– Я знаю, – сказала мама. – Госпожа Антонеску мне писала.
– Я мечтала о тебе, фантазировала, сочиняла про тебя истории, – сказала я. – Я пыталась представить себе, какая ты на самом деле. Да, да, на этом самом хваленом «самом деле», которое ты зачем-то так ненавидишь. А оно есть, мамочка. Потому что если его нет, то тогда нет вообще ничего. Я должна была вообразить себе, что ты лучше, лучше всех и даже лучше папы. Потому что мама – это и есть я. И поэтому мама должна быть права всегда и во всем, и даже в том, что она ушла от моего прекрасного обожаемого папы, и даже, даже, даже, представь себе, права в том, что она бросила меня. Только, ради бога, мамочка, сейчас молчи и не говори «я тебя не бросала» или «эта семейка Тальницки не отдала мне моего ребенка» и все такое. Не надо. Не в этом дело. Дело в тебе. Ты самая лучшая на свете. Нет никого красивее тебя. Я совсем недавно, смешно сказать, наверное, в первый раз раздевалась сама. Раньше мне помогала госпожа Антонеску, а сейчас эта самая Милли-Мицци. У нас в ванной комнате нет большого зеркала. Большое зеркало только в моей спальне. Я, смешно сказать, буквально месяца три назад оказалась наедине с собой в голом виде. Я смотрела на себя, и мне было стыдно. У меня короткие некрасивые ноги. Икры, похожие на хлебные батоны. Стопы еще ничего, но подъемы с какими-то горбинками. А выше – вообще ужас и кошмар. Узкая грудь, некрасивые большие соски на плоских грудках, ребрастые бока, плохо завязанный пупок и выпирающие ключицы. Я думала: «Боже мой, а моя мама – она ведь красавица». Я не видела тебя голой, но я уверена, что ты прекрасна, как лучшая в мире статуя, как лучшая в мире картина, и уж, конечно, в сто раз лучше самой лучшей красавицы из кабаре, из тех, которые показывают свои красоты со сцены. «Ну ничего, – думала я. – Может быть, я немножко растолстею, округлюсь животом и плечами, и все это будет не так страшно. Но никогда не буду такой прекрасной, как моя мама». Но я не завидовала тебе. И, если честно, не жалела себя. Потому что, несмотря на этот ужасный рассказ честного зеркала, я все равно казалась себе самой красивой на свете, потому что ты была во мне, потому что я была тобою… Я на самом деле была ты! И я знала, что ты очень талантлива, что ты не просто так ходила во все эти литературные салоны, что ты знала и понимала поэзию и вообще искусство. Тоже – лучше всех понимала и чувствовала. Ты была своенравной и резкой, а значит, свободной от глупых условностей, которые налагает на нас общество. Ты не сюсюкала, не раскланивалась, не говорила «ах, как мило», если это была какая-то банальность или бездарность, не говорила «как я счастлива познакомиться с вами», если хотела сказать «пошел вон!» – и ты всегда говорила именно так: «пошел вон!», «какая бездарность!» А если ты просила чего-нибудь – то без «пожалуйста», без экивоков и церемоний, просто как будто бы приказывала, то это говорило лишь о кристальной чистоте твоей души, о том, что тебе чуждо всякое лицемерие, всякое приспособленчество, всякое рабство. Вот почему папа так полюбил тебя. Такие люди, как ты, нужнее миру, чем святые подвижники и даже чем простые труженики полей и фабрик, хотя на них вроде бы держится земля. На них, да не на них. Нужна скала посредине моря. Одинокое дерево в поле. Нужен маяк. Взмах руки из толпы. Нужен призыв к свободе. Ты и есть свобода, мамочка. На самом деле. На моем самом деле. Сейчас ты можешь рассказать мне, что живешь небогато, что выпрашиваешь деньги у родственников, что скована тысячью условностей. Ты можешь расстегнуть свое платье, снять бюстгальтер и показать мне, что у тебя тоже некрасивая грудь. Но я не поверю. Даже если ты сейчас разденешься передо мной, я всё равно увижу прекрасную мраморную статую и скажу: «Боже, как ты совершенна, мамочка! Ты лучше всех. Ты лучше папы. Ты имела право сделать все, что ты сделала».
Я замолчала, склонила голову и стала машинально листать альбом, взволокши его себе на колени. Мама тихо присела рядом. Она ничего не говорила. Мне показалась, что я очень ее чем-то огорчила. Долистав альбом (а там было много чего из городской жизни тоже. Оказывается, госпожа Антонеску писала письма не только из имения, но и из города. Там было и кафе, и театр, и бал, и катание на коньках) – долиставши альбом, я отодвинула его в угол дивана и взяла другой, сделанный точно так же. Такие же вырезанные кусочки из писем и красивые подробные акварели.
– Я же говорю, мамочка, что ты талантливая. Ты настоящая художница, – сказала я. – Неужели ты никогда не рисовала ничего другого? Может быть, ты могла бы выставлять свои картины, если б захотела? У тебя бы обязательно получилось.
– Что ты, девочка! – сказала мама. – Я на самом деле немножко разбираюсь в искусстве. Это не искусство. Это так, дамское рукоделие.
– Ну уж, – сказала я, листая дальше.
И вдруг вздрогнула.
