Дело Рокотова — страница 7 из 7

В его Лефортово было запрещено думать. И описанная мной дружба следователей с осужденными ему явно напо­минает дружбу веревки с повешенным.

Мы не могли постичь настроения наших подзащитных. Где крылся источник их убеждения в том, что следователи, как братья, а генералы КГБ, как отцы, спасли их от окончательной гибели, и за эту их удивительную заботу они должны быть всю жизнь признательны им.

В разговорах с нами все осужденные категорически отри­цали применение к ним каких-либо физических мер. По их словам, отношение к ним во время предварительного следствия было исключительно вежливым и заботливым. Кто зна­ет — может быть, это было влияние времени, когда еще зву­чали слова суровых осуждений злодеяний Абакумова и Берии. Газеты в те дни широко пропагандировали отношение братства и любви между следователем и обвиняемым.

Именно в это время наблюдались случаи, когда следова­телю на каком-то этапе расследования удавалось доводить подследственного до такого психического состояния, что по­следний начинал верить, что нет у него на свете более искрен­него друга и благожелателя, чем его следователь. В экстазе чистосердечного раскаяния, под диктовку следователя, он соб­ственноручно писал длинные покаяния и делал в них призна­ния в совершенных и несовершенных преступлениях, убежден­ный, что в этом и есть его единственное спасение. А запозда­лое отрезвление на суде не всегда уже помогало.

Поэтому я вовсе не удивилась, когда после окончания на­шей работы в Лефортово и подписания кассационной жалобы мой подзащитный попросил меня составить ему благодарст­венное письмо на имя руководителя следственной группы, генерала Чистякова. В этом письме Паписмедов благодарил генерала за проявленное им душевное отношение к нему, которое помогло ему "по-настоящему разобраться" в совер­шенном преступлении и дойти до полного раскаяния.

Нам говорили, что в те дни в Лефортово, кроме наших подзащитных, почти не было заключенных. Похоже, что ра­ботникам тюрьмы вообще было скучно. Им очень нравилось, что группа адвокатов каждый день приезжала сюда и вносила оживление в их серую и монотонную жизнь. Они так привык­ли к нам, что, когда в последний день, расставаясь с нашими подзащитными, мы прощались с ними, они с глубоким сожа­лением спрашивали: "Как! Вы больше не приедете к нам?"

...Со дня вынесения приговора прошло уже почти две не­дели, но, несмотря на неоднократные сообщения об этом в газетах, фильм о нашем процессе ни в кино, ни по телевидению не показывали. Пошли разговоры, что Хрущев остался недоволен приговором и поэтому запретил демонстрацию фильма. На фоне окутанного таинственным мраком процес­са даже это обстоятельство тоже начинало приобретать харак­тер угрожающего симптома.

А вскоре мы узнали, что председателя Московского город­ского суда Громова сняли с работы.

Между тем, в суд, когда мы сдавали кассационные жалобы, продолжали поступать, словно направляемые чьей-то неведо­мой рукой, требования о применении к подсудимым смерт­ной казни.

Мои обязанности в суде в первой инстанции были исчер­паны, и я до рассмотрения дела выше могла вернуться обрат­но в Тбилиси. Я взяла билет на самолет на первое июля на последний вечерний рейс.

Рано утром в день отлета мне позвонили адвокаты Шафир и Швейский и сказали, что заедут в гостиницу проводить меня.

Они пришли в три часа дня. По их лицам было видно, как они встревожены и расстроены. И далее они рассказали мне, что сегодня утром им стало достоверно известно, что, когда Генеральный Прокурор Союза Руденко доложил Хрущеву о результатах процесса, тот рассвирепел и отчитал его, как мальчишку, обвинив и его и председательствующего на суде в провале этого дела. Хрущев сказал, что следовало расстре­лять по этому делу по меньшей мере пять человек.

На миг я почувствовала, как у меня сжалось сердце.

Пятым по списку обвинительного заключения и приговора шел мой подзащитный.

Шафир и Швейский рассказали, что, когда Руденко заметил Хрущеву, что суд не мог вынести смертный приговор, так как нет закона, предусматривающего смертную казнь за наруше­ние правил о валютных операциях, Хрущев накричал на него и сказал: "Не было закона? Сказали бы мне. Напишем и будет закон".

