Тем временем Форсман переехал в Берлин, чтобы продолжить обучение под началом Фердинанда Зауэрбруха — одного из самых выдающихся хирургов того времени. Зауэрбрух был врачом старой закалки и привык, чтобы ему беспрекословно подчинялись. К экспериментам Форсмана он отнесся крайне неодобрительно и, когда про них узнал, сразу же его уволил. После двух непростых месяцев, проведенных в берлинской больнице, Форсман был крайне недоволен, что все так обернулось, и вернулся в Эберсвальде, чтобы продолжить исследования. Теперь он видел в катетеризации сердца отличный способ получения четких изображения сердца и его магистральных сосудов, которые на обычных рентгеновских снимках давали лишь размытые очертания. Его идея заключалась в введении контрастного вещества — жидкости, прозрачной в рентгеновском диапазоне — напрямую в орган, чтобы на снимке было отчетливо видно его строение. Эта теория звучала убедительно, однако в его распоряжении было самое простое оборудование, и полученные снимки вызвали сплошное разочарование. Несмотря на шумиху, разгоревшуюся по всему миру после его первой публикации, Форсман никак не мог найти врача, который поддержал бы его работу, и, в конечном счете прекратил свои попытки. Размышляя об этом случае более чем полвека спустя, он предположил, что медицинское сообщество 1930-х годов по-прежнему считало сердце чем-то неприкосновенным: «Я совершил смертный грех — я вторгся в святилище, целенаправленно нарушив табу».
Следующие десять лет катетеризация сердца не вызывала большого интереса, хотя несколько исследователей попытались работать в этом направлении. В 1936 году врач из Парижа Пьер Амей смог добиться того, что не вышло у Форсмана, и представил первый четкий рентгеновский снимок внутренних структур сердца. Он столкнулся с враждебным настроем его коллег-кардиологов, которые осудили его, назвав чудовищной идею вставлять в бьющийся орган какую-то трубку. Тем не менее ему удалось найти отклик у одного из своих бывших студентов, Андре Курнане, который взял отпуск на своей основной работе в нью-йоркской больнице и приехал в Париж. Курнана поразили снимки, которые показал ему бывший учитель, а также удивили его заверения по поводу безопасности процедуры. Он понял также, что эта методика крайне помогла бы ему в его собственных исследованиях кровообращения, и перед возвращением в США он захватил с собой побольше гибких катетеров, которые в то время производились только во Франции.
Проект Курнана был следующим — он планировал досконально изучить сердечно-легочную систему человека, в частности, исследовать циркуляцию крови через сердце и легкие. Его и его коллегу Диксона Ричардса особенно интересовало влияние на кровоток заболеваний легких — они посчитали, что катетеризация сердца поможет точно измерить сердечно-легочные функции. Они усовершенствовали методику, стали проводить эксперименты на собаках и шимпанзе и в 1940 году переключились на людей. Используя катетер для измерения давления в правом желудочке, а также уровня насыщения крови кислородом до и после ее прохождения через легкие, они могли высчитать сердечный выброс — количество проходящей через сердце крови за одну минуту, — являющийся надежной оценкой состояния здоровья этого органа. Курнан сравнил сердечный выброс у четырех пациентов, у одного из которых было повышенное кровяное давление и сердечная недостаточность, — как и ожидалось, поврежденное болезнью сердце с каждым ударом пропускало через себя все меньше и меньше крови, и положение становилось угрожающим.
Эта методика получила широкое применение после того, как подготовленные Курнаном специалисты ушли работать в другие учреждения, причем у многих из них были мысли, как применять эту процедуру по-новому. В 1945 году две группы ученых придумали использовать катетер для диагностики врожденных патологий сердца. Элеанора Болдуин, врач из Нью-Йорка, пришла к выводу, что возможность брать образцы крови прямо из камер сердца позволит диагностировать дефект межжелудочковой перегородки, обнаружение которого до тех пор было крайне затруднительным. В случае наличия дефекта насыщенная кислородом кровь попадала бы из левого желудочка в правый и смешивалась бы там с венозной кровью. Таким образом, взятые из правого желудочка образцы крови показали бы необычайно высокое содержание кислорода по сравнению с этим показателем в правом предсердии. Точно так же Джеймс Уоррен из Атланты обнаружил, что наличие в правом предсердии крови с высоким содержанием кислорода явно указывало на отверстие в перегородке между верхними камерами сердца.
Вместе с тем все, кто пытался проводить катетеризацию сердца за пределами США, зачастую сталкивались с упорным сопротивлением. Джон Мак-Майкл, первый в Великобритании взявший на вооружение эту методику, начал применять ее во времена, когда из-за регулярных нацистских бомбежек жить в Лондоне было все еще крайне опасно. Когда ему сказали, что катетер приведет к образованию тромба, который может убить пациента, он предоставил в ответ статистку, согласно которой из нескольких тысяч пациентов, еще со времен первого эксперимента Форсмана в 1929 году, от катетеризации ни один не умер. Он также показал, что с помощью этой процедуры можно диагностировать и другие врожденные пороки сердца, в том числе тетраду Фалло и стеноз легочной артерии.
