преклоняюсь перед его режиссерским талантом. Роняя слюну от возбуждения, он притащил своих старых кукол и наши детские театральные костюмы и разложил их по углам комнаты, раньше служившей нам для репетиций. Я снова надел свой костюм Дуняшки, платье оказалось мне впору — я почти не вырос с тех пор, как надевал его последний раз. Мы танцевали. Я танцевал со своим мучителем в комнате, пропахшей плесенью, и вскоре почувствовал, как его скрюченные пальцы начали гладить меня, а после потянулись к лицу. Испытал ли я тогда страх? Отвращение? Молил ли я, чтобы все это поскорее закончилось? Нет. Это все осталось в прошлом. Я испытывал страсть. Предчувствие. Я хотел этого. «Целуй ручку», — прошипел старый сатир, и его палец проник мне в рот, так он любил завершать наш ежедневный ритуал, когда я еще был ребенком. Ярость вспыхнула во мне, и я, сдавив горло Жумайло, принялся грызть его палец, пока не откусил его… Признаюсь вам, господа, — Яков грязно осклабился, глядя на побледневшего писца, который замер с пером в руке, — в эту секунду я испытал весьма яркий экстаз, вы понимаете, о чем я. Такой яркий, какого у меня давненько не случалось. После этого я долго и самозабвенно бил старика затылком об пол, хотя он уже давно перестал кричать и дергаться. Я оглядел комнату и понял, что у этой сцены незавершенный, нелогичный вид. Тогда я, по-прежнему держа отгрызенный палец во рту, уложил старика на стол и пристроил ему на грудь Петрушку, чтобы было понятно: это кукла отомстила своему обидчику. Я хотел было выбросить палец, но потом передумал и решил взять его с собой — не ожидал, что от него я испытаю такой эротический восторг. Я даже собирался потом, — снова последовал грязный оскал, обращенный к пораженным слушателям, — использовать его для удовлетворения своих фантазий. Но необходимо было оставить какую-то подсказку для уважаемых актеров-сыщиков, какой-то намек на содеянное. Нужно было как-то закрепить этот красивый символ — рука творила грех, и я отсек ее, искалечил. Греховная рука, греховные уста… Внезапно меня осенило. Я оторвал крохотную ручку от куклы и оглядел ее. Отдельных пальцев на кукольной ладошке не было, поэтому я всунул всю ручку в рот Жумайло. Получилось красиво и с большим значением, мне понравилась эта концепция. Я собрал кукол и запихал их в свой саквояж. Десять ручек — десять трупов, мой список был давно готов. Единственное, что вызывало досаду, так это то, что двое из списка были уже мертвы. Но я нашел способ. Те, кто своим равнодушием отправил моего отца на тот свет — отставной солдат Вертихвист и доктор Чулин, тоже получили ручки, я просто воткнул их в землю на могилах. Почему-то я был абсолютно уверен, что господа сыщики их непременно обнаружат. Жаль, но вы до этого не доросли как зрители. Ну да ладно, мне нужно было двигаться дальше по списку. С Жумайло я уже разобрался, оставались те, кто продал меня ему в рабство на сиротском суде. Я мог пересчитать их, простите за каламбур, буквально по пальцам. Валентин Ничипоренко — секретарь, Евдоким Пилипей — судебный врач, Роман Никольский — полицейский художник…
— Но почему художник?! Мне это не давало покоя. — Муромцев яростно тер висок, который с самого начала ужасного рассказа наливался тяжелой болью. — Зачем вы убили художника? Ведь он даже не принимал участия в голосовании. Он не повлиял на решение о вашем усыновлении, просто сделал несколько набросков!
— Вот именно! — неожиданно взвился Яков. — Никак не повлиял! Даже не пытался! Хотя он был завсегдатаем этих заседаний и ему было прекрасно известно, что Жумайло за взятку берет себе под опеку исключительно смазливых мальчиков! Он был виновен! Ладно. Вы меня сбили. Кто там был дальше? Евген Радевич — учитель, член совета, Егор Нечитайло — купец, член совета, Харитон Цибуля — мастеровой, член совета, Ираклий Пахаклавин — мещанин, член совета. Вроде никого не забыл?
Муромцев напряженно думал. Новые обстоятельства выстраивали все события в правильном порядке, теперь они следовали логике. Логике безумца. Их действительно было ровно десять, как и предполагали. Только вот следили не за теми, этот совет по усыновлению Каргалаки сбил с толку. Люди, к которым была приставлена слежка, оказались ни при чем. Вернее, и они были виновны в судебном подлоге и получении взятки, просто им очень повезло. От раздумий его отвлекли слова Кобылко, который продолжал импульсивно выступать перед сыщиками:
— Вы, наверное, не поверите, но я убивал со спины только первых. А потом понял, как легко они поддаются моим чарам, и осмелел. Я очаровывал их, приглашал танцевать со мной, и они соглашались, с некоторыми даже целовался. Были, конечно, такие, которые отталкивали меня, но были и те, кто сам проявлял излишнюю настойчивость. В любом случае — финал для всех был один. В двух случаях пришлось откусывать пальцы уже мертвым, сапожнику и врачу. И в этом, знаете ли, был особый привкус, простите снова за неуместные каламбуры. Но кроме этих двоих, все остальные были вовсе не против, когда я становился на колени и целовал им руки, пока не добирался до пальца.
