тему и уйти при первой возможности.
Конечно, едва ли можно было сообщить искреннему доктору, что тот стал жертвой безмерной шутки. Он выдвинул две прекрасные альтернативные теории, одна из которых принимала немыслимое поведение миссис Фиркомб за факт, а другая основывалась на том, что всё это было бредом Тедди. Обе, могу я добавить с осторожным эвфемизмом, включали несколько спорную аналогию между кровью и другой почти столь же жизненно важной жидкостью. У меня не хватило духу указать, что разгадка этой истории лежит в менее строгом авторитете, чем Хэвлок Эллис[85].
Новое явление светловолосой секретарши, положившей на стол несколько бумаг и удалившейся с невыразимой молчаливой грацией, послужило мне сигналом. Я отмахнулся от извинений доктора за излишнее беспокойство, и добавил, что вскоре вновь свяжусь с ним, чтобы узнать, услышит ли он ещё что-то о Тедди, а также получить адрес его агентства по найму персонала. Я пояснил, что, если задержусь здесь надолго, мне может понадобиться секретарша; и мне не терпелось узнать, где можно найти барышень с такими волосами, такими телами и, главное, с такой грацией каждого движения.