– А моя мама думает, что я рассказываю ей все, – сказала девочка, – но это не так.
– На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, – авторитетно заявил мальчик, – потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения.
– Раньше мы с отцом часто разговаривали, – вздохнула девочка. – Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили…
– Да? А о чем?
– Обо всем на свете. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому что папа говорил со мной на равных, как со взрослой.
– А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете?
– Редко. Ему все некогда.
– Ну конечно, взрослым всегда некогда! – хмыкнул мальчик. – Вечно они бегут куда-то.
– И к тому же мне… мне просто нечего сказать ему, – заключила девочка.
– Ага, – с тоской в голосе согласился мальчик.
– Мне очень хотелось бы поговорить с ним, – продолжала девочка. – Но сказать ему мне нечего. Просто нечего – и все тут.
– Да уж. – Мальчик вздохнул. – Им всегда некогда. Сама понимаешь.
– Да. Понимаю.
– То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожить по пустякам. Согласна?
– В общем-то, да.
– Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: «А я их не просил меня рожать». А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу.
– Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни.
– Ведь нет ничего лучше, чем жить на этом свете, – продолжал мальчик. – Разве ты не рада тому, что просто живешь?
– Да, конечно. Рада, очень рада.
– Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно.
– Лонни?
– Что?
– А ты… ты любишь кого-нибудь?
– В каком смысле?
– Сам знаешь!
– Так, как маму? Или отца?
– Ну…
– Но ведь такая любовь не совсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой.
– Да.
Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал:
– Дженни?
– Что?
– Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила.
– Дженни?
Она не отозвалась.
– Ну ладно, – пробормотал он. – Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я…
– Я не возражаю, Лонни, – ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. – Но…
– Что, Дженни?
– А ты… ты…
– Что, Дженни? Что?
– Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? – спросила она.
У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целовалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшись на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушить рыдания. Он мотал головой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решимость.
– Я люблю тебя, Дженни, – сказал мальчик.
– И я тоже тебя люблю, Лонни.
Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд.
– Лонни, а который час?
– Почти двенадцать.
– Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы мои волновались.
– А можно я тебя еще раз поцелую?
– Можно.
Снова наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагов уже не было слышно.
«Я ничего им не должен, – думал он. – Я ничего им не должен. Кроме… будущего, которое зависит от меня».
Глава 12
В профессиональных кругах нью-йоркских адвокатов Авраам Сэмелсон слыл строгим судьей, не терпящем каких-либо вольностей или самодеятельности в зале суда. Так что утром того понедельника, на который было назначено начало процесса по делу Морреса, в зале заседаний суда квартальных сессий, просторной, залитой ярким солнечным светом и облицованной темными дубовыми панелями комнате, царила сугубо деловая атмосфера, несмотря на то что сюда с самого утра стекались толпы людей – присяжных заседателей, зрителей и репортеров. Сидя в самом последнем ряду, Кэрин и Дженнифер Белл слушали достопочтенного Авраама Сэмелсона, казавшегося еще более солидным в своей широкой судейской мантии, обратившегося к присутствующим с напоминанием, что суд – дело серьезное и любые попытки превратить его в балаган приведут к тому, что он удалит из зала всех зрителей. С терпением детсадовского воспитателя он разъяснил, в чем будет заключаться его роль как судьи, а затем попросил вызвать первого из присяжных заседателей по делу, представленному к рассмотрению.
Процедура отбора присяжных проходила, как и полагалась, в соответствии с установленным порядком, и в ней не было ничего особенного. Хэнк, со стороны обвинения, задавал те вопросы, которые ожидали от него услышать. Вопросы адвокатов троих обвиняемых – их было двенадцать человек, и все они были назначены судом – также были рутинны и предсказуемы. Короче говоря, это была долгая и по большей части скучная процедура. Майк Бартон, присутствовавший на суде в числе других репортеров, украдкой зевал, в то время как присяжных либо вносили в список, либо им заявлялся отвод.
– Мистер Нельсон, в случае, если обвинению удастся однозначно убедить вас в том, что эти трое молодых людей виновны в совершении предумышленного убийства, возникнут ли у вас сомнения во время голосования при вынесении обвинительного вердикта?
