[1] к административной ответственности привлек с два десятка уж. И только за июнь! Мясо с рынка скупают, яйца с птицефабрики скупают, рыбу скупают, палатки с ночевками ставят, а банки-склянки донести до багажника – в лом им! Вот и платят по тысяче, а то и по две за штраф. Небось кого в такой палатке и зарубили насмерть топором!
В моей голове раздался смех, и я зажмурилась, когда голос Аллы синхронно с Камилем произнес:
– Ленточной пилой.
– Ленточной пилой?.. – повторила я, глядя в небо.
Проходивший мимо Камиль не удержался, чиркнув взглядом по моему уху:
– Оставь резюме Линейке на должность секретаря. Он уже всю тебя своим взглядом… излиновал.
– У него хоть взгляд есть, в отличие от тебя! Ты настолько меня ненавидишь, что вычеркнул даже из своего поля зрения!
Заметив начало схватки двух быков, к нам заторопился Воеводин:
– Камиль Агзамович, что вы сказали про пилу?
– Разрез берцовой кости сделан ленточной пилой.
– На коровнике! – подкинул версию довольный Линейка. – На коровнике станки для разделки туш. Пил там этих – завались!
– Нет, – отрезал Камиль, – новая улика отклоняет версию с убийством на коровнике.
– Какая улика? – всполошились Воеводин и Линейка, пока Смирнов промывал в садовой ванночке найденный на носу Золушки комок грязи.
– Вот. Я снял с морды псины. Это перо. Такое же было на суставе.
Тут плечо дернулось у меня, и я снова посмотрела в небо, вспомнив фамилию Яны – Перова.
– Кира Игоревна? – обратился ко мне Воеводин, пока Смирнов разглядывал сквозь лупу находку, а Линейка прыгал у того за спиной, предлагая версию про птицефабрику, что перо то – куриное. – Кира, отойдем? Что с тобой? – спросил он, когда мы свернули вдоль грядок с зелеными кабачками у бани.
Я встала в тень вишни, облокотившись спиной о груду дачного мусора, закрытого брезентом.
– Ничего.
– Совсем ничего? Ты смотришь в небо. Целый день. Я сам люблю небо так, как никто и понять не может. И знаю, что оно тревожит сильней, чем утешает. Что тревожит в небе тебя?
– Мой чердак, Семен Михайлович.
– Тот, куда тебя отправляет Камиль?
«Тот, который шепчет голосом Аллы…» – мысленно ответила я.
– Смирнов успокоится. Между вами все обязательно наладится.
Но Воеводин сам заявил, представляя меня коллегам: «подающая надежды». Шестеренки у меня в голове умели не только шептать, но и вращаться. Старый следователь ничего не делал просто так.
Три часа до Костино? Так он сказал. Это ему понравилось в деле с костью. Воеводину было важно снова заставить нас с Камилем разговориться и войти в контакт друг с другом. Я понимала если хочу задержаться не на чердаке и не в подвале, а где-то середнячком на трех этажах с мансардой и резным деревянным балкончиком, придется действовать так, как сказано в главе шесть.
Скоро.
– Почему я, Семен Михайлович? Почему вы позвали на стажировку меня?
– Тебе не понравилось в бюро? Разочаровалась?
– Нет, наоборот. Но я ведь… стреляла в человека…
– И Женя Дунаев стрелял. И я тоже.
– А Камиль? Он убивал? Вы расскажете мне правду?
– Какую именно?
– Про Камиля. Почему он не смотрит на меня, за что ненавидит?
Воеводин вздохнул, срывая с ветвей вишни несколько еще зеленых ягод.
– Терпкие, – надкусил он одну. – Еще не наступило время.
– Для правды или для вишни?
– Для обеих.
– Ясно, – кивнула я. – Но пока вы ждете «ясного» неба и солнечного дня, – сорвала я успевшую поспеть вишневую пару ярко-алого цвета на веточке-треугольнике, повесив ее себе на ухо, – одного из нас может склевать какая-нибудь галка.
– Не галка, а скворец, – вставил Камиль, обращаясь к Воеводину.
Меня он словно и не заметил, но хотя бы услышал.
– Что за скворец, Камиль?
– Это перо на морде псины – перо балийского скворца! – заявил довольный Смирнов, перекидывая очки с глаз стеклами себе на загривок.
– Куриное оно! Цыплячье! – вмешался Линейка. – И пила на птицефабрике имеется!
– Она имеется и здесь, – лениво махнула я рукой на брезент под вишней.
Камиль, Линейка и Воеводин ринулись убирать брезент, а Лапина, подхватив на руки Золушку, унеслась в дом в слезах:
– Я звоню адвокату!
– Взять образцы, – махнул Воеводин лаборантам, что скучали от безделья уже не первый час, пока Задович не подпускал их ни к собаке, ни к перу и даже на участок заходить не позволял.
Линейка снял фуражку, вытирая рукавом вспотевший лоб:
– Да тут же ж через двор по такому станку! У Катюши дед столярничает, чего взъелись на нее?! – огрел он презрительным взглядом Камиля, что не оценил по достоинству лучшую девушку в Костино, доведя ее до слез.