Мак-Майкл прекрасно понимал, что он в огромном долгу перед изобретателем этого метода. А Форсман между тем, казалось, совершенно исчез с медицинской сцены: в своей статье, опубликованной в 1949 году в журнале The Lancet, Мак-Майкл заметил, что «мало что известно о судьбе Форсмана». Приложив немало усилий, Мак-Майкл наконец разыскал его в небольшой деревушке в Шварцвальде. Война не пощадила его: побывав в военном плену, Форсман вернулся домой и обнаружил, что его дом полностью разрушен в ходе воздушного налета. Вскоре он воссоединился со своей семьей, но он был членом нацистской партии, и теперь ему было невозможно получить хоть сколько-нибудь значимую должность. Однако ему удалось устроиться сельским врачом. Форсман с благодарностью принял предложение Мак-Майкла приехать в Лондон и поговорить о его работе — наконец-то он получил признание, в котором ему отказывали на протяжении почти двадцати лет. Имя его было увековечено в истории, когда в 1956 году он в компании Курнана и Дикинсона Ричарда, был удостоен Нобелевской премии «за открытия, касающиеся катетеризации сердца и патологических изменений в системе кровообращения». Его агитировали не бросать исследования, которые сделали из него знаменитость, но Форсман отказался. Он понимал, что за время его отсутствия прогресс в этом направлении зашел столь далеко, что ему за ним не угнаться, и решил ограничиться статусом, по его собственному выражению, «живого ископаемого» и оставшуюся часть карьеры занимался урологией.
Вплоть до конца 1940-х катетеризация проводилась исключительно в правой половине сердца: пропускать катетер через вену не составляло особого труда, потому что он двигался в одном направлении с кровью. А вот чтобы попасть в левую часть сердца, катетер нужно было ставить в артерию и проталкивать в направлении, обратном движению крови, что многие врачи считали слишком сложным и потенциально опасным. Однако несколькими годами ранее кубинский врач Педро Фаринас продемонстрировал, что это вовсе не так, подведя катетер к самому основанию аорты, и получил прекрасные рентгеновские снимки сосуда и его основных ветвей. Протолкни он его еще на пару сантиметров дальше, и катетер прошел бы через аортальный клапан, очутившись в левом желудочке сердца, однако Фаринас решил, что это слишком рискованно. Генри Зиммерман, кардиолог из Кливленда, с ним не согласился. Он продемонстрировал, что такая процедура совершенно безопасна, хотя и была связана с рядом затруднений, которых не было при исследовании правой половины сердца. Смазав катетер оливковым маслом, Зиммерман вставил его в артерию предплечья, после чего протолкнул против движения крови, пока тот не добрался до аортального клапана. Преодолеть это препятствие было весьма непростой задачей — ведь клапан открывается с каждым сокращением сердца всего на одну пятую секунды. У первого пациента, на котором он опробовал эту методику, аортальный клапан не закрывался плотно, и у Зиммермана была возможность понаблюдать, как это влияет на давление крови в аорте и левом желудочке. Несколько лет спустя юный кардиолог из Мэриленда Джон Росс разработал гениальную альтернативу данной методике. Он смастерил особый катетер с иглой на конце, который вводился в правую половину сердца через вену. После этого в перегородке делался небольшой прокол, и катетер проталкивался через образовавшееся отверстие, попадая в левое предсердие или желудочек. Это позволяло избежать трудностей, связанных с преодолением аортального клапана, а крошечное повреждение сердечной перегородки, как оказалось, заживало без каких-либо проблем.
Все эти сердечные катетеры помогали не только измерять давление и брать образцы крови. На заре кардиохирургии врачи никогда не были до конца уверены, что именно они увидят, вскрыв пациенту грудную клетку: у ребенка, которому диагностировали рядовой дефект клапана, запросто могла обнаружиться какая-нибудь необычная врожденная патология. В 1950-е ситуация изменилась: стремительный прогресс методов визуализации кровеносных сосудов и сердца изнутри сделал возможным введение в камеры сердца контрастного вещества при помощи катетеров. Сделанный сразу после этого рентгеновский снимок позволял получить подробнейшую картину внутренней структуры сердца. Такой способ диагностики был во много раз информативнее, чем методы, применяемые в предыдущие десятилетия. Работавший в Стокгольме ученый Гуннар Юнссон обнаружил, что если правильно направлять кончик катетера, то можно выбирать, какая именно часть кровеносной системы окажется подсвеченной на итоговом рентгеновском снимке, — эта методика впоследствии была названа селективной ангиографией. Эта догадка, а также случайно доказанная Мэйсоном Сонсом безопасность введения контрастного раствора напрямую в коронарные артерии сыграли важнейшую роль в дальнейшем стремительном развитии кардиохирургии. Ангиограмма стала своего рода чертежом, на котором, как на схеме неисправного водопровода, были видны все тонкости сердечно-сосудистой системы пациента. Такой снимок давал хирургу четкое представление о том, с какой именно проблемой ем