Наиболее характерным примером тут является свидетель Дубченко. Он, вместе с Файбишенко встречался с иностранцами, бывал в Американском посольстве, заключал множество валютных сделок, а сегодня, на суде, обрушивается на него, характеризуя его как "неисправимого подонка", "чуждого советскому строю элемента", и "врага Советской власти".
— Ты лучше расскажи о себе, — бросает ему Файбишенко.
— Ты расскажи, куда ты спрятал все, что накопил за годы своей спекулятивной деятельности. — И Файбишенко рассказывает правду о его совместной с Сергеем Дубченко "работе". И все явственнее проглядывает применяемая к обвиняемым почти незамаскированная двойная мерка.
На помощь публично разоблаченному свидетелю Дубченко спешит публика в зале. Иные буквально захлебываются в своей злобе к Файбишенко:
— К стенке его, к стенке!
А "исправившегося" свидетеля Дубченко награждают овациями.
Файбишенко спокойно анализирует показания некоторых своих бывших товарищей и соучастников о его, якобы, антисоветских высказываниях в иностранных посольствах, и когда он пытается показать всю их несостоятельность, председательствующий Громов обрывает его на полуслове и говорит:
— Мы судим вас не за политику, а за валюту.
Файбишенко тут же в ответ бросает:
— Я знаю. Судите меня вы за валюту, но осудите за политику. Вернее, за мои национальные настроения. Я не против советской власти. Я только не согласен с ней в национальном вопросе...
Но тут Громов грубо обрывает его и поспешно объявляет перерыв.
На какое-то мгновенье Файбишенко раскрывает кавычки своего обвинения. Он показывает, что содеянное им равно тому, что сделали другие, а в ряде случаев он даже отстал от своих русских товарищей, которые не преданы суду из "гуманных соображений".
Не потому ли журналисты наперебой спешат убедить читателя, что Файбишенко "пустой, необразованный пижон, который даже не помнит, когда он прочел последнюю книгу".
Разумеется, слова Файбишенко в протоколе судебного следствия не зафиксированы. Его выступление слышали только участники процесса, а сам Файбишенко давно уже мертв. И пишу я о нем лишь для того, чтобы лучше восстановить картину судебной расправы над этим еврейским парнем.
В зале присутствовал его отец, перенесший после ареста сына тяжелый инфаркт. Поседевший за эти месяцы, он молча слушает сына, его пагубные публичные признания. Но ни разу не пытается удержать его. Он часто крутится возле нас, смотрит каждому из нас в глаза в надежде, что, авось, кто-нибудь скажет что-либо утешительное о будущей судьбе сына. Но что мы можем сказать?
Мы не ошиблись в своих предположениях относительно подсудимого Попова. В то утро, когда намечался допрос Попова, его в числе остальных заключенных в суд не доставили. Открывая заседание, председательствующий Громов сообщил нам, что у Попова ночью случился сильный приступ аппендицита и его пришлось срочно уложить в больницу. Он зачитал заключение тюремных врачей о необходимости срочно оперировать Попова и добавил, что сейчас, по полученным судом сведениям, он лежит на операционном столе.
Громов попросил стороны высказать мнение о возможности слушания дела в отсутствие подсудимого Попова — одного из главных обвиняемых по делу.
Прокурор Терехов высказался за продолжение процесса, дело в отношении Попова он просил выделить в отдельное производство.
Мы великолепно понимали, что "неожиданный" приступ у Попова был заранее запланирован. Возражать было бессмысленно, поэтому защита присоединилась к ходатайству прокурора о продолжении судебного следствия.
Пока шел допрос подсудимых Рокотова, Файбишенко и Эдлис, в зале царила предельно накаленная обстановка. Напряжены были все — и суд, и публика, и мы, участники процесса. И вдруг... наступила разрядка, начался допрос подсудимого Иустина Лагуна, и судебное заседание потекло спокойно и по-деловому.
Ближайший друг Рокотова и непосредственный участник почти всех инкриминируемых ему действий, кандидат технических наук Лагун до ареста работал старшим научным сотрудником в институте Академии строительства и архитектуры. Дружба их уходила истоками в лагерь, скреплена была лагерной жизнью. После освобождения, уже во время Фестиваля, они вместе скупали валюту у иностранцев.
В показаниях Лагуна снова повторяются все эпизоды, связанные с куплей и перепродажей валюты, уже детально рассказанные Рокотовым и зафиксированные в протоколе судебного следствия. Но реакция зала совсем иная. Никто теперь из публики не кричит и не требует "сбросить его — Лагуна — в Москву-реку" или "поставить к стенке".Прокурор Терехов ведет допрос Лагуна в странно миролюбивом тоне, без той иронии и того сарказма, какими он сопровождал допрос подсудимых Рокотова, Файбишенко и Эдлис. Председательствующий Громов откинул голову назад и закрыл глаза. Кажется, он уснул под звуки монотонного рассказа раскаявшегося подсудимого.
