– Сколько возле лабиринта человек?
– Около пятисот.
Максим барабанил пальцами по рулю. Мизинец красной перчатки на левой руке был срезан и зашит, ведь пальца там не было.
– Пройдитесь по лагерю. Предупредите о буране. Детей, женщин разместите в наших палатках. Мы доставили сюда горы поискового и спасательного оборудования на трех вертолетах. Чтобы никто мне тут не обморозился к утру.
– Будет сделано, – прикоснулся его человек рацией к виску, – есть еще вариант. В паре сотен километров железная дорога. Поезд до Якутска, товарняк с пассажирским вагоном раз в сутки уходит.
Максим завел мотор:
– Тогда мы к железке.
Перед тем как тронуться, он вышел из салона и ударом ноги сбил зеркала заднего вида, выдернул салонное, и только после этого машина поехала.
Я лежала на спине, будто плывя по течению алой небесной реки среди полярных сияний. Она озаряла дорогу красной тропой, что появилась в лабиринте от огня свечи. Максим иногда оборачивался через плечо, и я надеялась, он просто проверяет, жива ли я, а не мое намерение сделать неживым его.
Не знаю, сколько мы плыли по пылающему солнечному ветру, но к рассвету добрались до железной дороги.
Поезд – это было громко сказано. Головной вагон, несколько технических составов и один пассажирский – совершенно пустой.
Внутри было холодно.
Кажется, в его машине я смогла уснуть и к утру была способна идти сама. Максим положил рюкзаки на верхние сетчатые полки, и мы сели на окоченевшие деревянные лавки друг напротив друга, продолжая молчать.
Как только поезд дернулся пару раз и засвистел по рельсам, за окнами забегали струны-провода, смешиваясь с полярными кроваво-красными сияниями. В щели сквозняком ударил циклонный ветер – предвестник бури. Я чувствовала, как тонкую пленку моих слез заволакивает ледяная корочка.
Максим пересел, оказавшись теперь возле меня. Его красная перчатка коснулась щеки с заледеневшей слезой. Та самая перчатка с крепко застроченным теперь уже ненужным отверстием для мизинца.
– Максим… – опустила я глаза к его ладони.
– Забей, Кирыч. Не самый нужный палец для мужчины. Ты только оставь уж мою выпирающую часть тела, которая в единственном экземпляре, лады?
– Голову? – улыбнулась я, но слезы хлынули сильнее.
«Не самый нужный палец для мужчины» – такие слова голосом Аллы я слышала у себя в голове незадолго до нападения на него.
Опустив неотрубленную, но давно потерянную голову, Максим коснулся своим теплым лбом моего ледяного.
– Я могу убить тебя, Максим. В любой момент, понимаешь?
– Это будет честно. Потому что я не смогу жить без тебя.
– Не хочу видеть твоего призрака в лабиринте из песка где-нибудь в пустыне, когда ты оставишь свое завещание отцу…Ты должен жить, а я должна понять, что со мной.
– Это отрава. Все из-за нее.
– Нет. Это мой геном. Дар и проклятие… Я видела Аллу в лабиринте. Она помогла мне спастись… и она знает правду про Миру с Ирой.
– Ты никогда их не отпустишь?
– Сестер?
– Мертвых. Возле тебя еще много живых. Ты бы заметила…
– …если бы перестала смотреть в зеркала?
– И в прошлое, Кирыч, которое в них отражается.
– Но в них отражаюсь и я, Максим. Мое прошлое. И я не позволю тебе стать его частью – превратиться в воспоминание и призрак!
Пришла очередь обледенеть Максиму. Наверное, от меня подцепил.
– Ты так поэтично меня отшиваешь сейчас? Типа пошел лесом на все свои выпирающие части тела?
– Ради тебя, Максим! Вчера я напала на Камиля с «розочкой»! И «розочка» – не цветок, а битая бутылка! Я не могу… я не знаю, смогу ли даже стать следователем?! Журавлева с тяпкой – вот что я вижу в своем будущем!
– Ты каждый раз уходишь, Кира. И я не знаю, от кого ты бежишь.
– Это пока тебе нравится быть таким, Макс. Заботиться, оберегать, понимать, прощать, терпеть меня. А потом… я приготовлю тебе на ужин радиоактивных кроликов, сварю суп из канарейки и попрошу подарить мне букет герани!
– Думаешь, меня пугает твоя шиза? Забыла, что я жил бок о бок с Аллой двадцать лет! Кирыч, – положил он руку мне на плечо, – только мне решать, быть с тобой или нет. С любой тобой. С каждой тобой каждый день. Снова и снова. И… – помедлил он, но все-таки произнес: – Тебе решать тоже, быть со мной или нет.
– Нельзя… Со мной никому нельзя быть! Ты должен понять и уйти!
– Куда мне идти без тебя?! К Алле?!
– Куда хочешь, – пыталась я не разрыдаться, пыталась не смотреть на него, понимая, что вижу… нет, я не могла принять тот ответ, что крутился у меня в голове, звучащий голосом Аллы.
– Отвали! – толкнула я свою смеющуюся «Аллу», которую видела только я.
– Кира…
– И ты, отвали, Максим… Просто уйди! Себя спасай, а не меня!
– Тогда скажи это. Скажи, что не любишь. Скажи, и я отвалю.
Я поднялась с лавки и побежала по проходу вагона. Я бежала от Макса ради него, я спасала его от себя.
