В большом пустом кабинете ждать приходится недолго. Примерно минут через двадцать дверь бесшумно открывается, и как "свободный" человек, без охраны, в комнату входит Яша Паписмедов.
Увидев меня, он начал безудержно рыдать. Я не стала его останавливать. Кто знает, что пришлось ему пережить в этом гигантском каземате в течение целого года. И, может быть, прорвавшийся поток слез при первой встрече с человеком, пришедшим из знакомого и близкого ему мира, принесет ему какое-то облегчение.
Немного успокоившись, он начал глазами и руками показывать на телефоны вокруг, давая понять, что разговаривать опасно. Он был до такой степени напуган, что вести с ним беседу по делу было невозможно, тем более в условиях, когда я была совершенно не знакома с материалами. Я ему сказала, что пришла сегодня лишь затем, чтобы уточнить копию обвинительного заключения и сообщить, что дома все в порядке. Он на миг успокоился и зарыдал снова.
Его предупредили, что он идет на свидание с адвокатом и может взять с собой обвинительное заключение. Это был большой толстый том. Как мы обычно и поступаем в уголовных делах, я взяла у него обвинительное заключение. Будучи под рукой, оно всегда облегчает изучение материалов и дает возможность экономить время.
Окончив разговор с Паписмедовым, я по телефону сообщила дежурному, что заключенный "свободен".
Почти у самого выхода из здания я остановилась и заявила сопровождающему меня офицеру:
— Ставлю вас в известность, что я взяла копию обвинительного заключения у своего подзащитного.
Многолетний профессиональный опыт (или какое-то острое чутье) подсказали, что заявить об этом надо, хотя по закону я имела полное право взять у подзащитного обвинительное заключение, не уведомляя об этом ни следствие, ни суд.
— Да, конечно. Это ваше право, — ответил офицер очень любезно и быстро добавил, — но все же скажем об этом генералу.
Он быстро снимает трубку и кому-то докладывает, что адвокат намерен взять с собой обвинительное заключение. И, обращаясь ко мне со словами: "Генерал желает говорить с вами", — передает мне трубку.
На другом конце провода генерал, которого я никогда не видела и фамилию которого не знала, приятным басом говорит:
— Приветствую вас, Фаина Давидовна! Как долетели? Как самочувствие? Взяли обвинительное заключение? Ну, конечно, это ваше право. Но, знаете, мы решили не выносить его пока отсюда. Получите его в суде, хорошо? Договорились?
Когда на второй день, рано утром, я пришла в Мосгорсуд, почти все участвовавшие в деле адвокаты были в сборе. Многие из них знакомились с делом еще на стадии предварительного следствия. Но, узнав о моем приезде, пришли повидаться со мной, заодно и помочь мне освоить огромное количество материалов. Времени до начала суда у меня оставалось очень мало.
Собравшиеся в специально отведенной комнате адвокаты были очень разные люди: пожилой Городецкий, защищавший мужа Нади Эдлис, абхазца Сергея Попова, был "молодым" адвокатом. Уже в чине полковника, в период "дела врачей", его освободили из органов КГБ как еврея, и он был вынужден поступить в адвокатуру. Замечательный юрист и обаятельный человек Владимир Шафир, защищавший свою близкую знакомую Надю Эдлис, в адвокатуру пришел тоже после того, как его в начале пятидесятых годов уволили из Прокуратуры Ленинградского военного округа. Не смог удержаться на прокурорском месте в одном из районов Москвы и безрукий Саша Клибанер. Руку он потерял во время войны в битве за Москву, однако в разгар кампании против "космополитов" был уволен.
Адвокатами "чистой крови", как называли у нас адвокатов, никогда не работавших в судебно-следственных органах, кроме меня, был спокойный и умный В. Хейфец; способный, блестящий, но не в меру самоуверенный Владимир Швейский, а так же защитник брата моего подзащитного и самый молодой из нас — Дмитрий Левинсон. Все они были озабочены и растеряны.
С первой же минуты настоятельно советуют мне "быть осторожней". Я по-прежнему еще не знаю особенности этого дела, как и не знаю обстановки, царящей здесь, в Москве, я всех их называю малодушными, на что Саша Клибанер, ехидно улыбаясь, говорит:
— Возьми шестой том, раскрой лист дела такой-то и тогда поймешь, что происходит.
Я подошла к разложенным на столе толстым томам и в самом первом из них, на первой странице, прочла: "секретно".
В шестом томе, на указанном листе, на государственной гербовой бумаге красовался подлинник Указа Президиума
Верховного Совета СССР за подписью Леонида Брежнева (тогдашнего председателя Президиума Верховного Совета СССР). Этим актом судебно-следственным органам было разрешено, в виде исключения, применить в отношении обвиняемых Рокотова, Файбишенко, Эдлис и других принятый в марте 1961 года Указ, по которому наказание за нарушение правил о валютных операциях повышалось до пятнадцати лет лишения свободы.