— Как вы низко пали! — сочувственно говорит ему Терехов.
— Да, я низко пал,— соглашается с ним Лагун.
И казалось, в полной тишине зала публика молчаливо выражала свое сочувствие подсудимому Лагуну.
Тем более удивительной казалась та беспощадная ярость, с какой она напала на одного из многочисленных клиентов этого самого Лагуна. Свидетель Михаил Львович Новосимецкий — как выясняется сын синагогального старосты — по масштабам этого дела фигура самая мелкая и ничтожная. Он купил у Лагуна всего двадцать монет. Но на процессе вдруг превратился в те "первые руки", в которые, якобы, в конце концов стекалась валюта.
По делу проходили сотни свидетелей, подавляющая часть которых была изобличена не только в скупке, но и в перепродаже золотых монет в несравненно большем количестве, чем этот злополучный Новосимецкий. Но этот сын синагогального старосты вызвал такую бурю возмущения, какой не вызывал ни один из свидетелей.
А когда в бушующем зале прокурор еще заявил, что следствие располагает данными о том, что работающему на лесном складе свидетелю Новосимецкому "один, очень известный и очень уважаемый детский писатель"дал взятку, то зал пришел в такое неистовство, что председательствующему пришлось объявить перерыв.
Сразу же после перерыва государственный обвинитель сделал заявление, что Прокуратура Союза ССР возбудила обвинение против свидетеля Новосимецкого в получении взятки. Правда, на этот раз ни единым словом не был упомянут "очень известный и очень уважаемый детский писатель", и удовлетворенная публика разразилась громкими аплодисментами, хотя по закону его за дачу взятки также надо было судить. (Мне рассказали, что "очень известный и уважаемый детский писатель" был не кто иной, как Сергей Михалков).
Между обвинением и защитой на этом процессе не было спора ни относительно доказательства совершенных преступлений, ни относительно квалификации. Квалификация была предрешена властями и обсуждению вообще не подлежала. Обвинению не за чем и не с кем было "ломать копья", а защите оставалось только скрупулезно собирать разбросанные по тридцати томам дела крохи смягчающих обстоятельств и на них строить свои довольно хрупкие позиции, рассчитывая лишь на "милосердный" приговор.
На фоне отсутствия этой элементарной для любого процесса состязательности излишними и даже удивительными казались приготовления к предстоящим прениям сторон. И когда в конце концов они начались, зал суда скорее походил на место, где происходит съемка кинофильма, чем на судебный процесс. Трещали камеры, выступающие в прениях ораторы были вынуждены напрягать все силы, чтобы преодолеть сквозь мощные микрофоны стоящий в зале шум и гул. Бесконечные вспышки затрудняли пользование записями.
Эта обстановка сама по себе была малоподходящей для судебных прений. Для адвокатов она усугублялась еще и шумными выкриками в адрес подсудимых, которые беспрерывно неслись из зала во время их выступлений. Приглашенные по спецпропускам многочисленные представители московских предприятий заполнили не только зал заседания, они расположились даже в проходах и коридорах судебного здания и молча, затаив дыхание, слушали длинную речь обвинителя. Рассчитавшись с подсудимыми, он взялся за иностранцев, "которых Москва влечет не своими театрами, музеями и другими объектами русской культуры, а жаждой нажиться на контрабандно ввезенной валюте и стремлением развращать советскую молодежь".
После этого "изящного пассажа" бурные овации сотрясли здание. И совсем по-иному были встречены адвокаты, которым публика устроила настоящую обструкцию. Иногда из зала неслись прямые угрозы. Особенно трудно пришлось защитнику Нади Эдлис — Шафиру, который вынужден был покинуть трибуну, даже не окончив защитительной речи.
Мы великолепно понимали, что приговор давно уже предрешен наверху и почти безошибочно могли представить его себе. Оттого, наверное, ни у кого из нас не было тех драматических волнений, которыми обычно охвачен адвокат в ожидании приговора.
Впрочем, я и мой подзащитный составляли тут исключение. Яше Паписмедову на этом судебном спектакле трудно было приписать первую роль. По всему было видно, что и авторы обвинительного заключения не думали ставить в один ряд с Рокотовым его — отца большого семейства, человека малообразованного и совершенно аполитичного, которого к тому же положительно характеризовали и по месту работы. Но вместе с тем, весьма угрожающе звучала сумма оборотов его сделок, на которую он помог Эдлис реализовать золотые монеты в Тбилиси. Эта цифра — два с половиной миллиона рублей — почти вдвое превышала ту, что инкриминировалась Файбишенко. (Для того чтобы пробудить гнев общественности, все суммы назывались в "старых деньгах", действующих до реформы, то есть в десятикратно увеличенном размере).
Яша Паписмедов понимал, что оснований оспаривать обвинение у него нет и что он непременно будет осужден, потому он и решил на себя взять многие эпизоды обвинения своего брата и таким образом открыть путь к его освобождению.