Я отошла к садовой ванночке с дождевой водой, где Камиль промывал перо с морды Золушки. Собака давно выбралась из дома через створку для животных. Она принялась лакать воду, пока я распугивала пальцами водомерок. Золушка обглодала кость убитого, и теперь в ее крови – ДНК жертвы. Думал ли мужчина, что его труп съест собака? Думал ли, что частички его останутся на языке псины, а позже попадут в воду, по которой скользят мои пальцы и лапки водяных жуков-конькобежцев?
Прикрыв глаза, я наблюдала за пятнами по ту сторону век, слушая внутри себя «шепот» Аллы, который принимала за звон в ушах, оставшийся последствием взрыва. Раньше это были не слова, порой лишь ощущения, похожие на интуицию, но все чаще они обретали свою форму. Свой голос. И вес. Именно он давил на меня свинцовой тучей на безоблачном небе, и видела эту тучу я одна.
Думала ли Алла, что погибнет в девятнадцать? А думала ли я, что выстрел произведет мой палец, зажатый пальцем Максима?
«Пальцы! Слишком много!» – хохотнула Алла.
– Прекрати! – выкрикнула я, чиркая по воде ладонью и опуская лицо к коленям, после чего прислонилась спиной к ванне.
– Прекратить что? Расследовать дело? – переспросил Камиль, остановившись ко мне спиной. – Твои версии, Журавлева. Ну же, я жду, – чуть обернулся он через плечо, и я была уверена, что смотрел он на меня в отражении стекла веранды.
Но я себе позволить такой роскоши не смела. Я не смотрела в зеркала с тех пор, как погибла Алла, потому что я не только слышала странное, но и видела то, чего быть не может.
– Я тебе не подчиняюсь! – буркнула я в ответ.
– К счастью. Я бы тебя давно уволил!
– Не уволил бы. Я не оформлена по трудовой, к твоему сведению!
– Ты бы не прошла тест на профпригодность. Особенно, – сделал он паузу, – у психотерапевта.
– А ты сам-то его прошел?! – подскочила я с земли, резко разворачивая его за плечо.
«Нет! Нет, нет, нет!» – пропела довольная Алла.
Камиль отшатнулся, пробуя унять взбесившееся плечо, пока я пыталась до него достучаться:
– Ты меня не знаешь, Смирнов!
– Всему бюро известно, кто ты, Журавлева! Известно, что ты… убийца.
– А про тебя всему бюро известно, что ты Задович!
Линейка покосился на Воеводина.
– В смысле «убийца»? – не мог поверить участковый, что я, одетая как девочка-отличница, могла быть причастной к чьей-то смерти. – Кто вы такие?
Он и без того с первой минуты воспринимал нас как косплейщиков, что примеряют на себя роли героев из сериала про Пуаро.
Воеводин – с седыми пышными усами, в костюме-тройке и начищенных ботинках. Не хватало только котелка и трости. Вместо них у него была кобура. Очень необычная. Белая. И такой же белый револьвер с серебряными выпуклыми узорами на массивной рукояти.
Боевое оружие (на стажировке, без контракта и диплома) мне, естественно, не светило, но я таскала с собой в рюкзаке спортивные ножи для метания, записавшись в школу боевых искусств сразу, как переехала в Москву.
Камиля в лучшем случае и вовсе принимали за психопата, с его вечно взъерошенными волосами, синим латексом на руках (надеюсь, его никто не травил токсином, еще одной такой истории я не вытяну), дергавшимся плечом и огромной лупой.
Но магнетизм и амплуа «таинственного детектива» притягивали к Камилю каждую вторую фигурантку расследуемых нами дел – так барышни в беде слетались на его плечо. Только он каждый раз их прогонял, «стряхивая» не то демонстрацией контузии, не то потому, что и правда так хотел – быть вечным одиночкой. Камиль не мог никого согреть, не мог испепелить их страстью. Он оставался холоден, как синее пламя свечи. Той самой свечи, которая каждую ночь горела на веранде особняка Страховых.
– Коллеги, я вас прошу! – торопился Воеводин усмирить нас.
Камиль кривил рот и скрипел зубами, стягивая с кистей синие латексные перчатки, и этот его жест вызвал неясную реакцию Воеводина.
– Камиль! – уперся Семен Михайлович в грудь патологоанатома пальцем. – Не смей. Ты понял?
Вот бы мне понять, что именно запретил Камилю Воеводин? Почему его руки без перчаток так насторожили Воеводина (хорошо, это не был испуг, но что-то очень похожее).
– Много птиц, – произнесла я, отворачиваясь от неба, от Камиля и Воеводина. Больше не в силах уловить ничего из «звона» или ощущений, посылаемых мне Аллой.
– На фабрике его кокнули! На птицеферме! – надрывался участковый.
– Балийский скворец? – уставилась я на замызганные черноземом ботинки Смирнова. – По одному взгляду на грязное перо понял, что оно принадлежит скворцу, да еще и балийскому? Как ты узнал?
Камиль отвернулся, устремляясь к машине. Которую он так и не заметил, направляясь дальше по дорожной земляной колее в сторону электричек.
– Как? – догнала я его. – Говори, как?!
Он косился мимо меня:
– А еще на следователя учишься. Сама догадаться не можешь?
И пока я изо всех сил пыталась догадаться, Камиль повернул экран телефона с входящим сообщением. Отправитель был подписан: «Серый К».
– Кирилл он или Константин?
– Ну точно не журавль… – выдохнула я.
Как сама не догадалась, что идентифицировать перо с такой скоростью мог только орнитолог с птичьей душой?