Лицо молодого человека просияло, и он атаковал сержанта со свежими силами, пока этот достойный офицер, наконец, не сдался, продолжая ворчать.
– Я Отто Федерхут, – объяснил я. – И, боюсь, лишь я могу быть вам полезен. Я не видел сегодня никого из остальных, кроме герра Эванса, и не знаю, куда они могли деться. Но если вы подниметесь в мою комнату, мы сможем обсудить вашу проблему.
На первом этаже под крышей было жарко. (Прошу прощения; читая, я помню, что вы говорите "второй этаж". Если я хочу быть хорошим американцем, то должен привыкнуть к таким вещам.) Я открыл окна, мы сняли пиджаки и устроились поудобнее.
Я хотел бы прибавить сюда романтический штрих и описать вам молодого человека, хотя мне всегда казалось, что описание внешности мало помогает в установлении образа ума и нрава. Ибо разве не было правилом судебной процедуры, что в каждом обжаловании дела должно быть представлено полное описание всех сторон и свидетелей? День Ломброзо прошёл, а день Хутона[88] хотя и настал, но свет его ещё слаб. Более того, молодые люди Америки в своей стройной и мускулистой невзрачности кажутся мне иногда столь же неразличимыми, как многие китайцы. Итак, я не могу сказать ничего, кроме того, что это был молодой американец, отличавшийся от своих многочисленных собратьев лишь тем, что он имел при себе трость, являющую собой ныне в этой стране редкость, и что я счёл его честным и прямым ещё до того, как оказался обязан ему своей жизнью. Кроме того, возможно, мистер Эванс даст вам более полное его описание, когда я закончу.
Джонадаб Эванс резко выпрямился в кресле.
– О чём вы, Федерхут? Я даже не знал, что у вас сегодня был посетитель.
– Увидите, – улыбнулся Федерхут, встряхнув своей гривой.
– Но вы сказали, что тот парень именно что не хотел меня видеть...
– Разве незнакомец сказал бы так? – лениво вставил Ридгли. – Мне навскидку показалось, что один этот факт уже доказывает, что он вас знал. Никакого оскорбления, Эванс – просто логическое умозаключение.
– Вы правы, Herr Ридгли. Но я продолжаю.
Молодой человек с трудом добрался до сути. Он выкурил три сигареты, зажигая их одну от другой, пока мы бессвязно обсуждали дело Уорра, а он пытался успокоиться. Наконец, он начал, и рассказ его был следующим:
Своё имя он хотел пока что скрыть. Он странствовал по Соединённым Штатам, трудясь то репортёром, то продавцом, то поденщиком, и неизменно наслаждаясь собой и своей жизнью. Несколько лет назад он долго жил в Лос-Анджелесе, работая на губернаторскую кампанию 1934 года, о которой он говорил так, словно она была в высшей степени значима, и я должен о ней знать, хотя я понял лишь то, что он работал на Единый фронт[89]. (Этот термин, среди всей неразберихи вашей местной политики, единственный из всех понятен мне, столь усердно и столь бесплодно добивавшемуся его в Вене.)
В период своего пребывания здесь он входил в число присяжных на коронерском дознании по делу юной девушки, умершей при загадочных обстоятельствах. Вердикт гласил: смерть по естественным причинам, но медицинское заключение было неясным; и, по прошествии ряда лет, молодой человек поймал себя на том, что вспоминает это дело и задаётся вопросом, всё ли действительно было именно так. В деле присутствовал отчим-герпетолог – исследователь рептилий, имевший, по-видимому, некий финансовый интерес относительно девушки, хотя точная его природа так и не была раскрыта. Звали отчима доктор Ройял Фарнкрофт, а имя девушки было мисс Эми Грант.
В этот момент я особенно заинтересовался; ведь Эми Грант, если я не ошибаюсь, имя, упомянутое странным голосом по телефону мисс О'Брин. Я знал, что совпадение возможно; но мне также казалось, что в мои руки вот-вот попадёт некий ключ к делу Уорра.
Молодой человек сильно переживал из-за этого дела. Он был наделён чувством гражданского долга, и его ужасало, что, служа штату присяжным, он мог ввести в заблуждение правосудие. Больше всего беспокоило его то, что у Эми Грант была сестра Флоренс; и если доктору Ройялу Фарнкрофту удалось избавиться от одной падчерицы, почему бы не попробовать с другой.
Вернувшись несколько недель назад в Лос-Анджелес, он исполнился решимости узнать об этом деле больше. Он расспрашивал знакомых, и, наконец, ему удалось представиться молодому архитектору, помолвленному с Эми Грант в момент её смерти. У этого человека были своисомнения, поскольку он знал, что определённые средства мисс Грант перешли бы после её замужества к ней из-под контроля доктора Фарнкрофта, и не доверял тому, как распоряжался этими средствами учёный. Более того, теперь он услышал, что мисс Флоренс Грант также помолвлена; а мой юный друг испытывал живые и как мы слишком рано узнаём) небезосновательные опасения за её безопасность.
