– Какого револьвера? – хором спросили Петер и господин Фишер.
– Украденного у меня, – сказала я. – Господин Фишер, когда я ехала сюда, я обнаружила, что у меня в сумочке нет моего велодога. Петер вез меня от кафе до Гайдна, пятнадцать, с заездом в аптеку. Мне было дурно. Он нес мою сумочку. Я не знаю, когда он вытащил у меня велодог, но вряд ли я его просто выронила, потому что он лежал у меня в сумке в застегнутом кармашке. Петер, – сказала я, – отдайте мне револьвер.
– Нет у меня никакого револьвера, вы что? Это бред какой-то! – залопотал Петер.
– Петер, – сказала я, распахивая дверь и указывая пальцем на его тужурку, висевшую на стоячей вешалке. – Петер, – повторила я, тыча пальцем в эту куртку, – отдайте мне мой велодог!
Петер растерянно встал, вышел из комнаты и вытащил револьвер из внутреннего кармана своей тужурки.
– Хоть бы догадался выбросить где-нибудь, – сказала я ему с несколько театральным сарказмом. – Тайный агент, прости господи…
Петер молчал и только открывал и закрывал рот, как будто какой-то спазм перехватил его горло.
– Положите на стол, – сказала я Петеру.
Он повиновался.
– Чудеса, – сказал Фишер. – А позвольте поинтересоваться, причем тут бутылка с яйцом?
– Ствол револьвера, повторяю, – сказала я, – несколько долей секунды после выстрела в силу описанных законов физики, разреженность от горения и все такое, становится как та самая бутылка и при выстреле в упор всасывает в себя мельчайшие капельки крови. Доказано новейшей криминалистикой. Если хороший детектив-эксперт намотает на спичку ватку и протрет ствол этого пистолета изнутри, он обнаружит там кровь, которую можно будет сличить с кровью жертвы. Новейшая медицина говорит, что у разных людей разная кровь. Разные типы крови. Не помню, как это называется, но факт остается фактом.
Фишер глядел на меня очень внимательно.
– Итак, – сказала я, – Анна была убита выстрелом в упор, с расстояния в два пальца или в два дюйма, а может быть, и буквально в упор из украденного у меня велодога. Вывод: никаких стрелков. Выстрел в упор.
– Но зачем мне было ее убивать? – воскликнул Петер.
– Позволю себе не входить в подробности ваших отношений, – сказала я. – Это вы сейчас нам в подробностях расскажете, что это было: то ли вы давно задумали ее убить и только искали случая и случай подвернулся в виде револьвера в моей сумочке. А может быть, вы стащили у меня револьвер просто так, по-мальчишески. А может, даже из самых лучших побуждений – уберечь меня от каких-нибудь неприятностей. Хотя, замечу в скобках, шарить по сумочкам знакомых барышень не очень-то благородно. Ну да ладно. Двадцатый век – сами понимаете. В общем, стащили у меня револьвер без специальной цели застрелить Анну, а в комнате у вас произошла какая-то сцена, какая-то ссора – откуда мне знать? Так что правильно вы не позвали полицию, дорогой Петер. И теперь ваша задача, и ваша, господин Фишер, тоже – мне почему-то так кажется – это помочь Петеру как-то замести следы. Честно говоря, я никогда не думала, что мне придется заниматься укрывательством убийцы. Но я сейчас вспоминаю, что мне говорил мой дедушка. «Закон, – говорил дедушка, – это великое дело. Право, справедливость, истина, – говорил дедушка, – тоже великие вещи, черт возьми! Сколько всего из-за них происходило и хорошего, и дурного. Но есть что-то, что выше. Например, дружба, чувство товарищества. Если мой друг, – говорил дедушка, – кого-нибудь убьет, то я первым долгом помогу ему спрятать труп! Разрезать на кусочки, кусочки сжечь, а пепел утопить в болоте. А уж потом, когда все будет шито-крыто и следствие будет закрыто – вот тогда я сяду с ним у камина, мы выпьем вина и я сурово, со всей дружеской прямотой спрошу у него, как же он, негодяй, дошел до жизни такой, нарушил шестую заповедь?» Иными словами, – сказала я, пройдясь по комнате, а потом довольно-таки привольно усевшись на диван рядом с Фишером, – я готова сделать все, что в моих силах. Ну, в общем, вы меня понимаете.
Фишер громко вздохнул и покосился на меня. А я встала, подошла к Петеру и сказала:
– Вот моя рука, мой друг! – и протянула ему ладонь по-мужски, лодочкой.
– Поцелуй барышне ручку, – подсказал Фишер.
Петер прикоснулся к моей руке губами.
– Все будет хорошо, – сказала я ему и погладила его по голове.
– Замечательно, – сказал Фишер, – просто превосходно! Далли, я в восторге от вас! Если бы я не был вас влюблен, – сказал Фишер, то ли серьезно, то ли насмешливо, – я бы непременно посоветовал Петеру начать за вами ухаживать.
– Он уже начал, – сообщила я.
– О! – сказал Фишер.
– Правда, пока безуспешно, – объяснила я.
– Да, посоветовал бы начать ухаживать, а потом сделать предложение, – продолжил Фишер.
– Это не так просто, – сказала я, – сделать мне предложение. Для этого сначала надо помирить моих папу с мамой. Как-то загнать их в одну комнату, прийти туда и разговаривать не со мной, а с ними. Такие высокородные девицы, как я, иначе замуж не выходят.
