– Что?
– Убийство... это же убийство, правда?
– Что с тобой, дорогой?
– Не обращай внимания... Это просто... Не обращай внимания.
Порывшись в портфеле, Хэнк вытащил голубую папку с лабораторным заключением. Карин наблюдала за ним. Вдруг она увидела, что он весь напрягся и принялся перечитывать заключение, водя пальцем по строчкам как начинающий. Потом покачал головой и, отодвинув кресло, принялся расхаживать по комнате.
– Может быть, пройдемся, – сказал он. – Дженни ведь вернется не скоро?
– Она отправилась на вечеринку. Бойкот, объявленный ей соседскими детьми, по-видимому, снимается.
Они вышли из дому и направились к реке. Вечер был теплый, по небу, закрывая молодой месяц, неслись темные облака. Они прошли через лесок, сели на скале, над железнодорожными путями и рекой, закурили. При свете спички она увидела его лицо – сумрачное, беспомощное, еще такое юное...
– Что случилось, Хэнк? – спросила Карин.
– В понедельник начинается процесс, – ответил он.
– Ну и?..
– У меня собраны неопровержимые доказательства предумышленного убийства. Я занимался этим целый месяц, исследуя все, что могло иметь отношение к делу. И вот сегодня... сегодня я не знаю, как мне поступить...
– Но дело ясное?
– Да... Нет. Не знаю... Нет, дело неясное. Черт бы его побрал, неясное! Карин, я узнал сегодня, что убитый сам был членом банды! Сначала я просто не мог этому поверить! Но я вызвал к себе нескольких «всадников» и допросил их. Они все как один подтвердили это. Рафаэль Моррез был членом банды и очень ценным для них. Слепота практически гарантировала ему неприкосновенность со стороны полиции.
– Что же из этого следует?
– Но где же конец, Карин? Где, черт побери, границы? Ведь ребята, которые его убили, знали, что он был членом банды. Двое из них видели его прежде! А это значит, что в вечер убийства они могли его узнать. А если так, то в этом случае выходит, что они знали о том, что он слепой, когда убивали его.
– Значит, с одной стороны, – умышленное убийство слепого, а с другой стороны, жертва, сама замешанная в преступлениях.
– Ну, конечно, кем бы ни был Моррез, это не играет никакой роли. Ведь если убивают гангстера, мы судим его убийцу. Беда в том... Карин, я больше не знаю, что правильно и что нет... Я наконец получил из полицейской лаборатории заключение относительно ножей. Карин, я же должен добиться осуждения этих ребят! Я должен доказать, что они виновны в убийстве. Над этим я и работал. Из этого предположения я и исходил, доказательства этого я и подбирал. Но потом я поговорил с ними, понял их, узнал их самих, их родителей, весь механизм этих чертовых банд, и эти улицы, эти проклятые, длинные, темные улицы... Карин! Карин!
– Милый, не надо!
– И все это разом опрокинуло мои представления о добре и зле.
– Но ведь убийство – это же зло? – сказала Карин.
– Безусловно. Но кто совершил это убийство? Кто несет за него ответственность? Да, конечно, эти ребята убили. Но разве надо рассматривать только завершающее деяние? Слишком много обстоятельств привело к этому убийству. Если эти ребята виновны, то виноваты и их родители, и весь город, и полиция – где тут конец? Где я должен остановиться? – Он помолчал. – Карин, я ведь не борец за правду!
– О том, где тебе остановиться, Хэнк, говорит закон. Ты должен думать только о законе.
– Как юрист – да. Но ведь я еще и человек! Юрист во мне не может существовать отдельно от всего остального.
– Но и убийца в каждом из этих ребят неотделим от...
– Знаю. Но что заставило их убить? Вот о чем я говорю! Они убили, это правда, но разве это обязательно делает их убийцами?
– Ты начинаешь играть словами, Хэнк. Если они убили, значит они виновны в убийстве. И это все, о чем ты должен помнить.
– А сама ты веришь в это, Карин?
– Я стараюсь тебе помочь, Хэнк.
– Но ты веришь в то, о чем только что говорила?
– Нет, – тихо ответила она.
– Вот и я не верю. – Он немного помолчал. – А я ведь не крестоносец.
– Хэнк...
– Я не крестоносец, Карин. Я никогда им не был. Полагаю, что за это мы должны быть с тобой благодарны Гарлему. Наверное в глубине души я все-таки трус.
– Нет, Хэнк, ты человек очень смелый.
– Я боюсь, Карин. Я уже так давно боюсь и думаю, что все это наследие этих улиц. Страх, который всегда внутри, всегда готов взорваться внутри тебя, как бочонок с порохом, к которому медленно приближается тлеющий шнур. И вот ты ждешь, пока все это взорвется, ждешь, когда все это тебя уничтожит! Я... я...
– Перестань, Хэнк! Ну прошу тебя, не надо!
– Я проносил его с собой всю войну и всегда он, этот страх, сидел внутри меня и поджидал... поджидал... Но что же это за страх? Страх перед жизнью? Перед повседневной жизнью? Этот страх возник во мне, когда я был еще совсем ребенком и терзал меня до тех пор, пока единственной моей мечтой не стало горячее желание выбраться из Гарлема, уйти от места, которое породило этот страх. Но когда я выбрался оттуда, то оказалось слишком поздно, потому что страх этот уже стал моей неотъемлемой частью, как печень или сердце. А потом я встретился с тобой.
