– Ясно, – тянула я время, понимая, что не готова к приему гостей.
Точнее, к смотринам не готова моя квартира.
Наклонив голову, Максим легонько поцеловал меня в щеку.
– Ты устала. Отдыхай. Увидимся потом.
– Нет, не уходи, – ухватилась я за край носового платка. – Дома не убрано. Точнее, там так всегда, – решила я не врать. – У меня специфический вкус в интерьере, вот.
– Уверен, у тебя нет зеркал и ложек.
– Ложки у меня из дерева. А вместо зеркала Алина. Утром забегаем к ней с Гекатой, и если что-то не так…
– Все так, – провел он рукой по моим наверняка растрепанным волосам со скособоченным пучком, держащимся теперь на одном карандаше.
Второй оставила Камилю. Пусть тренируется улыбаться, хоть бы и принудительно.
– Тогда пойдем, – открыла я дверь. – Ты только ничего не спрашивай про… декорации.
– Например, про торчащие из стен ножи? – уставился Максим на двадцать пять лезвий кунай, щелкнув по выключателю.
Свет не зажегся.
– Лампочки перегорели, – подсказал он очевидное.
Но ошибся.
– Нет. Я их выкрутила. У меня только одна настольная около компьютера и свечи. Много.
– И в ванной?
– Ага. Ректальные.
– И зеркало закрыто простыней, – постучал он по столешнице трюмо в прихожей.
– Оно вмонтировано. Невозможно отодрать.
– Отодрать? Могу помочь. Кого и как?
– Вон тапки, – отодвинула я створку шкафа-купе. – Есть хочешь? В холодильнике оливье.
На кухне Максим уставился на полку распахнутой дверцы холодильника, удивленно спрашивая:
– Ждешь кого-то? Третьего? А лучше третью.
– Ты про что?
– У тебя тут три граненых стакана с оливье.
– А! Потому что они все разные. Первый без горошка и с курицей. Второй с горошком и говядиной. А третий с колбасой, без морковки и яиц. Я пробую разные… варианты, учусь готовить. Все, что умела до переезда, – варить овсяную кашу так, чтобы половина не пригорала к кастрюле или хотя бы треть.
– Прекрасно, – прикрыл он дверцу холодильника, чтобы оказаться ближе к моему лицу, – значит, на завтрак у нас будет почти не пригоревшая овсянка?
– Ты останешься на ночь? – спросила я, стараясь задать вопрос без удивления, а только уточняя.
– Если захочешь, останусь на все ночи.
– Оставайся… если хочешь просто спать, а не переспать.
– Можно переспать и «сложно», – вытащил Максим все три граненые формы, втыкая в каждую по деревянной вилке. – Все, как ты захочешь.
– Хочу в душ.
– С ректальной свечкой справишься?
– Она для особых случаев. Вот, – щелкнув по чайнику, я поставила на стол сушки, шоколадные конфетки и банку вишневого варенья, которую прислала бабушка. – Кушай, пей чай. Я быстро.
– Кир?
– А?
– Ты серьезно живешь тут при свечах?
– Не люблю свет. Ну типа… яркий свет… он меня бесит.
К тому же без света меньше отражений. Черное в черном не отражается. То, что происходит в моем черном разуме без света, не разгляжу даже я.
– Мне нужно это увидеть, – увязался Максим следом в ванную.
Я не обманула и не преувеличила. На полке, над которой не оказалось зеркала, стоял глубокий подсвечник с толстой желтой свечой. Девять зеркальных плиток я отковыряла отверткой, не сумев справиться только с одной.
– Ты замазала зеркальную плитку черным маркером? – провел Максим пальцами по оставшемуся куску. – Так и подмывает спросить.
– Не сейчас, Максим… ты обещал, что мои декорации не вызовут у тебя вопросов.
И он переключил внимание.
– Ананасовая, – вдохнул Максим аромат, когда я подожгла пламя. – Почему выбрала этот запах?
– Напоминает про поместье. Так пахло в Каземате.
– Потому что я везде курил вейп.
– Хорошо, что бросил, пока не выкурил себе все легкие.
Максим водил ладонью над пламенем. Черные рытвины теней пожирали впадинами его глаза, нос, губы. От нашего дыхания трепетал огонь, и, когда Максим, оставив свечу, не сводя с меня взгляда, потянул вверх за нижний край толстовки, я подняла руки вверх, позволяя снять ее с себя.
Толстовка рухнула мне под ноги, и он принялся стягивать футболку. Под ней оказалась еще одна. И еще одна.
– Я надеюсь, нижнего белья будет тоже – всего по три, – провел он рукой между моих лопаток. – Хочу раздевать тебя бесконечно долго.
Он угадал. Их было три: имелся широкий топ, потом спортивный и совсем тонкий, из прозрачной тюлевой ткани.
Обе руки Максима зарылись мне в волосы, вытягивая карандаш из пучка и разматывая пряди. Спортивный и широкий топы он потянул на себя, чтобы не провести резинками по груди, избавляясь от них быстрее. Оставался последний – с прозрачными тюлевыми треугольниками на паре тесемок.
Его губы опустились в ложбинку между ключиц. Он двигался к плечу медленными поцелуями, сбрасывая легкую бретельку губами. Я приблизилась к шее Максима, вдыхая его запах. Целый день, пока я моталась по городу, моя кожа напитывалась ароматами сложных разговоров, ревущих трасс, автомобильной обивки, соленой еды, скоростей и жары, покрывалась налетом сумрака и пролитого кофе.