– А почему у меня должны возникнуть сомнения?
– Потому что за убийство первой степени в законе предусмотрено наказание в виде смертной казни.
– Нет, у меня не возникнет сомнений.
– И вы без колебаний отправили бы их на электрический стул?
– Да. Если они виновны, то да.
– Ас другой стороны, если будут представлены факты, которые могут быть признаны смягчающими обстоятельствами, то стали бы вы, исходя из своих морально-этических убеждений, просить суд о снисхождении при вынесении приговора этим подросткам?
– Да, стал бы.
– Так, а если бы нам удалось доказать, что было совершено менее тяжкое преступление, чем убийство первой степени, то, на основании изложенных фактов, согласились бы вы рассмотреть возможность их обвинения, например, в убийстве второй степени или в непредумышленном убийстве.
– Я не понимаю, что вы имеете в виду.
– Окружной прокурор имеет в виду, – вмешался Сэмелсон, – что в то время, как он будет пытаться доказать, что эти подростки совершили убийство первой степени, факты, представленные в суде, могут указывать на то, что на самом деле имело место менее тяжкое преступление, например, убийство второй степени или непредумышленное убийство. В таком случае будет ли мнение прокурора и обвинительный акт Большого жюри иметь решающее значение для вас и станете ли вы возражать против того, чтобы их обвинили в менее тяжком убийстве?
– Нет, не стану.
– А если в ходе судебного разбирательства будет доказано, что эти подростки не совершили никакого преступления, вы стали бы голосовать за оправдательный вердикт, за то, чтобы их освободили?
– Да, стал бы.
– Благодарю вас, – сказал Хэнк. – Прошу отвода для этого присяжного.
– Скажите, миссис Райли, где вы живете?
– На пересечении Сто тридцать восьмой улицы и Брукнер-бульвара.
– В вашем районе живет много пуэрториканцов?
– Да, довольно много.
– Вам нравится ваш район?
– Да, там неплохо.
– Но вы, кажется, не всем довольны?
– Да, кое-что меня огорчает.
– Что, например?
– То что, район приходит в упадок.
– Что вы имеете в виду под словами «прижадит в упадок»?
– Ну, сами знаете.
– Нет, я не знаю. Миссис Райли, не могли бы вы объяснить, что вы конкретно имеете в виду?
– Прощу прощения, мистер Белл, – вмешался Сэмелсон, – но какое отношение к делу имеет ваш вопрос?
– Ваша честь, на мой взгляд, это важно. Убитый подросток был пуэрториканцем. Я пытаюсь выяснить, считает ли миссис Райли, что район приходит в упадок именно потому, что в нем селятся пуэрториканцы.
– Тогда попрошу вас обойтись без иносказаний и задавать вопросы напрямую.
– Вы и в самом деле так считаете, миссис Райли?
– Я считаю, что присутствие пуэрториканцев не самым благоприятным образом отражается на стоимости недвижимости…
– Отвод, – потребовал Хэнк.
– Вы бы стали возражать в случае включения вас в список присяжных для участия в суде по делу об убийстве?
– Да, я был бы против.
– Почему?
– За последние два года меня уже три раза назначали присяжным. Мне не нравится эта работа, и я хотел бы просить, чтобы меня больше не вызывали.
– Что ж, если нет возражений, – угрюмо проговорил Сэмелсон, – то, полагаю, мы можем дать отвод этому сознательному гражданину.
– Миссис Франкворт, у вас есть дети?
– Да. Трое.
– Мальчики или девочки?
– Две дочки и сын.
– Сколько им лет?
– Тринадцать, десять и восемь.
– Вы смогли бы отправить этих подростков на электрический стул?
– Да, наверное, да. Если они виновны.
– А вы полагаете, что они виновны?
– Еще не знаю.
– Вы читали в газетах об этом происшествии?
– Да.
– И у вас не сложилось однозначеного мнения о том, виновны эти подростки или нет?
– Нет. Я не верю тому, что пишут в газетах.
– А вы поверите тому, что услышите в этом суде?
– Да.
– Вы станете верить всему, что здесь услышите?
– Что вы имеете в виду?