– Договорились, – сказал Фишер. – Сейчас мы с Петером поедем по разным делам…
– Понятно, – сказала я.
– Поедем по разным делам, – продолжал Фишер, – а вас можем довести до Эспланады.
– Я бы хотела на минутку зайти к маме, – сказала я.
– Вы думаете? – нахмурился Фишер.
– А что? Что тут такого удивительного? Заодно намекну ей насчет ваших планов. Петер, вы как – не раздумали?
– Что? – спросил Петер, как будто выныривая из глубокого забытья.
– Что, что, – всплеснула я руками. – Хорошенькое дело. Предложение делать – вот что.
– Далли, умоляю вас, помолчите! – сказал Петер.
– Он точно на мне не женится, – сказала я Фишеру. – Он уже понял, какая я неукротимая болтушка. Вот мы с ним часок поболтали – он уже устал. А представляете себе – семейная жизнь. Да еще где-нибудь в поместье. В городе еще туда-сюда. Некоторые мужчины ходят на службу, а некоторые в клуб – хоть какое-то отдохновенье. А в поместье с утра до вечера нос к носу – это же ужас какой-то.
– Далли, замолчите! – умолял Петер.
– Нет, вы только представьте себе, – смеялась я ему в лицо, – утром мы просыпаемся, я ему сразу начинаю выкладывать свои соображения о мировой войне, о римском праве, о любовных приключениях моих подруг, о национальном самоопределении народов и о достижениях новейшей медицины, пересказываю ему криминальные романы, газеты и журналы, последние сплетни, а на закуску перед завтраком рассказываю сон, который мне приснился, про то, как Иисус Христос наказал неблагодарных морских разбойников. Сначала облагодетельствовал, а потом наказал…
– Заткнись! Я тебя убью!!! – закричал Петер и довольно больно схватил меня двумя руками за шею.
– Брысь!!! – закричала я.
Он разжал руки, а я обернулась к Фишеру и сказала:
– Ну вот. Еще одно доказательство. Вспыльчивый мужчина. Способен на убийство женщины.
– Не забудьте револьвер, – сказал Фишер. – И, главное, не забудьте протереть ствол ваткой изнутри.
– Прямо сейчас? – спросила я.
– Да, лучше прямо сейчас.
У меня в сумочке, я вспомнила, лежала завернутая в газету старая прокладка, которую я хотела выбросить, но забыла. Я отщипнула от нее более или менее чистый кусочек хлопчатой ваты, вытащила из головы шпильку, намотала на нее вату и таким манером прочистила ствол изнутри. Потом шпилькой вытолкнула два стреляных патрона. Они совсем маленькие были, как детские наперстки из набора «Маленькая хозяюшка». Отнесла все это в уборную и спустила в унитаз.
– Мы вас не сможем подождать, покуда вы будете беседовать со своей мамой, – сказал Фишер, – но до уголка довезем.
– Пустое, – сказала я. – Тут, наверное, сто шагов, не более.
Мы распрощались.
Фишер сел за руль автомобиля. На этот раз он на машине приехал, ну и дела. Но тем более приятно, что я с ними не поеду. Ненавижу автомобили! Я даже отошла на десяток шагов в сторону, чтоб не нюхать бензин, пока они заводятся и трогаются с места. Они выехали из проулка и скрылись за поворотом. Я подождала еще полминуты, потом зевнула – наверное, все-таки не выспалась – и двинулась к высокому, украшенному лепниной дому, который выглядывал из-за деревьев совсем рядом.
Пройти к этому дому, как я увидела, можно было двумя способами: либо по улице, по которой только что уехал автомобиль с Фишером и Петером, но тогда пришлось бы сделать небольшой крюк – или прямо, через сад, вернее, через парк, ну, в общем, через небольшую, очень ухоженную рощицу по узкой, но мощеной тропинке.
Солнце уже стояло высоко и просвечивало сквозь листья. Солнечные пятнышки плясали на тропинке, на траве и на моих ботиночках, потому что дул совсем легкий ветерок. Теплый, но вместе с тем свежий, потому что с реки. Свистела какая-то птичка. У меня было чудесное настроение. Но я не успела даже в очередной раз удивиться тому, какая я бессердечная негодяйка, как вдруг откуда-то сбоку раздался уже не птичий, а человеческий присвист.
Я повернула голову. Там была небольшая лужайка, посреди которой стоял легкий деревянный столик, а рядом были разбросаны соломенные кресла. В одном из них сидела моя мама – графиня фон Мерзебург. Перед ней на табуретке стоял этюдник, и она писала акварелью портрет этого итальянского князя, который дремал в соломенном кресле напротив. Она помахала мне рукой.
– Какая идиллия! – сказала я. – Доброе утро, графиня! То есть, здравствуй, мама! И вы тоже здравствуйте, князь! – добавила я. – В смысле, привет, братец!
– Он спит, – сказала мама вместо ответа. – Он плохо спал всю ночь, а теперь вот заснул. Не буди его.
– Ты что, со мной так и не поздороваешься? – спросила я.
Князь Габриэль меж тем встряхнулся и сказал:
– Здравствуй, сестричка! – как будто мы вчера вечером расстались. – Как делишки? Рад видеть! Что слыхать?
– Ничего особенного, – сказала я, подойдя к нему и обняв его за плечи.
Он приподнялся. Я усадила его обратно. Мы поцеловали друг друга в щеки.