айно, но при этом видно, что она именно заслоняется и именно от меня. Не от меня лично, от Адальберты-Станиславы Тальницки унд фон Мерзебург, а просто от незнакомого человека, неожиданно вошедшего в этот, с позволения сказать, ресторан. Кельнер тем временем положил мне на стол карточку меню. Я посмотрела, что там написано. Ужасные вещи: гуляш, свинина, картошка, жареная рыба. Мы никогда такого не ели. Я попросила кусочек телятины. Он пожал плечами. Птицы у них тоже не было. Я увидела, что эта барышня наблюдает за нашим разговором, чуть-чуть отогнув газету. В неярком электрическом свете был виден ее круглый любопытный глаз.
– Хорошо, – сказала я официанту, – тогда придется рыбу.
– А на гарнир? – спросил он.
– Вареную картошку, – сказала я, – две штучки. А потом кофе со сливками. С двойными сливками, нет, с тройными сливками, – сказала я, – и что-нибудь сладкое.
– Ватрушка с творогом, – сказал официант.
– Ватрушку с творогом, – вздохнула я и кивнула.
Рыба была ужасающая. Жесткая, потому что пережаренная, на каком-то прогорклом масле. Я не смогла ее есть. Зато картошка оказалась очень даже ничего. Не говоря уже о кофе с тройными сливками. А ватрушка была просто прекрасна. Я заказала себе еще одну. В общем, кошмарное приключение. Одно утешение, что стоило все это полтинник, пятьдесят крейцеров, я имею в виду. Дешевле, чем чашечка кофе в кофейне рядом с нашим домом. Но счет был потом, а пока я сидела и жевала ватрушку, стараясь не торопиться, потому что госпожа Антонеску учила меня: на голодный желудок нельзя набрасываться на еду. Животик заболит. Я ела и чувствовала, что меня рассматривают. Барышня отложила газету и смотрена на меня, можно сказать, в упор – хотя и через ряд пустых столиков. Мне казалось, что она пытается вспомнить, где она меня видела. Но я-то уже вспомнила и помахала ей рукой. Она вздрогнула.
– Анна! – громко сказала я.
Она снова закрылась газетой. Ну не хочет, и не надо. И в этот момент в ресторан вошел молодой человек в серой студенческой тужурке и фуражке. Снял фуражку, огляделся, шагнул ко мне – очевидно, перепутал. Я смотрела на него во все глаза. Мне кажется, я его тоже узнала. Встретившись со мной взглядом и увидев, что я совсем не та, к кому на свидание он пришел, студент вздрогнул, повернулся и наконец увидел свою «обже», которая сидела, плотно закрывшись газетой. Он взялся за газету, отогнул ее верх и губами поцеловал воздух, послал барышне поцелуй другими словами, на коротком расстоянии. Она отложила газету. Они быстро обнялись, поцеловались, вернее, соприкоснулись щеками и чмокнули воздух над щеками друг друга – фу! Как ужасно! Как пожилые дамочки на праздниках у нас в имении. Неужели на свидании нельзя поцеловаться как следует? Нет, я не говорю о чем-то неприличном. Не обязательно в губы и долго. Но хотя бы просто в щечку. Барышня что-то зашептала ему, глазами показывая на меня.
– Анна! – крикнула я. Она вздрогнула и прижалась к студенту. – Зачем вы секретничаете? Больше двух говорят вслух.
– Они совершенно обнаглели, – сказал молодой человек.
– Кто? – спросила я.
– Филеры, – сказал он, глядя на меня едва ли не с ненавистью, – ищейки. Бладхаунды! Агенты тайной кайзеровской полиции!
При словах «тайная кайзеровская полиция» жирный дядька, спавший в углу на диване, вдруг проснулся, заплямкал губами, хлопнул широченными ладонями по кожаной диванной обивке и закричал, обращаясь даже не к этим молодым господам, а скорее к кельнеру, а может быть, ко всему белому свету: «Ну сколько ж можно? Ну сколько ж можно попрекать, я вас спрашиваю? Ну, было. Ну, каюсь. Ну, служил. Еще при старом кайзере, при папаше нынешнего. Молодой был потому что. Жениться надо, а деньги нужны. Вот и соблазнился, но ненадолго. Ушел». – «Да не сам ты ушел, – сказал кельнер. – Выгнали тебя, дядя Йозеф, за слабость к выпивке». – «Ну и все равно, – сказал жирный мужик. – Ну и тем более. Не пригодился я им, видать. Ну и не надо! Ну и слава богу! Ну и сколько ж попрекать можно? Я ж после этого на войне воевал, между прочим, как честный солдат. Налей еще кружечку», – обратился он к кельнеру. Кельнер нацедил кружку пива, прошел через зал, протянул ему. Я громко засмеялась. Жирный дядя Йозеф покосился на меня, отхлебнул пару глотков, поставил кружку на стол и снова задремал.
Барышня и студент, наверное, убежали бы, но барышне предстояло расплатиться за кофе. Очевидно, только это удерживало ее на месте. Я не преминула поделиться с нею этим своим наблюдением.
– Анна! – громко сказала я. – Вам лучше уйти отсюда, раз уж тут сплошные ищейки тайной кайзеровской полиции. Вам уже пять минут назад как пора. Ноги в руки, рвать когти, смываться через заднюю дверь и все такое прочее.
Я нарочно говорила словами из дешевых сыщицких романчиков. Там таким манером переговариваются преступники. «Джек! Ну-ка, ноги в руки и рви когти через заднюю дверь!» Барышня возмущенно встала из-за стола, а студент, кажется, и не садился. Они стояли рядышком, и казалось, что они оба боятся меня. Мне стало ужасно смешно. Наверно, они из-за темноты не видели, что я и моложе, и меньше ростом.