На картинке была нарисована я, стоящая у себя в спальне и что-то брезгливо держащая двумя пальцами. На следующей картинке, на том же листе, потому что листы были большие и часто там умещалось несколько картинок, как на газетных карикатурах, вроде рассказа в картинках, – а на следующей картинке я разговаривала с Гретой около дверей кухни. Очень красиво была нарисована плита, из которой вырывается пламя. А Грета стояла в своих носках и сандалиях и что-то объясняла мне. Значит, на предыдущей картинке я держала в руке длинный Гретин волос! Потом мы с Гретой сидели на лавочке и разговаривали. У меня просто сердце забилось. Я перелистнула страницу. О, Боже! Там было совершенно натурально нарисовано, как Грета занимается любовью со своим Иваном, а я подсматриваю с чердака. Честное слово, я первый раз в жизни увидела такую картинку, хотя слышала от своих штефанбургских подружек, что бывают такие открыточки, так называемый парижский жанр. Мне даже предлагали посмотреть, но я брезговала. И правильно делала. Это и в натуре-то довольно противно, а на картинке, особенно если акварелью тонкой кисточкой – вообще кошмар!
– Так, так, – сказала я маме и ткнула в это безобразие пальцем. – Значит, госпожа Антонеску за мной следила? Ходила по пятам, как шпион? Откуда она это знала? Она подкупила Грету? Грета донесла? Или она сама рядом была, в соседней куче соломы? Что происходит? Какая мерзость! И как ты могла это нарисовать? Ты, – сказала я ей, – ты просто мерзавка. Нет, конечно, правильно, что ты от нас уехала, что оставила меня с папой. Это единственный твой правильный поступок. Только не вздумай полезть в драку. Может, ты и сильнее меня, но тебе тоже достанется! – и я приготовилась отбить мамину ладонь от своей щеки.
– Правильно, – кивнула мама. – Ты хочешь быть на меня похожей: свободной, дерзкой, капризной, не выбирающей выражения. Ты же сама сказала «я как мама». Поэтому я расцениваю твою дерзость, твою наглость и твое не входящее ни в какие рамки хамство – как упражнение. Давай, милая Далли, упражняйся дальше. Будь, как мама.
Я перевела дыхание, захлопнула альбом и сказала:
– Да, мама. Ты сильнее. Пока. А я обожаю тебя еще сильнее, чем раньше. Ты прекрасна.
– А теперь, – сказала мама, – я бы, конечно, рассказала тебе, как все это было на самом деле. Но ты знаешь, у меня просто духу не хватает, не то чтобы разрушить такой совершенный образ, а даже какие-то самые маленькие поправки внести.
С меня тут же слетело все вдохновение, все те красивые возвышенные мысли, которые захватили и закрутили меня еще минуту назад, вдруг испарились, исчезли. И мне просто захотелось узнать, что же там у них с папой на самом деле случилось. Я повернула к маме свое простодушное, любопытное лицо и была уже готова спросить: «Мамочка, любимая, хорошая! Теперь расскажи, как вы поссорились с папой и почему? Я, честное слово, никому не скажу». И я была готова пробиться сквозь ее тонкие губы и жемчужные зубы, выковырять из нее что-то простое, человеческое, обыкновенное, но вдруг в эту минуту по коридору мимо двери кто-то прошел. Дверь была с матовым стеклом. Я увидела лишь какой-то контур. Худая, изящная фигура, но непонятно кто.
– Горничная? – спросила я у мамы, кивнув на дверь. Мама молчала. – Ну, в общем кто-то из слуг?
– Тебе это очень важно? – спросила мама.
– Ну, раз ты так спрашиваешь, значит, очень важно, – сказала я.
– Один молодой человек, – сказала мама.
– Ого! – и я почти неприлично подмигнула.
– Перестань, – сказала мама. – Ему восемнадцать лет.
– Ну и что? – засмеялась я. Ведь мама же мне разрешила дерзить, грубить, хамить и говорить неприличные вещи. Ведь это всего лишь упражнение. – Ну и что? Тебе ведь нет сорока.
– Прекрати, – повторила мама. – Очень хороший мальчик. Сирота. Он достоин моего усыновления.
– Ого! – сказала я еще нахальней. – Сюжет для эротического романа в духе господина Шницлера.
– Как тебе будет угодно, – сказала мама. – Ты же у нас болтушка, сочинительница.
– Тогда познакомь нас.
– Со временем, – сказала мама. – Он очень застенчив и, кажется, нездоров. Кашляет. Бывает, так кашляет, что не дает уснуть. – И, отвечая на мой взгляд, уточнила: – Хотя его комната в другом конце мансарды. Но зачем ты вносишь в наш разговор оттенок непристойности?
– Ты знаешь, папа мне тоже говорил, что я бываю непристойной, – сказала я. – Но я не нарочно. Как-то так получается. Я ведь очень приличная девица на самом-то деле. И вполне возможно, что пойду в монастырь. Понимаешь ли, эта девица, которую ты изобразила в неприличном виде с ее любовником, – я постучала рукой по альбому, – вот эта самая наша кухарка Грета Мюллер нагадала мне, что я умру невинной девушкой. То есть у меня есть два выхода – умереть до замужества или пойти в монастырь. Ты, мама, как думаешь? Ну ты подумай и потом мне скажешь. А сейчас скажи, где ты взяла этого мальчика? Кто он? Откуда?
– Дальний родственник, вернее даже свойственник, моей троюродной сестры, – ответила мама, – по итальянской линии. Итальянец. Из хорошего рода, – она даже подняла палец, – из очень, очень хорошего рода. Зовут Габриэль.