Мы чувствовали, что над нашим делом нависают черные тучи, и в ближайшее время, возможно, произойдет нечто еще более неслыханное, чем противозаконный процесс, участни­ками которого нам довелось быть.

В этой угрожающей обстановке оспаривать приговор в отношении моего подзащитного (с его особо крупным разме­ром оборота сделок) казалось явно рискованным. Товарищи решительно уговаривают меня воздержаться от участия во второй инстанции и ждать в Тбилиси их сообщений о дальней­шей судьбе дела.

В самолет я села в тяжелом настроении.

На второй день, утром, второго июля, как только я развер­нула свежий номер "Известий", мне тотчас же бросился в гла­за напечатанный в газете "Указ... "Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил о валютных операци­ях". Указом вводилась смертная казнь за валютные наруше­ния. И хотя призрак смерти уже отчетливо витал над нашим делом я, как и многие мои коллеги в Тбилиси и Москве, старалась уверить себя, что все мрачные предчувствия до ди­кости нелепы и беспочвенны. И закон, изданный в дни, когда дело уже находится в стадии кассационного рассмотрения, на­правлен, как и следует всякому закону, "лицом в будущее", и никто не посмеет повернуть его вспять, чтобы наложить кровавую лапу на лиц, и без того уже незаконно и жестоко наказанных.

Но события, последовавшие за изданием Указа с голово­кружительной быстротой, доказали обратное.

Через несколько дней мои коллеги известили меня из Москвы, что кассационная инстанция уже рассмотрела дело и приговор в отношении моего подзащитного оставлен в силе без изменения.

Вслед за этим мне сообщили, что Генеральный Прокурор Союза ССР Руденко принес протест в связи с мягкостью при­говора Московского городского суда в отношении Рокотова и Файбишенко. Прокурор требовал отмены приговора в отно­шении этих двух осужденных и направления дела на новое су­дебное рассмотрение для применения к ним смертной казни на основании нового Указа.

Судебная коллегия по уголовным делам РСФСР удовлетво­рила этот протест и отменила приговор.

И громоздкое, тридцатипятитомное дело, пройдя засчитан­ные дни несколько этапов судебного рассмотрения (требую­щего в нормальных условиях нескольких месяцев), уже было назначено на новое рассмотрение на девятнадцатое июля.

Но на этот раз не было шума. Не было спектакля. Не было телевидения.

В Верховном суде РСФСР дело Рокотова и Файбишенко рассматривалось один день.

Суд был быстрый и неправый.

Их приговорили к смертной казни — расстрелу.

Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал.

21 июля 1961 года в "Правде" появилось короткое глухое сообщение о повторном суде над ними в виду мягкости при­говора и осуждении их на смертную казнь. На этом умолкли газеты. Умолкли все, и больше их имена не упоминались.

Вот так кончилось это беспрецедентное в истории мирово­го правосудия дело. Впрочем, кончилось — это не совсем точ­но. Делом Рокотова началась целая серия таких же неправо­судных процессов — в Ленинграде, Риге, Баку, Тбилиси, Фрун­зе... Осужденные в Москве теперь проходили свидетелями на других процессах, в других городах.

Судебная статистика в СССР — герметически закрытая об­ласть. Тем более окутанными мраком остались дела, подоб­ные рокотовскому. Так что вряд ли кто-то может точно уста­новить общее число осужденных по этим процессам, но до­стоверно известно, что абсолютное большинство их было ев­реями. Сама я вскоре по окончании дела Рокотова села в другой процесс — Какашвили, который так же был расстре­лян.

Из многочисленных томов дела, которые прошли через ме­ня в те дни, я узнала еще о шестнадцати противозаконных расстрелах, когда к подсудимым так же, как к Рокотову и Файбишенко, была применена обратная сила закона. Это то, что знаю я, а сколько таких судебных расправ и по сей день остались для мира покрытыми тайной.

Что же до подсудимых, то судьба большинства из них мне так же осталась не известной. Разве только слышала я, что абхазец Сергей Попов был выпущен из закрытой тюрьмы через два года и вновь появился на подмостках одного из сухумских баров, а его бывшую жену Надю Эдлис, замучен­ную и истощенную, в каких-то страшных отрепьях, еще долго возили в качестве свидетельницы по судам, чтобы обличала таких же, как она, "фарцовщиков".