Александр ЧУМАНОВ
Дело прошлое(Двадцать лет спустя)
Да ещё один подзаголовок, ей-богу, напрашивался: “Сказки временных лет” по аналогии с основным историческим документом о Древней Руси — “Повестью временных лет”, автором которой считается монах Киево-Печерского монастыря Нестор, утверждавший, в частности, что св. апостол Андрей доходил до Ильменя, и, стало быть, Русь узнала христианство задолго до крещения в десятом веке. А я, на документальность не претендуя, но полагая, что конец восьмидесятых и девяностые годы прошлого века можно смело считать также весьма “временными летами”, называю моё сочинение “сказками”. Хотя, если честно, это мои личные “неликвиды”, не опубликованные вовремя по тем или иным причинам…
А потом всё это вроде бы безнадёжно устарело, осело в домашнем архиве, казалось, навсегда. Но вдруг, в очередной раз попавшись на глаза, заставило взглянуть на себя конструктивно да, что называется, по-хозяйски. И подумалось: “В конце концов, за двадцать истекших лет я же чему-то да научился, что-то новое узнал и понял по-новому! А ну-ка…”
И — пожалуйста.
Жена периодически принимается ругаться.
— Это не дом, это какой-то проходной двор! — кричит она во всю свою громкость.
Я пытаюсь отмолчаться.
— Ну, за что только мне такое наказание! — выводит она колоратурным сопрано.
“За грехи твои тяжкие”, — отвечаю ей про себя.
— Вы только поглядите, люди добрые, на этого ирода!
“Интересно, откуда современные бабы такие слоганы берут?”
А вслух говорю самое веское, что могу сказать:
— Алкашей в дом не вожу, с интердевочками не знаюсь, какого тебе рожна ещё надобно?
И фонтан иссякает. Он ещё некоторое время бурлит и клокочет, но уже как бы внутренне. И вот журчит неназойливо ласковый прозрачный ручеёк…
Дело в следующем. Городишко у нас маленький, ни гостиницы, ни постоялого двора, ни караван-сарая нет, а меня все знают, хоромина моя — ого. Вот и набиваются на постой всякие странствующие, праздношатающиеся да путешествующие. Разве откажешь?
И вот, например, как-то утром будит меня невнятный, но достаточно бесцеремонный шум за окном. Не продрав ещё глаз, выглядываю: батюшки-светы! Караван бедуинов у ворот расположился. Пыль до неба, погонщики гортанно покрикивают, туда-сюда снуют, верблюды орут.
Одеваюсь, выхожу, естественное раздражение притушив, кланяюсь, как в кино, по восточному обычаю. Ну, и слова подобающие сами собой как-то находятся.
— Мир вам, правоверные, — говорю бедуинам, — да продлит Аллах ваши дни!
— Мир, мир, — отвечают мои магометане, — здорово, Африкан, сбегай-ка давай в слесарку, скажи, чтобы колонку срочно починили, верблюд?в, понимаешь, поить нечем, а нам ещё девять дён по пескам переть.
И хотя сам-то я уже месяц безропотно доставляю себе воду с параллельной улицы — у меня для этого фляга да специальная тележка имеются, но тут фляжкой, конечно, не навозишься, — беру газовый ключ, сдвигаю чугунную крышку, лезу. Слесарей-то, когда надо позарез, не дозовёшься же…
Вечером бедуины жгут костры до неба, поют свои заунывные бедуинские песни, мы с женой, где слова знаем, подтягиваем самозабвенно. И мерещатся нам барханы до самого горизонта, струящееся над песками марево, ящерки разбегающиеся из-под ног, словом, всё то, что мы видели по телевизору, и чего нам в натуре, скорей всего, никогда не видать.
— Неудобно, — шепчет жена, волевым усилием возвращая себя из мысленного кинопутешествия, и толкает меня в бок, — зови кочевников в дом, там двенадцатая серия “Ментов” начинается, им, небось, тоже интересно, что дальше.
“Вот так всегда, — рассуждаю по обыкновению молча, — а завтра я один виноват буду, что эти кочевники палас истоптали, их же не заставишь разуться — неудобно, опять же, — да, главное, они и так босиком”.
Вслух же говорю:
— Попрошу в дом, многоуважаемые, двенадцатая серия “Ментов” начинается! Если же кто из вас не видел предыдущие одиннадцать — ничего страшного, этот сериал можно с любого места глядеть.
А после фильма объявляют вдруг внеочередной выпуск “Клуба бедуинов”. И рассказывают про Аравийский полуостров. Так что в этот вечер постояльцы наши будто дома побывали. После передачи у многих на глазах слёзы. И жмут мне растроганно руки. Будто я телевидением командую. Чудаки…
Утром караван уходит. Мы стоим на крыльце — провожаем дорогих гостей. Просим не забывать, звонить, писать письма. Жена долго-долго машет вслед каравану синеньким скромным платочком, глаза у неё на мокром месте, да и мои — почти…
А потом она обводит растерянным взглядом наше перевёрнутое вверх дном жилище и начинает сокрушаться, быстро выходя на режим максимальной громкости:
— Это не дом, это какой-то проходной двор!
“Скорее уж — постоялый…”
Под вечер глядь — барражируют над огородом семеро ангелов. Словно бы в нерешительности.
— Можно, можно! — кричим хором и делаем приглашающие жесты. Потому что всё равно ведь приземлятся уже, так чтобы хоть — не на грядки.