Барабанов хлопнул себя по лбу.
— Так вот что означало странное поведение Лилии, когда она находилась в трансе!
Муромцев встретился с ним глазами и согласно покачал головой. Да, теперь стало совершенно понятно, почему Ансельм кружилась в танце с невидимым партнером, почему она кусала нечто, стоя на коленях. Однако… Убийца, который становится на колени перед жертвой. Видимо, это была отсылка к детским унижениям, когда Жумайло заставлял его и других мальчиков целовать ему руки перед сном.
— А потом, — самодовольно продолжал Кобылко, — взбунтовавшаяся кукла, которую эти кукловоды обрекли на страдания, забирала у них палец. Вместе с их греховной жизнью. Зато вместо этого оставляла целую ладонь. Кукольную. Деревянную. У них во рту. Видите, господа, Петрушка знает толк в хорошей шутке, юмор у него народный, порой несколько грубоватый, зато веселый и честный.
Яков внезапно рассмеялся, выпучив глаза и давясь хохотом. Сыщики встревоженно переглянулись, не случился ли с ним нервный припадок, но тот прикрыл рот рукой и выдавил между судорогами смеха:
— Вот… Хи-хи! Этого вам наверняка… Хе! Недоставало для полноты вашего следствия… Ха-ха-ха!!!
Маньяк снял с плеча атласную дамскую сумочку и вынул из нее газетный сверток. Он бухнул сверток на стол перед опешившим Цеховским, газета развернулась, и на стол посыпались почерневшие откусанные пальцы, в разной степени подвергнутые тлению. Некоторые были совершенно мумифицированны, другие были свежее, один из них был нормального цвета и до сих пор сочился кровью. Повисла мертвая тишина, в кабинете, перебивая папиросный дым, поплыл сладковато-мерзкий запах разложения. За спиной у Муромцева внезапно скрипнул стул, послышались странные звуки, и писарь, белый как бумага, опрокинув чернильницу, ринулся к выходу, зажимая рот рукой. Но немного не успел и, едва открыв дверь, окатил приемную красным фонтаном рвоты. Видимо, он пожадничал сегодня за обедом, объевшись борща с чесноком, безучастно подумал Муромцев, и обернулся к более интересной сцене, происходившей в кабинете полицмейстера.
Цеховский, вытаращив глаза, прижался к спинке своего кресла и без конца кричал одно и то же:
— Пристав! Пристав! Увести! Увести немедленно!
Кобылко, чувствуя, что его перформанс подходит к концу, встал и заговорил громко и четко, обращаясь одновременно ко всем:
— Не знаю, прошли ли остальные воспитанники Жумайло через такие же пытки, как и я. Не знаю, сломались ли они так же, как я. Но я знаю, что отомстил за всех них. Не только за моих товарищей по плену в кукольном домике этого садиста, но за всех детей, которых сломали и искалечили взрослые. За тех, кого превратили в чудовище. В такую тварь, как я. Все, я закончил. Убери руки, мужлан!
Последние слова были обращены к приставу, который бесцеремонно потащил Кобылко прочь из кабинета. Крики в коридоре вскоре стихли, и снова воцарилось молчание. В полной тишине Цеховский встал из кресла, лицо его пошло пятнами, усы обвисли, лоб был наморщен, словно судорогой. Он молча пожал руку Муромцеву, а затем Барабанову, поочередно глядя коллегам в глаза.
— Что же, господа, — проговорил он глухо, словно чужим голосом, — поздравляю вас. Вы провели блестящее расследование и раскрыли дело. Я непременно буду писать в столицу, министру, и ходатайствовать о вашем награждении. Еще раз примите мои поздравления.
— Ну что вы, не стоит, — ответил Муромцев, не отрывая взгляда от напряженного лица полицмейстера. Боль, клокотавшая в голове, становилась нестерпимой. — Не стоит преуменьшать ваше участие в этом деле. Это я должен буду доложить министру, что вы справились с расследованием сами, профессионально и безукоризненно. А мы… мы всего лишь давали вам некоторые незначительные консультации и набирали материал для нашей дальнейшей работы. А сейчас, прошу простить меня, я вынужден попрощаться.
Сказав это, на глазах изумленного, но весьма довольного полицмейстера и Барабанова, застывшего в немой позе, Муромцев быстрым шагом вышел из кабинета, переступив через лужу рвоты, оставленную писарем. На воздух, на воздух, скорее на воздух… Сыщик чувствовал ужасную боль в виске, кроме этого, его все сильнее тошнило. Он выскочил из здания управления и несколько раз глубоко вдохнул чистый весенний воздух.