Максим стоял близко: всего полшага, и я впечатаюсь в его грудную клетку, как впечатываются в меня целый день три топа и три футболки. Они нужны, чтобы ощутить… прикосновение, объятие, защиту. Если меня не обнимали руки, то пусть обнимут хотя бы майки.
Оставалась половинка шага до объятий крепче всех, что случались в моей жизни, но я шагнула совсем не туда, а в обратную сторону. Половинка шага, ставшего целым.
Вытянув руку, Максим аккуратно вернул бретельку на место, коснулся невесомым поцелуем моего лба и, ничего не сказав, покинул ванную.
– Я на балконе! – крикнул он, упростив мне задачку юного следователя: как найти человека в студии-однушке.
На подоконнике горела небольшая лампа с зеленым абажуром. Максим сидел на подвешенных к потолку плетеных из гамакового шнура качелях. На столике перед ним стояли три пустых стакана из-под оливье и дымящийся заварник. Он отложил планшетку, на экране которой я успела рассмотреть снимки рукописного текста.
– Все салаты вкусные, но с курицей зашел больше всех, – похвалил он. – Первый раз за день поел, вкуснятина, спасибо! Чай?
– Да, можно.
Я села на стул, накинув на плечи шерстяной плед.
– Был у отца? – спросила я. – Вы поговорили?
– Он не пытался отнекиваться. Признался сразу, что женился на Владиславе, когда у самого был годовалый сын, но типа никогда не делал различий между Аллой и мной. И… Владислава не делала.
– А кто была женщина, которая тебя родила?
– Ее звали Оксана. Встретились они с отцом на каком-то океанском острове. Она с подругой тусила, а он с приятелем. Ну и понеслось. Бурная молодость, все дела. Он только начал бизнес вести, появились деньги. Сказал, что сразу полюбил Оксану, с первого взгляда. Засек ее, когда она фотографу позировала, – бросил Максим в рот пластинку жвачки, – а вместо лифа у нее на груди лежали выпотрошенные половинки ананаса. Сказал, что пахла она всегда… как экзотический фрукт.
Максим выплюнул жвачку, обернул в салфетку и сунул в карман.
– Завтра закажу тебе свечек с ароматом ванили, лайма, старой библиотеки… выбери что угодно, но только не запах груди моей матери. Не запах ананаса, ладно?
– Ты сказал «звали», – уловила я главное – прошедшее время (может, я правда стану неплохим следователем?), – как… это произошло?
Максим покосился на меня взглядом из серии «ты что, правда криминалист?».
– Прокачанная тачка. Алкоголь. Не пристегнулась. Разогналась. Авария. Конец.
Он точно был сыном той женщины: фанат ананасов и скоростных машин.
– Сыну, то есть мне, не было пяти месяцев, когда это случилось.
Он встал с качелей и подошел к перилам, свешиваясь вниз, словно внутри у него нет ничего… словно вышел весь воздух – так безвольно трепыхались рукава его смятой к ночи рубашки, куда он глубоко втянул в ладони.
Приблизившись, я опустилась и легла сверху, обнимая его со спины. Он сипло дышал. Его тело подрагивало, и может быть, где-то там, ниже уровня моей головы, ниже балконных перил, из его глаз сорвались слезы по матери, которую он не помнил и не знал. Никогда не видел. Никогда не сможет понять, какой она была. Что она любила, кроме островов, веселой жизни, спорткаров, ананасов и его отца?
Аккуратно поднявшись, Максим обнял меня ниже лопаток, прижимая к себе. Его руки скользили по сырым волосам, по напитавшимся влагой мокрым топам (все три вернулись на законное место). Опустив подбородок ему на плечо, я повернулась к теплой шее, легонько его целуя. Он ответил тем же. Всего на несколько секунд – и сразу отстранился.
Кажется, я столько раз отодвигала его от себя, что в этот раз он решил отодвинуться первым, не давая мне почувствовать себя глупо.
– Нет, пожалуйста, не останавливайся.
Вернув долг отобранной в ванной половинки шага, я приблизилась к нему и прикоснулась губами к уголку его губ.
Наш поцелуй начинался неспешно и боязливо, но очень скоро перерос в волну, сметающую на своем пути пустые коробки, сгруженные хозяйкой квартиры в углу. Где-то под одной такой спрятан канат для побега, привязанный по совету Камиля.
Максим пытался не перейти рамки дозволенного, ведь я просила не форсировать наш роман. И он не форсировал. Он всего лишь вдавил меня в картон из-под телевизора, прикрыв поднятой рукой от парочки коробок, рухнувшей нам на головы. Одна из коробок перелетела через перила, куда еще немного, – и перелетим вместе с Максимом и мы.
Почему-то в мою черную голову, набитую карточками дел о шести трупах, прокралась мысль: если я грохнусь и размозжу череп о мостовую, вскрытие будет делать Смирнов?
В графе «Причина смерти» он запишет код S02.0 или S02.1 – «перелом свода черепа» или «перелом основания черепа», которые мы с Максимом получим, ударившись переставшими соображать головами об асфальт.
Спустя мгновение и вечность, запыхавшись, мы с Максом аккуратно и нехотя выпустили друг друга из объятий, и в этот момент я заметила метнувшуюся под балконом тень. Человек, завернутый в черное, молниеносно пересек дорогу, скрываясь в закоулках между недостроенных гаражей.