– Да, вам пора бежать от ищеек кайзера, – хохоча, продолжала я, – но вы ведь не заплатили за кофе, и поэтому будете ждать, пока кельнер принесет счет, а потом сдачу. Ибо «Ordnung muss sein!», порядок превыше всего, верно? Поэтому, – сказала я, своим любимым древнеримским жестом простирая к ним руку с ватрушкой, – поэтому в нашей империи революция невозможна! Садитесь, – сказала я. – И откуда вы взяли, Анна, – я снова четко выговорила ее имя, – что я агент тайной полиции? Я просто молодая бездельница из богатой и знатной семьи. И кой черт занес меня в эту дыру, где не подают ни телятины, ни пулярок, а вместо форели какую-то гнусную плотву?.. Впрочем, не такая уж я и бездельница. Я беру уроки: политические науки, история, в том числе история изящных искусств, и, представьте себе, русский язык. Sprechen sie Russisch? Nein? Schade! Очень жаль! Наши языки так похожи! Вот я могу не только говорить, но и читать газеты, и даже художественные произведения.
– Я недавно был в России, – вдруг сказал студент. – В Москве. Ходил в театр. В знаменитый театр Станиславского. Великолепно!
– Ах, расскажите! – сказала я, – И вообще, давайте сядем за общий стол. – Студент уже шагнул было ко мне, но барышня дернула его за рукав и строго спросила меня:
– А откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я хорошо знаю математику, – засмеялась я. – Анна – самое распространенное имя в мире. Назвав вас Анной, у меня было меньше всего шансов ошибиться.
– Вы думаете, тут работает теория вероятности? – засмеялся студент.
Я не разбираюсь в разных тонких чувствах, но мне на секундочку показалось, что я понравилась студенту, а эта самая Анна заревновала.
– Я абсолютно убеждена в правоте теории вероятности, – сказала я, – но лишь в общем случае. Как и утверждают лучшие умы, от Гаусса до Чебышева. Что же касается частностей, то мы с вами виделись сегодня, Анна, – сказала я. – На Инзеле. Около замечательного дома напротив скверика с фонтанами. Вы приехали на извозчике № 103.
– Она точно за нами следит, – сказала Анна студенту. – Иначе что она там делала? И откуда она знает мое имя?
– Ах, милая Анна, – сказала я. – Вот уж не было печали! Следить за кем-нибудь, тем более за вашим благородием. Я просто навещала одну свою знакомую. Близкую знакомую. Буду откровенна – близкую родственницу. Буду еще откровеннее – ближайшую родственницу. Буду откровенна до конца – свою мать, графиню Гудрун фон Мерзебург. Правда, ужасающее имя? О чем думали родители девочки, когда называли ее именем кровавой героини скандинавских сказаний? Которая убила своих детей, зажарила их сердца, накормила ими мужа, а потом и его прикончила? О чем, я вас спрашиваю? И звучит как-то ужасно – Гудрун.
– По-моему, ты попалась, – засмеялся студент, сел за мой столик и посмотрел на Анну уже с моей стороны.
– Хорошо, – сказала она. – Вы дочь графини? Ладно. Это многое меняет. Тогда вопрос: откуда вы знаете мое имя? Она вам что-то обо мне рассказывала?
– Ничуть, – сказала я, – Ни словечка, клянусь. Вообще же, будь я человеком социалистических, революционных убеждений, я бы, конечно, попросила кельнера и старого дядю Йозефа отвернуться и своими руками пристрелила бы вас обоих. Потому что из-за таких вот лопоухих зайчиков все великие замыслы революции идут прахом. Вы – враги революции более сильные и опасные, чем кайзеровская полиция, французская Сюрте и русское охранное отделение вместе взятые. Кто тебе, дура, – закричала я на Анну, – велел признаваться, что ты знакома с графиней? – Студент крякнул и потер себе висок. Видно было, что я его слегка смутила. – Идите сюда, – я снова перешла на «вы» и поманила Анну пальцем.
Анна сложила наконец свою газету и неохотно подошла поближе. Стол, за которым сидела я и куда уже сел студент, был в общем-то на две персоны. Хотя, конечно, при желании за него можно было усесться вчетвером и даже вшестером. Широкий простонародный стол для пузатых мужиков, которые едят большие порции из огромных тарелок. Анна поставила на наш стол свою чашку кофе, положила газету, взяла от соседнего стола стул (студент вскочил и стал ей помогать – забавно было смотреть, как они тащат стул в разные стороны) – и приспособила его так, чтобы сидеть как бы между мною и студентом. Неужели она на самом деле возревновала? Как смешно.
– Так что, – продолжала я, – если б я сочувствовала делу республики и независимости народов, я бы, конечно, сдала вас полиции. Убивать – это я пошутила. Охота была самой идти под суд. Но в полицию – точно. Чтоб под ногами не путались.
– Осмелюсь поинтересоваться, у кого под ногами? – с неожиданным ехидством вдруг спросил студент.
Я быстро поставила в уме крестик в нужной строчке, но сделала вид, что не обратила внимания. И продолжала:
– Но так как я не социалистка, не анархистка и на свободу народов мне тоже наплевать, я просто аристократка, которой все эти господа поперек горла, поэтому живите! Действуйте! Выдавайте первому встречному свои явочные квартиры, а уж как вы поведете себя на допросе в полиции – это очень легко вообразить.