Папа делал мне страшные глаза, но старался делать это незаметно, чтобы фрау Дрекслер ничего не заметила.
– Да так, слышала кое-что, – сказала я, – похожее на сказку. Что вот было вроде бы где-то к северо-востоку, ближе к степям, такое маленькое племя со своими обычаями, даже, кажется, со своей религией. Крохотное племя, размером в одну деревню. И вот какой-то местный феодал что-то с ними не поделил, ну и сжег их деревню дотла. А его гайдуки всех кувзаров перерезали.
Папа громко уронил нож прямо на тарелку, а потом сверху еще уронил вилку.
– Простите? – спросил профессор.
– Это фантазии! – громко сказал папа, а потом добавил: – Сказки, другими словами.
– Я же ничего не утверждаю, – сказала я и тоже уронила чайную ложечку прямо на блюдце с недоеденным творожным пирожным. – Я просто задаю вопрос.
– Фантазии! – закричал папа.
– Но я вовсе не настаиваю, что это правда, – сказала я и как следует врезала рукояткой фруктового ножа по блюду с десертом так, чтоб это было громко, но при этом чтобы не разбить. – Я просто спрашиваю: господин профессор, ведь многие легенды имеют, так сказать, историческую подоплеку. Так вот вопрос…
– В чем же вопрос? – ласково спросил профессор. – Дорогая Станислава, вы уже сами на него ответили. Действительно, многие легенды и даже сказки имеют историческую подоплеку – это бесспорно.
– То есть вы хотите сказать, что такое могло быть? Чтобы помещик послал своих гайдуков сжечь деревню и вырезать все ее население?
– Конечно, разумеется, – сказал профессор, – конечно мог. Такое бывало не раз. Тем более в пограничных краях. Резали в основном чужаков. К сожалению, это так. Жестокий век.
– Значит, про кувзаров это правда? – спросила я.
– Вот именно о кувзарах, – сказал профессор, – я как раз ничего и не слышал.
– Выпьем ликера? – сказал папа.
– Благодарю вас, – сказал профессор. – Пожалуй, что нет. Фрау Дрекслер, – обратился он к своей жене, – а вы не желаете ли выпить рюмочку чего-нибудь сладенького?
Она отрицательно помотала головой, как будто бы ее слепой муж мог увидеть; впрочем, это было скорее адресовано нам с папой.
Вообще за весь этот обед (а он, вместе с сидением в гостиной, длился часа два с половиной) она не проронила ни слова.
Через два дня – а эти дни я провела, можно сказать, взаперти: сидела дома, занималась с учителями и вообще наружу носа не казала – произошли два события.
Во-первых, в городской газете на первой странице появился аншлаг «Убийство на улице Гайдна!».
Сама статья была на третьей странице. Там сообщалось, что в одном из домов на улице Гайдна (номер дома не указали, молодцы!) было обнаружено тело женщины, убитой выстрелом в голову. Судя по документам, которые были найдены при убитой, она принадлежала к группе заговорщиков, которые намеревались совершить покушение на премьер-министра или на кого-то из членов царствующего дома, а может быть, даже на самого государя императора. Автор статьи высказывал подозрение, что убийство этой женщины – операция тайной полиции.
За обедом папа спросил меня, не читала ли я эту статью. Я на всякий случай сказала, что нет, не читала. Хотя прочитала еще в прихожей, на столике у зеркала, куда Генрих положил ее, принеся из почтового ящика. Папа пересказал мне статью в подробностях, которых в статье не было. Правда, он всякий раз оговаривался: «по-моему», «мне так кажется».
Папе казалось, что эта женщина пряталась в одном из домов по улице Гайдна («там есть маленькие, почти заброшенные домики, этакие крохотные виллы, а также есть небольшие почти что дворцы, переделанные в многоквартирные дома» – ха-ха, это он мне рассказывает про улицу Гайдна! Умереть можно!). И вот эта женщина, наверное, пряталась в этом доме. Но в один несчастный вечер она вышла наружу, то ли на террасу, то ли спустилась в сад, и тут-то ее и подстерегла пуля стрелка, который выслеживал ее, прячась в домике напротив. Что же касается заговора против императора и вообще против нашей прекрасной империи, против «карнавала», как называли наш чудесный мир в салонах и кружках, то папа считал такой заговор весьма вероятным, просто даже обязательным.
– Я бы удивился, – говорил папа, – если бы такого заговора не было.
– А представь себе, – сказала я, – что такого заговора нет?
– Значит, – сказал папа, – этот заговор очень хорошо законспирирован! – и щелкнул пальцами, радуясь собственному остроумию. – Но вообще все это безобразие, конечно.
– Заговор? – спросила я.
– Нет, – сказал папа. – То есть, конечно, да. Заговор – это безобразие, кошмар, предательство и подлость. Но я не о том. Безобразие – вот так поступать, как поступила тайная полиция. Посылать убийц.
– Подумаешь, – сказала я. – Они же замышляли против кайзера! А значит, против нас с тобой. Все совершенно справедливо. Так им и надо! Так этой террористке и надо! Будь я на месте этого стрелка, – сказала я, чувствуя, как у меня колотится сердце и пересыхают губы, – у меня бы рука не дрогнула. Я бы влепила ей пулю промеж глаз.
