– Просто жадность, – сказала я. – Практичность. Висят картины, стоит хорошая мебель, и пусть себе. Как говорят в народе, покойники не кусаются. Народ ведь практичен до цинизма.
– Наверное, – кивнул Петер. – Все было очень четко организовано. На улицах стояли подводы. Людей грузили на эти телеги и увозили прочь – вернее, даже не увозили, а разрешали уехать, куда-то туда, – он помахал рукой, – ближе к Будапешту, в родные, так сказать, края… Ужасающая жестокость, правда?
– Правда, – сказала я.
– Особенно ужасно, что люди это воспринимали как нечто совершенно естественное. И захватчики чужих домов, и жертвы. Не было ни торжества победителей, ни сопротивления, ни даже какого-то особенного плача.
– Понятно, – сказала я. – Сегодня ты, а завтра я. Как в русской опере.
– Я вижу, вас это не удивляет, – сказал Петер с некоторой неприязнью.
– От моего удивления ничего не изменится, – возразила я. – И вообще, наверное, здесь какая-то историческая закономерность. Племена сражаются, как животные. Никакой морали, простая борьба за существование. Каждая раса карабкается наверх по чужим головам. Я, например, убеждена, да и моя учительница говорила, что две великие расы – славянская и германская – в будущем веке будут играть главную роль во всем мире. Я горжусь, что во мне смешались эти две крови. Вы же славянин, Петер, и вы должны быть на стороне славян. Вы же серб.
– Не совсем, – сказал он. – Точнее говоря, совсем нет. Помните, я вам говорил, что у моих родителей маленькое имение в горах, что я, в общем…
– Мелкопоместный дворянин? Или вообще хуторянин?
– Да. То есть нет. Я говорил это – но я солгал, простите. Я не немец, не славянин, не венгр и не румын…
– Неужто еврей?
– Будто кроме евреев нет гонимых народов? – возмутился Петер. – Хотя про мой народ вы, конечно, не знаете. Когда-то, сравнительно еще недавно, может быть, всего полсотни лет назад, где-то в нашей империи – наверное, на окраине – жил маленький народ кувзары. Даже не народ, а вроде племени. Маленькое племя размером в деревню. Их вырезали по капризу помещика. Всех. А деревню сожгли. Но случилось так, что уцелело двое пятилетних детей: мальчик и девочка. Они видели весь этот ужас, и рассказали мне. Они ничего не помнили, даже названия деревни не знали, а тем более где она и как фамилия барина. Только слово «кувзары».
– Понятно, – сказала я. – Ваши папа и мама. Они живы?
– Нет, – сказал он. – Они скончались не так давно. Сначала папа, мама потом. Я у них поздний ребенок.
– У вас есть братья и сестры? – спросила я.
– Нет, – сказал он. – Я единственный сын. Единственный кувзар на свете.
– Грустная история, – сказала я. – Ну и что дальше?
– Дальше – университет, адвокатура, тюрьма и виселица.
– Ох! – сказала я. – Что вы такое говорите?
Хотя я всё поняла.
Но он не понял, что я всё поняла, и объяснил:
– Потому что я непременно наведу справки и узнаю, кто убил всю мою родню. Я их разыщу. Конечно, этот помещик давно умер. Но я найду его детей и внуков, даже правнуков… Пусть меня потом повесят.
– Вы убьете всех? Включая маленьких детей?
– Они ведь убили всех нас. Включая маленьких детей.
– Но маленькие дети не убивали!
– Наши маленькие дети тоже не поджигали конюшню этого помещика.
– Грустная история, – повторила я. – То есть вы хотите исполнить завет ваших родителей, да?
– Да, – сказал он.
– Но они, наверное, ничего такого вам не завещали. Не призывали отомстить, убить тех детей и внуков.
– Да, – сказал он. – В смысле – нет, не призывали, не завещали. Но…
– Но вы просто чувствуете, что так надо? – подсказала я. – Да?
– Да. Сердцем чувствую.
– Это дурно, дорогой Петер. Злое у вас сердце. Мстить – это приумножать зло. Но вы знаете, я вас понимаю. Не получается жить по божественным прописям. Я вас очень хорошо понимаю.
– Какая вы умная и все-таки добрая, – вздохнул он и протянул мне руку.
Я пожала его пальцы и даже чуть погладила их, и он улыбнулся.
– Я вас понимаю, – повторила я и вздохнула. – Вы знаете, Петер, был один человек, которого я на самом-то деле любила сильнее всего. Это был мой дедушка. Он давно умер, но я его прекрасно помню. У него было серебряное лицо. То есть коротко стриженная борода, но во все щеки. И мне, когда я была маленькая, так виделось – серебряное лицо дедушки. И мне почему-то кажется… Ах, Петер, ну зачем я вам буду говорить, что мне кажется? Странные мысли в голову лезут. Мне на день рождения надарили кучу подарков. Мне тридцатого мая исполнилось шестнадцать.
– О, – сказал Петер, – поздравляю! Я не знал.
– Вам господин Фишер не сказал?
– Да пошел он к черту, этот Фишер! – Петер махнул рукой. – Я честное слово не знал! Если бы я знал, я бы вам что-нибудь подарил. Давайте я сейчас сбегаю в гастхаус за вином. Разбужу хозяина. Вам уже шестнадцать, вы имеете полное право выпить вина вдвоем с молодым человеком!
– Пустяки, Петер. Не надо. Да, так о чем я?.. Дедушка. Дедушка мне ничего не завещал, ничего не приказал. Но я сердцем чувствую… Ну все, полно, полно глупости говорить. Не надо мне ничего дарить. Мне и так надарили кучу подарков и вот такой, довольно странный, – я достала из сумки деревянный футляр с портсигаром, – должно быть, по ошибке. Я точно не помню кто. Всё перепуталось, эти коробочки, букеты, пакеты. У некоторых людей, – трещала я, – особенно у богатых людей, которые поколениями привыкли вести дом как следует… Вы знаете, как следует вести дом? Ах, сколько бы я могла вам порассказать об этом, Петер! Жаль, времени мало!.. У таких людей есть целые шкафы, заполненные вещами, которые они загодя покупают для подарков своим друзьям. Наверное, какая-нибудь девочка из моих подружек залезла в такой подарочный шкаф, увидела красивый футляр, чуть приоткрыла его и подумала, что это – шкатулочка для колец. Или уж не знаю, что она там подумала. Возьмите себе.
Петер достал портсигар из футляра и залюбовался им.
– Открывайте, что вы! – сказала я.
– А вдруг там интимная записка? – улыбнулся Петер и вернул портсигар мне.
– Ну и пусть! – сказала я, силой впихнула портсигар в руки Петера, крепко обняла его за шею и нажала кнопку.
Услышала, как мама говорит папе:
– Какая злая девочка.
– Девочка, в общем-то, неиспорченная, но с фантазиями, – ответил папа.
– Зато умерла невинной, – засмеялась я.
На марлевом жгуте над моим лицом набухала капля эфира, совсем как та, которая в феврале по утрам начинала набухать на сосульке, на лепном карнизе над окном нашей квартиры в Штефанбурге, и значит, мы скоро поедем домой.