Она взяла его руку и прижала к своему лицу. Он почувствовал, что она плачет. Он покачал головой:
– И начинаешь... Начинаешь сомневаться, Карин. Встречаешься с этим подавляющим ужасом улиц и дюйм за дюймом этот страх снова начинает въедаться в тебя, пока не начнешь спрашивать себя, кто ты и что ты. Мужчина ли ты? А если мужчина, то почему ты отдал другому свою девушку, пока отсутствовал? Почему позволил умереть своему деду? Почему ты все время боишься? Да кто же ты такой, черт побери? Кто ты такой?
Неожиданно он очень быстро и неловко притянул ее к себе. В темноте она чувствовала, как дрожит его тело.
– А потом ты. Ты, Карин, ты, которая явилась для меня как свет, как тепло, как чудесное избавление. И тогда страх этот ненадолго меня оставил, до тех пор пока я не стал думать о том, что ты кого-то любила до меня и что ты уже кого-то знала перед тем как...
– Но ведь я же люблю тебя, Хэнк!
– Да, я знаю, но...
– Люблю тебя, люблю...
– ...И я думал о том, почему должен был быть кто-то другой, почему? Почему? И я боялся, что потеряю тебя так же, как потерял тебя он. Что же это со мной такое, Карин? Разве я не знаю, что ты меня любишь. Разве я не знал, что ты порвала с ним, потому что тебе нужен был я, именно я, но все это перемешалось с тем страхом внутри меня, пока... пока...
И тут он заплакал. Она слышала, как он плачет и вся ослабела от беспомощного страха. Ведь это плакал он, ее муж, и она не знала, как остановить его, остановить своего мужа, Ей казалось, что во всей вселенной не было более щемящих сердце звуков, чем звуки его рыданий в темноте. Она молча целовала его мокрое от слез лицо, целовала его руки, а он, справившись с душившими его слезами, сказал очень тихо:
– Но я не борец за правду, Карин. И я никогда им не был. Я знаю, как должен поступить, тем не менее в понедельник утром я Еойду в зал суда и буду обвинять их в предумышленном убийстве, потому что это безопасный путь, потому что это легкий путь, потому что...
– Нет, не говори этого!
– Потому что я...
– Замолчи! – резко сказала она.
Они долго сидели молча. Облака совсем затянули небо, и скала, на которой они сидели, погрузилась в полную темноту.
– Вернемся? – спросила она.
– Мне бы хотелось еще посидеть тут, – тихо ответил он. – Если ты ничего не имеешь против.
– Но скоро вернется Дженни, – сказала Карин.
– Тогда ты иди, а я еще посижу.
– Хорошо. – Карин поднялась. Потом наклонилась и коснулась в темноте его щеки. – Я люблю тебя, милый. Люблю. И очень горжусь тобой. – Потом она повернулась и быстро скрылась за деревьями.
Он погасил сигарету и посмотрел на воду. «Как должен поступить юрист?» – подумал он. Я должен считать, что вина лежит на них. Убили же они! Могу ли я возложить вину на культуру, которая лишает родителей личности и гнетет их, пока отцы не забывают, что они мужчины, а матери – что они женщины? Невроз ли всего общества повинен в том, что эти три подростка убили? Но они же, черт побери, убили! Убили! Как же должен поступить юрист?
А что, если представить присяжным дело так, чтобы... Нет. Это мне никогда не удастся! Сэмэлсон сразу же поймет, где зарыта собака и прервет заседание. А потом вызовет меня к себе в кабинет и спросит, кого я, черт побери, представляю: убийц или же народ?
Но разве эти убийцы не тот же народ?
Они обвиняемые, а я прокурор и моя обязанность – неопровержимо доказать, что они преднамеренно и со злым умыслом причинили путем нанесения ножевых ранений смерть мальчику по имени Рафаэль Моррез.
Апосто будет оправдан, ты это знаешь. Он умственно неполноценный. И добиться его осуждения ты не сможешь.
Значит остаются только Рирдон и Ди Паче. И я обязан... Разве? А как же заключение относительно ножей? Вы забыли, мистер Белл?
Это еще ничего не значит. Простая случайность, объясняющаяся тем, как держали в руках нож, или же дождем.
А может чем-нибудь еще? Может чем-нибудь важным?
Проклятие! Но ведь я должен кого-то обвинить! Не могу же я их оправдывать?
Тогда обвиняй, черт бы тебя побрал! Встань в суде перед судьей и присяжными, перед репортерами...
Газета Майка Бартона разорвет меня в клочья. Он убьет меня.
...перед всем миром и обвиняй! Хоть раз в жизни сделай что-то, стань кем-нибудь, рискни чем-нибудь, рискни, забудь благоразумие.
А если они уничтожат меня? Если они сотрут меня в порошок? Что тогда? Белла отправляют на свалку. Помните Генри Белла? Многообещающий молодой человек. Он еще работал в прокуратуре, пока не провалил дело Морреза. Оно вызвало всеобщее возмущение, разве вы не помните? Простой и ясный случай предумышленного убийства, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика. А Белл провалил обвинение! Встал и начал излагать дело так, будто он...