– Вот как? – удивился Фишер. – Расскажите.
– Ах, ерунда в сущности, – сказала я. – Поскольку моя мама единственная и последняя носительница фамилии фон Мерзебург, в ответ на ее прошение кайзер всемилостивейше соизволил разрешить ей передать эту фамилию ее единственной дочери, то есть мне, с дозволением передать ее моему сыну, если таковой случится, вместе с графским титулом. То есть я не графиня, а вот мой сын будет графом фон Мерзебург. А если не будет сына, то даже дочери для передачи внуку, вот тем же самым манером. Добрый милый дедушка-кайзер!
– Отлично, – сказал Фишер, – а теперь посмотрим сюда, – и стал переворачивать фотографии.
Глава 23
Он стал переворачивать фотографии, приговаривая при этом:
– Старинный полицейский анекдот про фотографии, помните? Полицейский инспектор показывает арестованному пачку фотографий. «Вы знаете этих людей? Кого вы здесь знаете?» Арестованный отвечает: «Этого не знаю, этого не знаю, этого не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю. А вот эту рожу поганую, этого подлеца – вообще ни разу в жизни не видел, не встречал и вообще не знаю, как зовут!»
Отто Фишер засмеялся.
Почему-то вот с этой минуты я стала в уме иногда называть его не «господин Фишер», а «Отто Фишер» или просто «Фишер». То есть как будто мы теперь друзья и даже сообщники.
– А что, я уже арестована? – спросила я.
– Бог с вами! – Он даже рассердился чуточку. – Это просто шутка. У вас что, совсем нет чувства юмора?
– Не знаю, – сказала я. – Когда мне смешно – я смеюсь. А какого-то там особого чувства юмора у меня нет. – Отто Фишер посмотрел на меня очень внимательно. – Это такая шутка! У вас что, совсем нет чувства юмора?
Он засмеялся в ответ.
– Итак, приступим, – сказал он.
Фотографии лежали на столе. Их было штук двадцать. Вернее, не штук двадцать, а точнехонько двадцать штук. Четыре ряда по пять. Фотографии были разные. Большинство – нормальные кабинетные снимки, портреты. Внизу даже виднелись вензеля фотографов. Некоторые были сфотографированы на грязно-сером фоне. Рядом с головой была приспособлена линейка. То есть это явно были полицейские фотографии. Но все они были пересняты на одинаковые квадраты матовой фотографической бумаги. Наверное, господин Фишер и в самом деле работал в каком-то полицейском управлении, где ему изготовили это лото.
– Итак, – сказал он, – посмотрите повнимательнее. Кого из этих людей вы знаете?
Я присмотрелась. Большинство лиц были совершенно незнакомые. Только один молодой человек в кадетской фуражке и френче с орлами на стоячем воротничке был отдаленно похож на брата моей подруги – Луизы Гунст, а вернее говоря, он был как две капли воды Луиза, а она говорила, что ее брат кадет. И хотя я ни разу его в глаза не видела, я почему-то была уверена, что это он и есть. Фридрих Гунст.
Я сказала об этом Фишеру.
– И это все? – удивился он.
– Да нет конечно, – сказала я. – Вот мои новые друзья – Анна и Петер, – я вытащила их из общего пасьянса и отодвинула к углу стола. – Да вы и сами знаете, что я их знаю.
– Еще? – спросил Фишер.
– Еще, еще, еще… – протянула я. – Вот этот господин – официант в «Трианоне». Вот еще один господин, который все время там сидел на маленьком двойном диванчике у окна. Сидел и читал газеты. Я его видела там, наверное, столько же раз, сколько заходила в эту кофейную. Кажется, это драматический писатель Буркхаймер, он пишет либретто к новейшим операм. Пожалуй, все. Ах, нет. Еще вот этот арестант. Где я могла его видеть? – Я взяла его фотографию двумя пальцами, всмотрелась в его темное, наверное, смуглое лицо с красивыми, слегка сросшимися бровями. – Нет, – сказала я Фишеру, – все-таки нет.
– Ну а вот эту даму? – спросил он. – Неужели вы ее никогда не видели? Впрочем, откуда мне знать? Отвечайте.
На фотографии была довольно красивая женщина с какой-то странной прической. Вроде бы обыкновенный, но как-то необычно высокий пучок, торчащие из него шпильки и пряди волос, идущие к пучку от ушей большими полукружиями. Что-то китайское.
– Что-то китайское, – сказала я вслух.
– Верно, – сказал Фишер, – китайская маскарадная прическа. Эта женщина имеет поразительный вкус к жизни. Там, где другая ограничится желтым халатиком и какой-нибудь побрякушкой – я говорю о маскараде в китайском стиле, вы понимаете? – она не поленится полностью изменить свою прическу.
– Завидую, – сказала я, – но не узнаю.
– Врете или на самом деле? – спросил Фишер. – Даже не знаю, что тут удивительнее.
– А что такое? – рассеянно спросила я, продолжая вертеть в руках фотографию женщины с китайской прической и остро подведенными глазами.
– Ну как вам сказать, – усмехнулся Фишер. – Если вы врете, значит вы считаете меня за полного дурака. А это, видит бог, несправедливо. А если вы действительно не узнаете свою мать – графиню Гудрун фон Мерзебург, то значит, у вас, уж извините, что-то с головой.