– Боже! – сказал папа и закрыл лицо руками. – Что ты говоришь?! Девочка моя, откуда в тебе это?
– Эти люди хотят разрушить все, ты понимаешь?! Они призывают революцию или войну! Или то и другое вместе! Их надо уничтожать!
Папа перевел дыхание и внимательно на меня посмотрел.
– Их надо судить, – сказал он. – Я не сочувствую им ни капельки, но существует закон. Арестовать, изобличить и судить. А уж по суду – хоть расстрелять, хоть повесить. Как решит суд.
– Какой ты у меня замечательный! – сказала я. – Ты настоящий благородный аристократ, что бы там ни писал о тебе этот профессор, Дрекслер, так?
– А что он обо мне написал? – взволновался папа, – И где написал?
– Третьего дня написал, вечером. Вернее, не написал, а продиктовал своей жене, чтобы она написала в дневнике. Что ты угощал его обедом как будто бы на пари с самим собой. Был очень неловок и изображал отсутствие сословных предрассудков. А они перли у тебя изо всех щелей. И дочка у тебя болтушка и фантазерка.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мне так кажется, – сказала я. – Ка-жет-ся! Мне кажется, что он ведет дневник, и там очень острые и злые наблюдения. Вот опубликуют его лет через сто – наши правнуки будут краснеть и ахать.
– Правильно тебе кажется, – сказал папа, облегченно засмеявшись. – Ты ужасная фантазерка и болтушка! А преступников казнить нужно только по решению суда. Все эти секретные операции – это ведь открывает шлюзы, как ты не понимаешь? Это дает террористам карт-бланш. Полное оправдание любым убийствам. Нет, это решительно невозможно!
Папа собирался произнести еще несколько прочувствованных умных фраз, но тут в дверь постучали.
– Да-да! – сказал папа.
Вошел Генрих.
– Девица Мюллер прибыла по вашему распоряжению, – сказал он.
– Ой, Грета! – вскочила я со стула. – Наконец-то! Папочка, спасибо! Вот это подарок! Теперь у меня будет самый лучший день рождения! Ну, где же она?
Я бросилась к Генриху, схватила его за рукав, отдернула в сторону, думая, что Грета стоит в прихожей, у него за спиной.
Но в прихожей никого не было.
– Где она?
– Девице Мюллер готовят постель внизу, барышня, – сказал Генрих, тыча пальцем в пол, имея в виду полуподвальную квартиру, где жила прислуга.
– Почему это внизу? – закричала я. – Тащите ее сюда! Нет, я сама за ней пойду! – и побежала по лестнице вниз.
Глава 31
Генрих побежал за мной и обогнал меня и забежал вперед для того, чтобы любезно открыть передо мной дверь.
Там был длинный тусклый коридор, по которому ходили какие-то люди, сутулые, в неряшливо наброшенных на плечи пиджаках. Они выходили из комнат, шли куда-то вдаль, возвращались, а я стояла в открытой двери и не могла сделать шаг, потому что оттуда ужасно пахло. Нет, никакой особой вони не было, но воздух был какой-то другой: тяжелый, пропахший жареным луком, гарью дровяных плит, немытых сковородок и давно не стиранной одежды. Этот запах я еще в имении научилась различать. Так пахло в крестьянских избах, куда мы иногда на секундочку заглядывали с госпожой Антонеску во время прогулок по ближайшей деревне. Так пахло и в кухне, где работала моя Грета Мюллер. Помню, как я удивлялась: и в кухне, и в избах пахнет так ужасно, чем-то пережаренным и немытым, но почему-то все наши слуги, особенно горничные, но и кучера тоже, когда приходили в дом, пахли очень хорошо. Или вообще никак не пахли, что на самом деле самое лучшее. Я, например, не люблю духов. По мне, так гораздо лучше лишний раз как следует вымыться. Три раза намылить и сполоснуть подмышки, ну и вообще все остальное, не говоря уже о ногах. Самое противное, когда иногда нюхаешь в опере, да честно говоря, и у знакомых девочек тоже, эти крепкие духи, из-под которых, как крыса из-под ковра, вылезает запах три дня немытой подмышки.
Вот я и стояла на пороге подвальной квартиры, не в силах сделать шаг вперед в это душное марево, а Генрих вежливо стоял сзади. Наконец он кашлянул и предупредительно спросил:
– Барышня, может быть, позвать девицу Мюллер?
– Где она? В какой комнате? – спросила я и, не дожидаясь ответа, три раза шмыгнула носом и пошла вперед.
Генрих снова обогнал меня и открыл четвертую, кажется, дверь направо.
Это была довольно большая комната. Там по углам были две застеленные кровати, над которыми были приколоты коврики, а на ковриках висели фотографии, картинки, в рамочках и без, просто вырезанные из журналов красотки и кошечки, засушенные цветы, бусики, крестики и, кажется, даже иконки. Двое мужиков в синих клетчатых рубашках свинчивали раму для третьей кровати.
А посредине, усевшись на какую-то матерчатую в цветочек сумку, сидела Грета. Она была в длинной бесформенной юбке, шерстяной кофте и в плотно повязанной косынке, из-под которой самую чуточку выбивались ее чудесные золотые волосы. Я подбежала к ней и села на пол напротив нее.
– Здравствуй, – сказала я.