Я уже заметил необычайное сходство, на которое один из вас, джентльмены, без сомнения, жаждет обратить моё внимание; но первым заметил его сам этот молодой человек. Он прочитал в какой-то статье слух из киносреды, что Рита Ла Марр сыграет в "Пёстрой ленте", и, будучи (ибо кто из мужчин не таков?) преданным поклонником чар этой женщины, он заинтересовался и прочитал рассказ. Там, к его изумлению, обнаружилась параллель с его проблемой – две сестры, отчим, финансовый интерес, загадочная смерть. Он был поражён. (Добавлю, что он читал "Пёструю ленту" лишь в виде рассказа. Тем, кто знаком и с драматической версией, нет нужды уточнять, что присутствует определённый параллелизм и с его собственной ролью – подозрительным присяжным на дознании. Всю эту проблему соотношения рассказа и драмы часто упускают из виду, в частности, в рассказе стёрта прежняя связь доктора Ватсона с семьёй Стоунеров. Но всё это относится к другой статье, давно уже мной подготавливаемой.)
Совпадение сюжета заставило его действовать. Он счёл свою историю слишком слабой, чтобы обратиться в полицию, в частности, потому, что его политическая деятельность не снискала ему друзей среди официальных лиц. Но он слышал о нас, "Иррегулярных", то человека, которого он знал как одного из нас; и он подумал, что мы, заинтересовавшись аналогией, можем использовать своё влияние, чтобы помочь ему.
– Ваша проблема действительно меня заинтересовала, – сказал я ему. – Моё знание права, однако, соответствует римскому сврду, преобладающему в Европе, а в англо-саксонской традиции я невежда – факт, не радующий меня в условиях продолжения карьеры, здесь, в эмиграции. Более того, наше влияние ныне под большим сомнением и угрозой. Мы сами, если вы следите за прессой, не те, кого вы бы назвали "чистыми" перед законом. Тем не менее, если я могу вам чем-то помочь, я это сделаю.
Молодой человек был на вид не слишком доволен этим заявлением, но с усмешкой поблагодарил меня.
– Теперь, полагаю, – сказал он, – вы хотите задать мне вопросы. Окей. Залпом!
Я невольно вспомнил прошлую ночь, когда впервые услышал эту идиому, эхом которой раздался выстрел. Но, вернувшись к стоящей передо мной проблеме, я спросил:
– Прежде всего меня тревожит, почему вы носите трость? Очевидно, она не слишком распространена среди американцев.
– И трость эта не самая распространённая, – проговорил он, взвешивая палку на руках. – Это хорошее крепкое дерево со свинцовой рукоятью. Это, мистер Федерхут, оружие.
– Но зачем?
– Потому что, мне кажется, я видел доктора Ройяла Фарнкрофта в такое время и в таком месте, где быть ему не следует. Мне думается, он знает, чего я хочу, и ему это не нравится. Не будет вреда, если вооружиться, на всякий случай.
– То есть вы в самом деле думаете, что вашей жизни угрожает опасность?
– Да. – Он произнёс это так просто, что следовало поверить.
– Тогда расскажите мне больше, – сказал я, – об этом докторе Ройяле Фарнкрофте. Дайте мне какую-нибудь зацепку...
В коридоре раздался громкий шум, состоявший частью из протестующего голоса сержанта Хинкля, а частью из другого голоса, резкого, хриплого и незнакомого мне. Молодой человек вскочил.
– Либо я сошёл с ума, – проговорил он, – либо вы сейчас получите ответ на свой вопрос. Это голос доктора Ройяла Фарнкрофта.
Тот вошёл в комнату вместе с сержантом.
– Этот парень настаивает на том, что должен увидеться с вами, – сказал Хинкль. – Скажите хоть слово, и я его вышвырну. – Сержант уставился на герпетолога так, словно он в самом деле хотел, чтобы я сказал это слово.
Я мог понять столь внезапную неприязнь к этому человеку. Доктор Фарнкрофт, полагаю, был среднего роста, но производил впечатление крупного и дородного человека. Отчасти виной тому была, без сомнения, его чёрная борода, а отчасти – грозно нахмуренные брови. Со странной любезностью сдержанной жестокости он дал мне заговорить первым, усевшись на пол рядом со своим чёрным саквояжем.
– Оставьте его со мной, – сказал я сержанту.
– Окей, если вы так хотите. Но скажите только слово... – Сержант удалился, сверля спину моего посетителя жаждущим действия взглядом.
Лишь когда сержант вышел, доктор Фарнкрофт взорвался.
– Я вас знаю! – заорал он на молодого человека. – Вы были в жюри. Ну, вердикт – смерть по естественным причинам, нет? Нет? – громко повторил он.
Молодой человек молчал, пока доктор Фарнкрофт не повторил свой вопрос в третий раз, а затем ответил всего лишь:
– Ещё раз будете?
Проигнорировав это, знаток рептилий повернулся ко мне.
– А вы, суетливый хлопотун, вам это зачем? Зачем вы сидите здесь и совещаетесь о том, что вас не касается?
Я чувствовал, что не могу сделать ничего лучшего, чем подражать Холмсу в аналогичной ситуации, когда к нему вторгся доктор Гримсби Ройлотт.
– Что-то не по сезону тёплая погода нынче, – перефразировал я.
– Что вы узнали от этого юного идиота? – гневно потребовал он.
– Впрочем, – невозмутимо продолжал я, – я слышал, крокусы будут отлично цвести.