Этот закон был издан всего полтора месяца назад, то есть спустя почти полтора года после ареста Рокотова и других. Он грозил им значительно более суровым наказанием, чем тот, что действовал в момент совершения ими преступления.
А ведь всего два года назад с исключительной торжественностью было принято Уголовное законодательство СССР: статья 6 в нем черным по белому устанавливала, что "преступность и наказуемость деяния определяются законом, действовавшим во время совершения этого деяния. Закон, устанавливающий наказуемость деяния, или усиливающий наказание, обратной силы не имеет".
Почти в самый разгар грандиозной кампании по "укреплению советской законности" произошло это открытое и беззастенчивое поругание человеческого права, которое с древних времен у всех народов носило такой естественный и незыблемый характер, — права человека знать, что угрожает ему за совершение того или иного преступного деяния.
Теперь уже мне была понятна атмосфера, царящая вокруг этого дела. Ведь для проведения такого необычайного спектакля, каким было (впервые в истории советского права) придание закону обратной силы, требовался соответствующий сценарий, режиссура, исполнители и... специальный зритель...
Когда я спросила у своих товарищей, какую позицию во время защиты они намерены занять, единственный, кто ответил, был Саша Клибанер.
— О какой позиции можно говорить? В этом тридцатитомном деле никто, кроме Файбишенко, ничего не оспаривает. Но Файбишенко отказался от защиты, и в деле не будет его адвоката. Остальные не только полностью признают себя виновными, но еще и упорно стремятся к саморазоблачению и оговору друг друга, просто с каким-то рвением благодарят следователей КГБ за "спасение" и своевременное пресечение их преступной деятельности.
Они все сходятся на том, что невозможно оспаривать квалификацию деяния. В таком случае защите придется доказывать противозаконность применения к подсудимым закона об обратной силе, то есть вступить в открытую борьбу с Указом Президиума Верховного Совета СССР. А кто решится на это безумие? Если и найдется такой трагикомичный Дон Кихот, то все равно из этого ничего не выйдет. Он просто тихо исчезнет, а "дело пойдет делом", и "суд — по форме".
И не только от самого дела оставалось тягостное впечатление, но и от того, как часто мы ничего не знаем о тех событиях в нашей жизни, которые совершаются вокруг нас и почти на наших глазах. И действительно, мало кто знал правду о том, что происходило в Москве в 1957 году на Всемирном фестивале молодежи и студентов и к каким последствиям он привел, когда впервые так широко открылись двери Советского Союза и впервые так близко встретились советская и западная молодежь. Именно на этом фестивале многие из тех, кого называли советской молодежью, не только делились здесь своими идеями с западными гостями, но и получили возможность без привычного страха покупать и обменивать в прошлом недоступные для них заграничные вещи. Это была какая-то жажда, какая-то охватившая многих страсть ко всему заграничному. (Разумеется, ни на следствии, ни на суде никого не интересовали социальные корни происшедшего).
Для приобретения заграничных вещей нужно было иметь иностранную валюту. Так появились в Москве "фарцовщики", которые сотнями и тысячами рыскали на улице Горького, возле ГУМа, в ресторанах, кафе, везде, где можно было встретить иностранцев и приобрести у них валюту и заграничные вещи.
Из материалов дела узнаем и то, что в этот же период наши "друзья", арабские офицеры, учившиеся в высших военных школах в Москве, контрабандой привозили и наводняли
Москву изготовленными в Цюрихе золотыми монетами "царской чеканки". Монеты они провозили в широких военных поясах. В деле было много фотографий арабских офицеров, снабжавших московских "фарцовщиков" золотыми монетами. На фотографиях были отчетливо видны эти широкие пояса, надетые поверх военной формы.
И ни один из этих сотен арабских офицеров, совершивших, может быть, тысячи валютных сделок в Москве, не только не привлекался к уголовной ответственности, но и не проходил свидетелем по делу.
Даже поверхностная оценка следственных материалов не могла избавить от впечатления, что авторы этого дела при оценке одних и тех же деяний пользовались двумя различными мерками. И, в зависимости от национального происхождения совершившего преступление, применяли то одну, то другую мерку.
Такой вывод напрашивался потому, что из девяти подсудимых, проходивших по этому главному делу — семь были евреи, а в дочерних делах, возбужденных в Тбилиси, Баку, Ташкенте, Риге, Вильнюсе, Киеве, евреи составляли 90 процентов. Из тех же материалов было видно, что следствие, из гуманных соображений закрыло дело в отношении большого количества русских молодых парней, которые много лет занимались скупкой и перепродажей иностранной валюты в масштабах ничуть не меньших, чем это делал Файбишенко.
Следствие решило так же не возбуждать дела в отношении десятков лиц, уличенных в совершении крупных валютных сделок. Все они отделались "искренним" признанием и "глубоким раскаянием". Среди фамилий этой категории еврейские почти не встречаются.