– А вам трудно было дать нормальный портрет?! – закричала я. – Зачем эти маскарадные штучки? – я стукнула кулаком по столу, прямо по одной из фотографий, и увидела, что это тоже мамин снимок. И еще, и еще – всего четыре штуки, если считать этот, в китайском стиле. Наверное, у меня в самом деле что-то с головой. Ну и ладно. Придется донашивать ту голову, какая есть. Ноги у меня некрасивые, голова сумасшедшая – ну и что мне теперь, с моста в реку? А не нравится – подите все к черту!
Я так и сказала Отто Фишеру и встала из-за стола.
– Допейте кофе, – сказал он, – доешьте штрудель.
– Ну хорошо, – сказала я садясь. – Вот мы с вами узнали, поняли и удостоверились, что этих людей я знаю и помню. Вы бы еще добавили сюда моего папу, наших слуг и мою гувернантку – госпожу Антонеску. Какой смысл?
– Добавлять вашего папу и вашу гувернантку – действительно никакого смысла. Они к этому делу не имеют ни малейшего отношения. Особенно гувернантка.
– Что же за дело-то? – спросила я.
– Мы с вами не в управлении тайной полиции, поэтому я не могу брать с вас подписку о неразглашении. Но я уверен, что вы умный человек и сами все понимаете. Итак, попробую вам вкратце объяснить.
Он стал долго и подробно рассказывать о том, как он, несмотря на явное сопротивление или в лучшем случае безразличие своих коллег, практически в одиночку выявил довольно крупную и разветвленную организацию, которая действует на территории империи, хотя основную базу имеет в Сербии. Обнаружил этих людей он в ходе слежки за полковником Редлем, хотя у полковника, скорее всего, были очень высокопоставленные покровители в генштабе, контрразведке, а может быть, кое-где и повыше. Он, Фишер, абсолютно уверен в одном: Редль работал не на Россию, а на Сербию. Оперативные планы наших войск передавались именно в Белград, а не в Санкт-Петербург. Что, в общем-то, и понятно. Где Петербург, а где Белград! И представить себе непосредственное военное столкновение двух великих империй довольно-таки трудно. Разве что в ходе затяжной войны, когда границы и фронты уже сто раз успеют передвинуться. А маленькая агрессивная, исполненная, как бы это сказать по-нашему, l'esprit de ressentiment[19] – Сербия вот она, рядом. Но, увы, большое начальство мыслит большими категориями. Они почему-то убеждены, что великая держава должна воевать непременно с великой державой. А на державы поскромней они просто не обращают внимание, хотя именно из-за них и начинается вся беда. Или в нашем веке будет начинаться. Он, то есть Фишер, в этом полностью уверен.
Мои мысли с трудом поспевали за его длинными фразами. Тем более что он, стараясь говорить понятно и объяснять каждую свою мысль, употреблял слишком много придаточных предложений, и поэтому его речь превращалась в нагромождение причастных оборотов, в бесконечные цепочки «который» и «вследствие того, что». Поэтому я решилась его перебить.
– Ну а при чем тут моя мама? – сказала я.
– У меня есть сильное подозрение, – сказал Фишер, – что некий молодой человек, которого она прячет у себя, причем прячет весьма хитрым способом, объявив его итальянским князем и даже оформив усыновление, что этот молодой человек… Вы его видели? – вдруг резко спросил он меня.
– Да, – сказала я.
– Этот «итальянский князь» – вот он! – Фишер ткнул пальцем в фотографию чернобрового арестанта. – Вглядитесь в него повнимательней. Он? Нет, вы скажите – он?
Я, как и было велено, вгляделась повнимательней. Похоже, что действительно он. Но странное дело – там, в маминой квартире, он был очень мягок и даже, как мне сейчас вспоминается, застенчив, робок и скромен. А здесь он дерзко смотрел в объектив фотокамеры, изо всех сил демонстрируя храбрость и чувство собственного достоинства.
– Ну так как?
– Ну, если напрячь воображение, то, возможно, что да. Однако, господин Фишер, отчего бы вам самому не убедиться. Почему вам самому, уж я не знаю, под видом кого, не проникнуть в эту квартиру и не взглянуть на молодого князя.
– Вы думаете, у них нет моего фотоснимка? – сказал Фишер. – Переступить порог этой квартиры для меня равно самоубийству. Меня потом будут выносить оттуда в саквояже, частями, в течение трех дней, и потихонечку выбрасывать в реку.
Я представила себе, как моя мама вместе с юным князем Габриелем режет Отто Фишера на куски. На большом кухонном столе. В середине стола проделана дырка для стекания крови. Под ней на полу стоит небольшое ведро.
– Вы так в этом уверены? – спросила я.
– Я не имею права рисковать, – сказал он.
Я возразила:
– Тайные агенты всегда рискуют!
– Но я, – сказал Фишер, – не могу, не имею права, потому что никто, кроме меня, не может спасти империю!
Он это очень патетически сказал. Этак негромко воскликнул.
Новое дело. Он явно сумасшедший. У него мания величия.
– Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший и что у меня мания величия? – спросил Фишер. – Был бы счастлив согласиться. Но вот этот молодой человек, этот итальянский, так сказать, князь, а на самом деле боснийский террорист, послан сюда с заданием совершить громкое политическое убийство. Убийство, которое смешает все карты на европейском, так сказать, ломберном столе. Его необходимо остановить. Я не уверен, знают ли эти люди, что я за ними слежу. Но думаю, что да. Хотя вообще они ведут себя довольно нагло. Им кажется, что их кто-то защищает. Боюсь, что это не фантазии. Боюсь, что где-то кто-то в высших кругах покровительствует им. Ложь и предательство везде. Опираться можно только на одиночек. На патриотов. На людей храбрых и самоотверженных. Этого человека надо остановить.