Поэтому невозможно было понять, откуда эта холодная, лишенная всякого волнения или какого-нибудь умысла, готовность отвечать ясно и просто, подробно рассказывать о всех совершенных деяниях.
Лишь один раз, помнится, за все время продолжительного процесса вышел он из этого странно сосредоточенного и безучастного состояния. Когда прокурор Терехов как-то стал не без ехидства расспрашивать, почему он, заработав уже огромное состояние, все еще продолжал совершать незаконные сделки. Рокотов сказал:
— Я создал машину, которая стала сама хозяином в стране и остановить которую я уже не мог.
Он вдруг повернулся лицом к сидящим в первых рядах работникам ОБХС и, похоже, даже с внутренним волнением бросил им:
— Вы ведь хорошо знали все, чем я занимался в течение трех лет. Почему не пришли мне на помощь вовремя? Почему не помогли пресечь то, что я уже не в силах был приостановить?
В эту минуту Рокотов был совершенно неузнаваем. Глаза его отдавали странным блеском. Но сразу же в нем все погасло. Он снова стал серым, безучастным ко всему происходящему вокруг, и тихо сел.
На какой-то миг в зале воцарилась глубокая тишина, когда, казалось, всеми овладела одна мысль, но высказать которую никто не смел.
И, в самом деле, как могло случиться, что в самом центре Москвы, на улице Горького, в условиях нашего режима, он годами встречался с арабскими офицерами и другими иностранцами, с которыми систематически совершал валютные сделки? Как мог пройти незамеченным годами такой широкий образ жизни Рокотова, когда он, по собственному усмотрению, мог открывать и закрывать известный грузинский ресторан "Арагви" в самом центре Москвы и там, среди пьяного веселья, совершать валютные сделки?
На эти вопросы наложено "табу", и их на процессе обсуждать не будут. Ответ на эти вопросы вы могли лишь услышать в кулуарах процесса во время перерыва, где шепотом передаются истинные факты, которые, однако, никогда не станут юридическими фактами. Там вы могли услышать, что начальник московского ОБХС годами получал от Рокотова 70 тысяч рублей в месяц. Но теперь за действия или бездействия начальника ОБХС, "легализовавшего" в свое время правонарушения Рокотова, отвечать будет только Рокотов.
Там же вы могли услышать и настоящую, в корне отличную от той, что живописали газеты, биографию Яна Рокотова. Настоящая фамилия его вовсе не Рокотов. В 1937 году, когда ему было семь лет, арестовали и расстреляли его родителей, одних из самых первых и страстных революционеров большевиков-евреев. Отец был редактором толстого политического журнала, органа ВКП(б). Брошенного на произвол судьбы ребенка взяла на воспитание приехавшая с Украины сестра его матери, которая была замужем за неким Рокотовым. Последний усыновил ребенка и дал ему свою фамилию — Рокотов.
Помня трагедию родителей, Рокотов рос угрюмым и замкнутым и явно не хотел замечать окружающей его "счастливой жизни".
В 1948 году, по решению Особого Совещания, его, еще школьника, несовершеннолетнего, без всякого дела сослали в лагерь на восемь лет. Там он сошелся с другим подсудимым по данному делу — Лагуном, который, подобно Рокотову, отнюдь не чувствовал себя 'счастливым' советским гражданином.
После смерти Сталина, в период "оттепели", Рокотова освободили. Но жизнь была уже сломлена. Годы учебы он провел в лагере. Одаренный природным умом и способностями, обладающий к тому же неисчерпаемой энергией, он вернулся из лагеря к свободной жизни без завершенного образования, без профессии, одинокий, не имеющий никакой твердой почвы.
Именно в этот период ему довелось близко увидеть Запад на проходящем в Москве Международном фестивале молодежи. Он проникся неудержимым стремлением к свободной жизни и поставил себе целью, как следует заработав, вырваться из Союза.
Он почти достиг своей цели. Он накопил большое состояние в результате валютных сделок с иностранцами и собирался бежать через Крым за границу. Но в последнюю минуту мечты его рухнули. Его арестовали. Потом он узнал, что его подруга, Татьяна Усинова, которая была и соучастницей его правонарушений и пользовалась всеми благами их совместной "деятельности", изменила его маршрут — вместо Запада он попал на Лубянку. А теперь он сидел покинутый всеми, одинокий.
Его настоящее было мрачно. Из прошлого на него смотрели тяжелые детские и юношеские годы. Заглядывать в безнадежное будущее было еще страшнее. Он знал, что ему придется отсидеть пятнадцать лет — от звонка до звонка.
...В зале судебного заседания меняются люди. Каждый день со специальными пропусками приходят все новые и новые "представители общественности". Но не меняется на их лицах выражение ненависти к "хищникам и врагам Родины". Подстрекаемые статьями спецкорреспондентов "Из зала суда", приходят они, чтобы продемонстрировать свой советский патриотизм.