– Кира! – догнал он меня, вжимая спиной к обшитой рекламными плакатами стенке. – Останься!
– Отпусти!
Что я имела в виду: отпустить меня сейчас из его объятий или освободиться от притяжения наших душ?
– Я никогда тебя не отпущу, Кира! Этого не будет!
– Я не люблю тебя! – выдохнула я, а потом и закричала: – Не люблю! И никогда не полюблю! Оставь меня в покое! Просто уйди! Исчезни… и никогда не возвращайся!..
– Оставить?..
– ДА!!! Да! Да! Оставь меня, отвали! – отталкивала я его, пробуя вырваться из ледяной хватки, пробуя выбраться из лабиринта, где не будет второго склепа для Максима Воронцова.
Я не поднимала на него глаза, я кричала сквозь слезы, благодаря их, что защищают меня от резкости изображения его лица, ставшего сейчас пятном и бликом.
Максим успокаивающе коснулся моего виска губами, как умел делать только он, прикосновением крыла бабочки, я тут же перестала истерить и метаться.
– Я сделаю, как ты просишь, Кирыч. Пока не найду ответ, как сделать тебя счастливой. Как избавить тебя от Аллы.
– А если ты не найдешь ответ даже за двадцать два года? – не верила я, что произношу эти слова вслух.
– Значит, найду за двадцать два года, двадцать два дня, двадцать два часа и двадцать две секунды.
Сквозь рыдания из меня вырвалось подобие улыбки, той гремучей смеси отчаяния, тоски, надежды и прощения. Прощания с мечтой, что исполнится не у тебя, но у того, кого ты любишь.
– Держись, – прошептал он, и я услышала визг тормозов рычага стоп-крана, когда он дернул его.
Меня вжало в стену, и губы Максима впились поцелуем, давящим на меня всеми пятью вагонами поезда, что находились в экстренном торможении двадцать две секунды. Двадцать две секунды растворяли меня, вдавливая в Максима.
Если бы мы были газом или жидкостью, мы бы смешались в единую молекулу, но мы были двумя масляными пятнами в лампе-ночнике: он белым, а я черным, а два пятна не могли смешаться, они могли только распадаться на более мелкие капли, запертые внутри одной и той же лампы.
Поцелуй Максима весил десять тонн и длился, пока составы локомотива приходили к полной остановке, что заняло двадцать две секунды.
Двадцать две секунды длился поцелуй, резко оборвав который Максим выдохнул, отрываясь от меня.
Он не обернулся и ничего не сказал, разжал двери поезда и спрыгнул на рельсы соседних путей.
Что-то жесткое мешало мне возле щеки. Пошевелив языком, я вытащила изо рта кусочек сломанного зуба, чувствуя, что на переднем резце не хватает уголка.
Если я думала, что за последние двадцать четыре часа перевыполнила норму эмоциональной нестабильности на пять лет вперед, я ошиблась.
МАКСИМально ошиблась.
Очередное потрясение ждало меня все это время внутри рюкзака, внутри самой безобидной вещи, какую я могла вообразить… пока искала бумажные салфетки, уже не в силах растирать сопли и слезы по лицу, на пол выпал учебник «Психология криминалиста. Первый курс» и закладка, оставленная в нем Камилем.
Это была его книга. Та самая, которую он сунул мне в руку, убеждая, что мое место в бюро.
Закладкой оказалась фотография.
Портретный снимок, упавший лицевой стороной на грязный пол. Подняв его, вытерев и перевернув, я окоченела в сто пятисотый раз за день. Еще немного, и мной пора будет украсить ледяной мост Аллы, что вел к вазе с отравленной токсином пшеницей.
Все, что я могла сказать, точнее, прошептать, звучало так:
– Боже… боже, как это красиво… Алла, как же это красиво…
Я сжала фотографию в кулаке, и из меня вырвались вопль и визг, сто тысяч децибел, от которых порвались струны-провода за окнами поезда.
На крик прибежал напуганный машинист.
– Скоро тронемся! Не бойтесь!
Да, я тронулась разом по всем существующим рельсам нормальности.
И почему-то я была… счастлива.
– Куда вам? – спросил таксист. – Я такого адреса в навигаторе не вижу. Нет такого дома на Осенней.
– Везите к тому, который рядом.
Кажется, это были первые произнесенные мной вслух слова за последние два дня, поэтому голос прозвучал низко и хрипло.
– Простыли? – сочувствующе покачал головой шофер. – На севере побывали? Одеты вы, как после Северного полюса, в пуховик, а на дворе июнь! Хотя вон, в селе каком-то на другом конце планеты выпал снег. Завалило целый лагерь. То ли фестиваль там был какой-то, как «Бернинг Мэн»! Слыхали?
– Айс Мэн, – придумала я.
– А! Ясно! Говорят, небо с ума посходило. Какой-то взрыв на солнце случился, красота, конечно, но радиация ж. Полярное, чтоб его, сияние… алое, красное – глаз не оторвать! А потом снежище повалил! До сих пор не откопать машины, дома. Чудом никто не пострадал.
– Остановите здесь, – попросила я.
– Так еще километра два.
– Прогуляюсь.
Мне не хотелось прогуливаться, но я увидела сквозь стекло машины кафешку, а все, что мне было необходимо, – максимально крепкий кофе. То есть… очень крепкий…
Сколько еще раз за будущие двадцать два года (метафорические) я не смогу произнести слово «максимальный»?