Один за другим, не раздумывая ни минуты, производят посадку на указанное место. Во двор. Тесновато немного, уж очень размах крыльев большой, но ничего: один сядет, крылья за спиной уложит и — в сторонку. Тогда только следующий заход делает. Конечно, все — усталые, голодные, потрёпанные. Объясняют, что гроза прихватила.
— Ну, что ж, с грозой, конечно, шутки плохи, хоть до кого доведись, располагайтесь, ребята, отдыхайте…
Жена быстренько подсуетилась, супу с мясом налила, второе — тоже с мясом, чаёк заварила, к нему — печенюшки. Ну, и поллитру, которую правоверные давеча не велели даже открывать. В общем, что в доме было — то и на стол. “Яичек, — шепчет, — ещё набью с салом, если не прохватит”.
А гости скоромное не едят. Глаза, подмечаю, заблестели при виде мяса да выпивки, но — боятся.
— Нам бы, — тоскливо так пояснил один, — калачей да квасу.
— Чего нет, того нет, — отвечаю, — да вы не бойтесь, ребята, никто ведь не узнает.
— Бог всё видит… — вздыхают пернатые.
— А вот у меня в армии помкомвзвод был такой вредный, просто — сохрани и помилуй, но и то в положение входил. Делал скидку, если причина уважительная, — привожу подходящий случаю пример.
— Со стихией боролись, чуть не пропали, можно сказать… — подсказывает моя.
Подействовало, похоже. Вот что значит своевременный пример из жизни. Переглянулись гости со значением да и принялись восстанавливать силы. Притом бойко так! Выпили — опьянели с непривычки — псалмы давай петь. На то ж она и водка. Тоску нагнали — хоть вешайся.
— Других, что ли, песен не знаете, ребята?
Беру гитару:
— “Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены…”
А жена мне локтем — в бок. Да со всей силы. Я аж икнул.
— Ты чего?! Больно же! — Но сам уж сообразил: действительно, перебор, пожалуй. — Нет, лучше я вам стишок собственного сочинения прочту. И как бы — про вас:
Пролетали в небе ангелы —
пух роняли в колыбель.
Брали воду в тёплом Ганге ли,
во студёной Колыме ль.
Обращались в тучи-облаки
и порою по весне
приходили в странном облике
наяву или во сне.
И на ангельском наречии
речи страстные вели.
Но ответить было нечего
обитателю Земли.
Он — ни “бе” ни “ме” по-ангельски,
лишь по фене “бе” и “ме”.
Он Вараввою Котангенсом
коронован в Бугульме.
Покивали вроде как понимающе-сочувственно, однако от комментариев воздержались. И я поостерёгся спрашивать.
— Неправильно живёшь, Африкан, — говорит вдруг один плюгавенький, — Бога забыл, грешишь много. Гореть тебе в геенне огненной!
Пугает то есть. В моём же доме. Ага. Ну, известное дело, выпивши. И у меня в мыслях нет, чтобы “в занозу лезть”. Так только — для поддержания легкой мировоззренческой дискуссии.
— “Геенна, геенна”… Давно меня эта мысль занимает: “Почему все адовы муки, в сущности, — телесные муки. Тогда как душа — нематериальна. Что ей — геенна-то?”… Да и атеист я, вообще-то… Так что не по вашему, товарищ, департаменту прохожу…
Разумеется, у плюгавенького было, что возразить. Но только он рот раскрыл — на него другие члены стаи зашикали, чего, мол, ты, офонарел, что ли, человек тебя в дом пустил, обогрел, накормил, приветил…
Жена постелила ангелам на полу, а они не ложатся. “Не можем — говорят — лежа спать, крылья помнутся. Нам бы насестик какой-нито”. Пришлось вести постояльцев в сарай, где когда-то куры жили, да разве куриная жердочка их выдержит. Хоть и ангелы, а ничего, крепкие. Пришлось целое бревно прилаживать. Пока возился, спать осталось совсем ничего…
Утром чуть свет и улетели. Натощак. Только воды с полведра выпили. И ведь дом, уж не говоря про курятник, в пуху. У них, видать, как раз период линьки был. Поэтому и гроза так потрепала — когда линька идёт, аэродинамика ухудшается, конечно.
И я опять после гостей всё пылесосю да вытряхиваю, а жена причитает на полную громкость своё излюбленное:
— Это не дом, это какой-то проходной двор!
Между тем соседи завидуют нам лютой завистью. Ещё бы! У них кто-нибудь в Африку на два года уедет по контракту советы реакционному режиму давать, так они все два года важные ходят, будто сами эти советы дают. У них если какой-нибудь родственник — седьмая вода на киселе — в столице референтом служит, так к ним на бритой козе не подъедешь.
Зато у нас друзья — по всей Вселенной. И подушки ангельским пухом набиты. И правоверные верблюжонка подарили, он у нас теперь заместо бультерьера живёт, кусать никого не кусает, но большой стал и до соседа напротив запросто доплёвывает…
И вот день никого, два никого — уже скучновато как-то. Но тут слух пронёсся — в лесу грузди пошли. Не было, не было и пошли. А гриб, это такой предмет, что сегодня навалом, а назавтра уже пропал весь, зачервивел. Так что подтверждения слуха ждать нельзя — надо самим его либо подтвердить, либо