В этом отношении наиболее заманчивой мишенью, в особенности для женского состава зала, была Надя Эдлис. Всё в ней вызывало раздражение у "простых женщин". И изящные, со вкусом пошитые платья, и красивая пышная прическа, и вся ее высокая и статная фигура, которая, казалось, упорно не желает согнуться, несмотря на обрушившиеся тяжелые удары. Эдлис стояла перед судом в ожидании сурового, неправосудного приговора, — неправосудного потому, что в момент совершения своих правонарушений она не знала о грозящей каре.
И теперь, глядя на нее, поневоле поражаешься, насколько жестоким и безжалостным может быть "горячий советский патриотизм". Ведь Эдлис не представляла собой никакой опасности.
Одинокая, после крушения в личной жизни, стояла она перед враждебными и полными ненависти людьми.
Вглядываясь в зал, она не находит там знакомых. Брат ее погиб на войне. Отец, после ее ареста, умер, разбитый параличом. Не смогла прийти в суд и тяжелобольная мать. В двух шагах от нее сидит подсудимый Сергей Попов, с которым она незадолго до ареста связала свою жизнь. Человек, который был правой рукой во всех сложных операциях подсудимого Рокотова и который по-хозяйски распоряжался на квартире Эдлис, — сюда он приводил арабских офицеров и других иностранцев для совершения валютных сделок, — Попов постарался выплыть во время следствия на поверхность, утопив при этом Эдлис.
Она великолепно знает, что, хотя формально Попову и предъявлено одинаковое с ней обвинение, для него уже заготовлен выход, через который он невредимый уйдет из этого дела. Судя по всему, Попов не последует за ней в закрытую тюрьму, в которой, по всей вероятности, она должна будет отбывать первые годы своего длительного срока.
Несколько платьев — это то, что осталось у нее. На все ее семейное имущество, естественно, наложен арест.
Но вряд ли кто-то может уловить безнадежность в ее неподвижном сосредоточенном взгляде. Она смотрит в упор в зал, из которого то и дело раздаются выкрики: "Еще суд над ней. И так все ясно: в Москву-реку!"
Временами волну гнева зал обрушивает на нас, адвокатов. Особенно скверно приходится адвокату Шафиру, школьному товарищу и защитнику Эдлис. Ему буквально не дают говорить, и часто под несмолкаемый грохот и угрозы он вынужден отставлять микрофон и прерывать следствие. Правда, председательствующий Громов или прокурор Терехов порой призывают публику к порядку. Но не трудно понять, что зал хорошо понимает, как следует вести себя.
На фоне кающихся подсудимых особенно выделяется В. Файбишенко. На предварительном следствии, по существу, он не дал показаний. И не приходится говорить о каком либо признании с его стороны. Он предан суду на основании оговора сообвиняемых, а также лиц, совместно с ним совершавших валютные сделки, но по делу проходящих лишь в качестве свидетелей.
Все его поведение на следствии — это выражение протеста. На всем протяжении длительного расследования дела идет глухой поединок между одиноким, всеми брошенным обвиняемым и всемогущим КГБ. От него добиваются признания в предъявленном обвинении. Он же требует "равенства перед законом", то есть такого же, как к нему, отношения к лицам, виновным в большей степени, чем он, но обласканным, опекаемым и оставленным следствием на свободе.
Лишенный реальных возможностей отстаивать справедливость и свои законные интересы Файбишенко, говорят, прибегал к самым нелепым формам выражения своего протеста. Так, например, уже порядочно измотанным следователям, которые долго не могли добиться от него ни слова, он вдруг заявил, что решил, "наконец, дать искренние показания".
Казалось достигшие цели, они тут же располагались целой группой, чтобы начать допрашивать этого "подонка", который много месяцев портит им кровь. Между тем, приведенный из камеры Файбишенко, выкурив сигарету в обществе уже готовых записывать показания следователей, неожиданно заявляет: "Я передумал. Сегодня у меня нет настроения"...
Отказавшись от адвоката, Файбишенко на суде сам ведет свою защиту. Он знает все детали дела. У него изумительная память; он приводит наизусть, притом совершенно точно, показания свидетелей, содержание документов и других следственных материалов. Он сопоставляет, сравнивает и анализирует противоречивый обвинительный материал. Полемизирует с прокурором, с председательствующим. Его реплики часто ставят и того и другого в тупик. В такие моменты он поворачивается к нам улыбаясь и ждет от нас одобрения.
Вообще, с самого начала процесса между защитниками и подсудимым Файбишенко установилась невидимая связь. Каждый из нас, кроме Ивана Рогова, косвенно, а часто и прямо защищал не имеющего адвоката Файбишенко.
На суде Файбишенко ведет себя как человек, которому нечего терять. Он великолепно знает, что пощады ему ждать не приходится, и он не старается заслужить милость у суда. Он открыто и безбоязненно срывает маску с "исправившихся" свидетелей. Эти свидетели — десятки проходящих на процессе молодых людей, которые на протяжении трех лет вместе с ним занимались перепродажей валюты, а сегодня под покровительством КГБ стали "честными гражданами" и "преданными родине патриотами".