– Барышня, вам принести воды?
Я махнула рукой и продолжала горько фантазировать дальше.
И никакой честный труженик не возьмет госпожу Антонеску, потому что среди плебеев понятия чести гораздо более строги и жестки, чем у нас, – это мне папа много раз говорил и он, должно быть, прав. Я не знаю, если говорить серьезно, на самом ли деле у госпожи Антонеску был роман с Генрихом – папиным камердинером, или я себе все это сочинила. Наверное, конечно был. Ведь госпожа Антонеску живой человек, нормальная женщина. А я уже в двенадцать лет, а в четырнадцать уж точно, из разных книг узнала наверняка, что женщине в зрелые годы совершенно невозможно жить без этого. Ну, насчет Генриха не знаю, повторяю. Но вот в чем я уверена точно, так в том, что госпожа Антонеску не была старой девой. Да, она же говорила, что у нее есть дочь, моя ровесница. Но тут она врала, наверное. Хотя кто знает. Может, у нее что-то было или до того, как она пришла к нам на службу, или во время службы у нас, особенно зимой, потому что папа довольно часто отпускал госпожу Антонеску на выходные дни или выходные часы: в имении госпожа Антонеску имела возможность в одиночестве бродить по лугам и перелескам с блокнотом и сачком для бабочек (и это было в порядке вещей), а в городе нельзя же ее запереть в четырех стенах. И не было у госпожи Антонеску жениха – какого-нибудь прапорщика колониальных войск, может быть, даже подпоручика, чтобы он служил где-нибудь в Африке, и они бы писали друг другу письма и встречались примерно раз в год и ждали бы, пока он получит капитанскую звезду, орден и дворянство, а она закончит воспитание барышни Тальницки унд фон Мерзебург, и тогда они соединят свои судьбы и уедут жить вдвоем. Да хоть в ту же Африку, где у них будет своя ферма – и писать мне оттуда письма с красивыми марками, на которых нарисованы слоны и верблюды…
Но нет, не было ничего подобного у госпожи Антонеску.
Я вдруг подумала – а может быть, отыскать ее и отдать эти деньги ей? Или не все – но хотя бы половину. Или какую-то часть. Ну, или подарить ей что-нибудь приятное и полезное. Шелк на платье или ботиночки деми-сезон. Или хотя бы пригласить в кафе и угостить кофе со сливками, с мороженым и рюмочкой ликера.
Я сквозь слезы захохотала сама над собой.
Какая же я на самом деле скряга, негодяйка, мерзавка и просто подлая тварь! Как в течение двух секунд (а может, и того меньше) желание подарить нечаянно свалившиеся на меня деньги одному из самых дорогих и любимых людей – скукожилось в четыре тысячи раз. Это же подумать только – в четыре тысячи раз! От восьми тысяч крон до двух, от небольшого, но существенного капитала – до кофе с ликером! И добро бы, это было мое наследство! Или (я не представляла себе, как это бывает, но читала в книгах) заработанные честным трудом деньги. Или (это уже проще и понятнее) доход от имения. Нет. Просто, найденный на крыльце кошелек. Даром получили – даром отдавайте, сказано в Священном Писании. А я не только отдать, я и поделиться как следует не могу с моей любимой, с моей драгоценной госпожой Антонеску. Руки ее, как она ночью меня переодевала, потную рубашечку снимала, а сухую надевала, я помню. Игры с ней на лугу, классы в солнечной нашей комнате в имении я помню. Запах ее, чудесный свежий соломенный запах взрослой женщины, проводящей месяцы на солнце, в аллеях и садах, я помню. И голова у меня кружится от благодарной любви. А вот даром отдать даром попавшее мне в руки не могу. Не хочу. Ну желаю. Скупердяйничаю. Значит, никакая я не христианка. И вообще, положительно мерзавка. Конечно! В день дедушкиных похорон я мечтала о своем любимом десерте, о желе с орехами на тестяной лодочке… «Мерзавка! Мерзавка!» – прошептала я, вытерла нос платком и подумала, что с этим надо как-то жить. Потому что справиться с этим нет никакой возможности – чудес не бывает. Это было как осмотр врача. «Извините, барышня, вот вы все жаловались на одышку, что, бывало, в горку невысоко подниметесь, а дышать трудно, в грудке теснит и сердечко гулко-гулко бьется… А у вас, милая барышня, порок сердца». Что же делать?
Ничего не делать.
Как-то с этим жить. Я вспомнила одну соседскую девочку, внучку графа Линцдорфа. Она не бегала со всеми, и за ней все время ходил строгая гувернантка, держала ее за руку. «У барышни Линцдорф порок сердца», – объяснила госпожа Антонеску. «Что с ней будет? Она скоро умрет?» – «Не знаю, – вздохнула госпожа Антонеску. – Может, и нескоро. Но ей придется научиться с этим жить…»
Я продолжала смотреть в окно.
Мимо окна опять прошел этот самый господин Ничего Особенного. А я не желала думать, чего это он болтается туда-сюда. Меня это совершенно не касалось. Я даже с какой-то злостью о нем подумала: «Ну вот честное слово – иди своей дорогой. Что ты здесь прогулки затеял, у нас под окнами? Может, высматриваешь чего? Может, полицию позвать?» Наверное, он услышал мои мысли, потому что тут же скрылся за углом и больше не показывался. Действительно смешно. Штефанбург ведь большой город, есть где пройтись, не обязательно перед окнами кафе, где сижу я.
