Фаина БААЗОВА
ДЕЛО РОКОТОВА
Летом 1960 года ко мне пришел мой старый знакомый, Яша Паписмедов, и попросил, чтобы я стала его адвокатом в случае, если его привлекут к уголовной ответственности.
Разумеется, тогда ни он, ни я не могли представить себе характер и масштабы дела, в котором он в будущем окажется обвиняемым, а я его защитником.
В этот период, период "гуманизации" советского правосудия, "громкие" дела на практике уже не встречались. Сенсационные политические процессы уже давно отгремели. У нас в Тбилиси последним из этой категории дел был процесс пособников Лаврентия Берии — бывших работников МГБ Грузии — министра Рапава, его заместителей — Рухадзе, Хазане и других — обвинителем на этот раз выступал сам Генеральный Прокурор Союза ССР Руденко.
Яша Паписмедов вряд ли мог оказаться причастным к сколь-нибудь громкому делу.
Я знала его очень давно, много лет. Он работал в одной из организаций "Центросоюза", где пользовался доверием и уважением среди всех сотрудников. Человек тихий, глубоко верующий, как и подавляющее большинство грузинских евреев, он много жертвовал на нужды синагоги, постоянно помогал своим многочисленным родственникам. Он часто приходил ко мне как к своему "фамильному адвокату".
Незадолго до этого я закончила дело его брата, обвинявшегося в совершении сложного запутанного преступления.
Теперь он пришел по вопросу, который касался уже лично его. Он рассказал мне по секрету, что вызван в Прокуратуру Союза в качестве свидетеля по делу его близких знакомых Нади Эдлис и Яна Рокотова.
Вот уже много месяцев как они арестованы в Москве в связи с валютными операциями. Яша сообщил так же, что Надя Эдлис очень часто гостила у них дома в Тбилиси. При этом бывало, что она привозила с собой для продажи царские монеты.
Казалось, он был убежден, что ни Надя Эдлис, ни ее муж, абхазец Сергей Попов, никогда не оговорят его, и все-таки в глубине души допускал, что из свидетеля он может превратиться в обвиняемого, оттого и решил заранее подумать о своей защите.
С профессиональной точки зрения дела о валютных операциях не представляли никакого интереса. Они всегда были небольшими и несложными. До принятия в 1959 году нового уголовного законодательства СССР валютные дела формально регулировались статьей 27 "Положения о государственных преступлениях" от 1927 года, предусматривающей до трех лет лишения свободы. На практике такие дела в суды попадали очень редко. Обычно они разрешались в административном порядке.
Правда, по новому уголовному законодательству наказание за валютные нарушения было значительно усилено. Теперь виновного можно осудить на срок до восьми лет.
Однако, летом 1960 года, когда я впервые услышала о деле Рокотова, еще слишком велико было влияние хрущевской оттепели. Повсюду говорили о преодолении культа личности и его последствий. В широких кругах юристов открыто обвиняли А. Вышинского, игравшего при Сталине роль "теоретической дубинки" и санкционировавшего в качестве Генерального Прокурора нарушения законов и акты произвола.
Теперь снова и снова провозглашаются принципы "незыблемости" закона и справедливости; упраздняются органы, ранее действующие за закрытыми дверьми и наделенные правом внесудебной расправы; реабилитируют репрессированных при Сталине; снижается максимальный срок лишения свободы с двадцати пяти лет до пятнадцати, расширяются права защиты и т.д.
В этой ситуации ни я, ни родственники Паписмедова не ощутили особой тревоги от того, что его предчувствия сбылись и что Яша и вызванный в прокуратуру его младший брат Шалва превратились из свидетелей в обвиняемых.
...Шли месяцы. Неоднократно ездившие в Москву наводить справки в КГБ жены братьев Паписмедовых возвращались с одним и тем же неизменным ответом: "следствие продолжается". Пока однажды, в феврале 1961 года, после очередной такой поездки, жена Яши вернулась необычайно встревоженная. В Приемной МГБ ей официально сообщили, что ее мужу предъявлено обвинение, грозящее лишением свободы сроком до пятнадцати лет.
Казалось, меня, адвоката, хорошо знающего гримасы советского правосудия, трудно было чем-то удивить. Тем не менее, сообщение жены моего подзащитного вызвало у меня глубокое недоумение. Ведь принятый всего год назад уголовный закон о валютных нарушениях предусматривал максимальный срок до восьми лет. Абсолютно исключалось обвинение Яши Паписмедова в каком-либо другом преступлении. Нельзя было допустить, что его жена, человек, в общем, довольно толковый и, уж бесспорно, способный в точности передать ответ следователя, что-то напутала. Так что, сколько я ни ломала голову, откуда взялись эти пятнадцать лет, понять не могла.
А еще через месяц, в апреле, мое недоумение уже переросло в тревогу, когда я, опять же через родственников моего подзащитного, получила от московских адвокатов подтверждение, что действительно Яше Паписмедову (как и другим девяти подсудимым) грозит пятнадцать лет заключения с конфискацией имущества. Будучи занятой в большом процессе в Тбилиси, сама я выехать в Москву для участия в предварительном следствии не могла. Но, помимо воли, начала ощущать, что в этом деле происходит что-то необычное. Но что именно, отгадать было невозможно, сидя в Тбилиси.
Между тем, дело Паписмедова и других назначается к слушанию в Московском городском суде на 27 мая. И 11 мая, закончив, наконец, процесс в Тбилиси, я, вместе с отчаявшейся уже женой моего подзащитного, вылетаю в Москву.
Когда мы приземлились во Внуково, не было еще девяти утра. Я позвонила на работу моему брату Мееру и, сообщив о своем приезде, тотчас же, не теряя времени, поехала прямо на Большую Каланчевку в Московский городской суд.
В канцелярии старший секретарь, прочитав в моем ордере фамилию Паписмедов, как-то смешался и, будто извиняясь, сказал, что дела у него нет и вообще все материалы для ознакомления можно получить только с разрешения председателя Мосгорсуда Громова, который и будет председательствовать на этом процессе.
И это тоже выглядело странно, так как обычные дела всегда находятся в канцелярии, и ими распоряжается старший секретарь суда.
Через несколько минут я уже была в кабинете Громова и предъявила ему свой ордер на защиту.
От меня не ускользнуло, как изменилось его бесстрастное, сухое лицо. Выступившие на нем красные пятна выдавали внутреннюю озабоченность, но, овладев собой, он вежливо произнес:
— Очень сожалею. Но вас побеспокоили напрасно. Паписмедов уже выбрал себе адвоката, который почти две недели знакомится с делом, отстранить его у нас нет оснований.
Только позже я поняла, что тут же высказанный мной, причем очень решительно, протест Громову о нарушении конституционного права подсудимого на защиту, можно было объяснить абсолютным незнанием подоплеки дела. А может быть, у меня, как и у многих в те дни, под влиянием оттепели образовался какой-то запас бесстрашия.
Громов, так или иначе, был смущен. Формально ему нечего было возразить мне. В то же время я почувствовала, что и вопрос о моем допуске к делу не в его компетенции.
В конце концов, он просит меня прийти через три часа. За это время, по его словам, он выяснит "мнение подсудимого" о возможности замены защиты.
Но я уже начинаю понимать, что вопрос о моем участии в деле будет решать отнюдь не Яша Паписмедов — кто-кто, а он первый, узнав о моем приезде, будет решительно возражать против навязанной ему следствием защиты. Так же, как я уже понимаю, что в суде по этому делу хозяином будет не суд, и Громову необходимо согласовать там, где следует, мое участие в процессе.
В те три часа, которые я отсутствую, обо мне запрашивают Грузинский КГБ. Впрочем, знаю, что в Грузии, после полной реабилитации членов нашей семьи — отца и трех братьев,— во всех официальных инстанциях ко мне относятся с горячим, хотя и запоздалым участием. Поэтому там вряд ли ответят "нет". Да и здесь, в Москве, вряд ли пойдут на открытое нарушение права подсудимого на защиту, о котором сейчас так много говорят.
Поэтому я не удивилась, когда спустя три часа Громов, уже вне всякой связи с нашим утренним разговором, протянул мне отпечатанное и оформленное разрешение на свидание с Паписмедовым:
— Сегодня повидаетесь с заключенным, — все так же сухо сказал он, — а завтра с утра прошу приступить к ознакомлению с материалами дела.
Взяв разрешение, я направилась к выходу, и тут Громов неожиданно спросил меня:
— Да, кстати, где вы остановились?
Я ответила, что у меня здесь брат и пока я остановилась у него. Но вообще собираюсь устраиваться в гостинице.
— Это будет удобнее. Оставьте ваш паспорт. Постараемся забронировать вам место в гостинице на все время процесса.
Я снова в недоумении. Судьи никогда не проявляли особой заботы по отношению к нам, адвокатам. Тем более такой заботы не приходилось ждать от этого, без единой кровинки в лице, чем-то напоминающего мумию Громова.
И все же тогда я еще находилась в блаженном неведении относительно истинного характера дела, в котором мне пришлось принять участие.
Как только у входа в здание КГБ на Лубянке я сдаю полученный в приемной пропуск и в сопровождении офицера начинаю подниматься по лестнице, я вдруг чувствую странное раздвоение. Словно некто другой выключает во мне адвоката, идущего на свидание к своему подзащитному и мысленно целиком занятого его делом. И этот другой с необычайной остротой чувствует шаги моего старшего брата Герцеля, которого в ту далекую ночь с 25 на 26 апреля 1938 года привезли сюда из гостиницы "Москва" и водили по этим лестницам и коридорам. С трепетом пытаюсь я, или мой двойник, отгадать, что переживал Герцель. Чувствовал ли он тогда, проходя по этим лестницам, что идет навстречу смерти и что он уже начал отшагивать последние шаги своей недолгой жизни.
Вежливое приветствие вышедшего навстречу мне ответственного чина возвращает к реальности. И я предъявляю ордер на защиту.