Я развернула газету, потом перевернула последнюю страницу.
Несколько моих слез темными пятнышками домокли до конца этой маленькой, но толстенькой (кажется, восьмистраничной) газеты. Я посмотрела, куда попала эта темная точка. Это была колонка объявлений. «Сдается квартира одинокой женщине, или пожилой паре без детей, или двум студентам». Странное какое приглашение, – подумала я. Пожилая пара без детей – это явно требование тишины. Одинокая женщина может превратиться в пару с ребенком, а два студента – это попойки и девицы веселых нравов. Не желаю иметь дело с хозяином-дураком, сказала я и перевела глаза на следующую строчку. Там сдавалась просто небольшая квартира на улице Гайдна. Красивое название. Кажется, я знала эту улицу. Ах, нет. Я знала улицу Моцарта, которая была слева от оперного театра. Где же была улица Гайдна? Даже любопытно. Я выдрала из газеты клочок с объявлением, позвала официанта, дала ему еще десять крейцеров и велела вызвать извозчика.
Улица Гайдна оказалась не так уж далеко, но на другой стороне, в районе Хох (или Домб на местном наречии). Честное слово, я впервые узнала об этом от извозчика. Как это странно. Мне шестнадцать лет. Как себя помню, я провожу зиму в Штефанбурге. И только сейчас узнала, что, оказывается, у этого города есть второе имя. Оказывается, на старом местном языке он называется Домбальфельд. От слова «домб» – гора и «альфельд» – низина. А сам старый местный язык называется «эльшонельв».
Надо было переехать через мост, оставив сзади главную Эспланаду, повернуть направо, объехать скалу, на вершине которой была древняя церковь и монастырь Святого Стефана, а ниже лепились совсем старинные домики – то есть надо было объехать Штефанбург в собственном, старинном, точном смысле слова, – а потом свернуть направо, проехать под мостом, соединявшую спуск со скалы с подъемом на другую гору, уже не каменистую, а зеленую, поросшую кудрявыми деревьями, сейчас коричнево-золотыми, потом повернуть налево, еще один поворот – и вот она, улица Гайдна, этакой террасой-полукругом идущая вокруг этого холма. Поэтому у улицы Гайдна была только одна сторона – ближе к холму, а другая сторона была обрывом, который был огражден невысоким парапетом из серого известняка. А ниже были черепичные крыши – уже другая улица, не знаю, как называется.
Дом, в котором сдавалась квартира, смотрел на реку, но сама квартира глядела во двор. Дом был совсем старой постройки, может быть, даже семнадцатого века. Может быть даже, когда-то давно там был маленький дворец. Во всяком случае, давний хозяин был довольно богатым. Об этом говорили мраморные лестницы, широкими заворотами уходившие наверх из просторной прихожей, мраморный мозаичный пол и щедрая лепнина по углам потолка. Дом был двухэтажный, что еще раз заставляло увериться в мысли, что это был богатый особняк. Но это было когда-то. Двести, а может быть, триста лет назад. Но уже полвека назад, наверное, дом попал к новым хозяевам, и от прежней прелести осталось только крыльцо – полукруглое, очень большое, с широкими ступенями, над которыми низко свисали ветви растущих рядом узловатых деревьев, должно быть, помнивших прежних хозяев, и вот эта прихожая, в которой, наверное, когда-то гостей встречал швейцар, может быть, даже с алебардой. А сейчас дом жестоко перестроили. На каждом этаже было по четыре квартиры – две направо и две налево.
Сдаваемая квартира была на левой стороне на втором этаже, вторая. Две комнаты, умывальник и уборная. Умывальник и уборная были грубо встроены в полукруглую концевую комнату. Новые стенки врезались в старинную потолочную лепнину. Отопление было печное. Вода – только холодная. За истопника надо было приплачивать, но дрова входили в стоимость. Все это мне рассказал швейцар, который сидел на крыльце на деревянном стуле. Зато и цена невелика. Тридцать пять крон в месяц плюс пять крон за истопника и еще пять за прислугу, если понадобится.
В какой-то миг мне показалось, что можно было снять что-то получше, подороже, покомфортабельней, с горячей водой, и если не на Инзеле, то уж конечно на Нидере, где-нибудь у дальнего – по отношению к нашему дому – края Эспланады. Но все-таки я внесла задаток. Швейцар выдал мне расписку и ключ, предупредив, что в одиннадцать вечера дверь в дом запирается, а он уходит спать.
– Ничего, я разбужу, – сказала я. – Где у вас звонок?
Швейцар показал мне кнопку. Я нажала. Звонок не работал. Я протянула ему расписку и сказала:
– Деньги назад.
– Я вот здесь сплю, – сказал он, – вот в этой комнатке, – и показал мне на окошко справа от крыльца. – Постучите, я и встану.
Я кивнула, сунула расписку обратно в сумку и пошла к извозчику. Потом обернулась.
– Но вообще лучше изготовьте мне ключ от главной двери. Сколько это будет стоить?
– Ключа нет, – залебезил швейцар. – Ключа нет, только задвижка.
Он открыл дверь и показал мне засов с защелкой и подвигал им туда-сюда.