совершенно беззубый.
Все остальные дома здесь носили печать странной, зловещей разностильности. Был тут и фабричный приземистый корпус, и типовая многоэтажка, и сталинский дом культуры, превращенный в театр, была и добротная кирпичная девятиэтажка, чем-то напоминавшая сталинские, однако строенная, скорее всего, уже после сталинской эпохи и оттого, должно быть, более веселенькая.
Сама прежде незнакомая Томмазо Кампанелла улица была, не в пример Спартаковской площади, вполне уютна и застроена с соблюдением стиля. Жилые дома здесь были хоть и современные, но не безликие. Одна беда – эта улица была не такой уж и длинной, а в конце ее помещалась унылая фабрика, хорошо заметная, с какой части улицы на нее ни взгляни. Неуютное административное здание фабрики, выходившее своим фасадом на улицу, по которой шел Томмазо Кампанелла, было, судя по его архитектурному стилю – конструктивизму, построено в тридцатые годы.
– Голова идет кругом, – продолжал говорить в рацию Томмазо Кампанелла. – Я чувствую, что не в состоянии больше выносить эту муку, но, как это ни странно, я не могу определить сам для себя, что же именно я не могу выносить. Я чувствую, что меня тошнит и мутит от жизни так же, как это бывает с человеком, который выпил вместо вина какого-нибудь жуткого суррогата. Но понятие жизнь вмещает в себя слишком многое. А меня тошнит и мутит так нестерпимо, что мне хочется скорее прекратить эту муку, и для этого важно определить, от чего же именно меня тошнит и мутит. Понимаешь ты это, Вася?! Мне хочется определить для себя причину более точно, чем просто жизнь. И теперь, когда я думаю над тем, в чем же эта более точная причина, я тут же вновь возвращаюсь к мысли о том, что меня тошнит и мутит от района, в котором находится наш «Хорин», – от Лефортово. Мне хочется сделать что-нибудь… Что угодно, лишь бы избавиться от жуткой муки! Самым простым было бы сбежать отсюда…
Друг курсанта Вася, который до этого слушал, не перебивая Томмазо Кампанелла, теперь воскликнул:
– О нет, Томмазо Кампанелла, не оставляй нас, не оставляй Лефортово!.. Ведь, быть может, ты ошибаешься, когда полагаешь, что тебя тошнит и мутит именно от Лефортово?! Конечно, ошибаешься! Ведь и учительница, руководительница хориновской группы детей, говорила тебе об этом, и ты тогда полностью с ней согласился!
Томмазо Кампанелла взял и выключил рацию. Ему стало неинтересно слушать друга курсанта Васю. Он смутно понимал, что ведь других людей – тех что, как и он сейчас, идут по этой улице, – тоже должно, как и его, мутить. Ведь даже если предположить, что он и эти воображаемые другие люди сильно различаются, то даже и в таком случае различие не могло быть настолько велико, чтобы для других людей улица, мрачный, тоскливый антураж проходил незамеченным, в то время как Томмазо Кампанелла так от него мучается. Да что же они, эти другие люди, в конце концов, хорошим что ли Лефортово считают?!. Или (этот вариант казался Томмазо Кампанелла еще ужасней, невероятней): неужели другие люди вообще не считают Лефортово достойным особенного внимания?! Просто не считают достойным особенного внимания и все?!
Соотнесение собственных мук с муками других людей (но мучаются ли они?), их мнение по поводу Лефортово сейчас очень волновало Томмазо Кампанелла. «А может, – думал он, – другие люди просто скрывают свои мучения? Для чего скрывают?»
– Не проще бы было разом всем и во всем признаться друг другу?! Тогда бы точно всем стало легче, – проговорил Томмазо Кампанелла в рацию.
– В чем признаться? Я не понял, в чем? – нервно спросил друг курсанта Вася.
– Итак, я все-таки решил провести по совету женщины-шута «социологический опрос» на улицах Лефортово, – не отвечая на вопрос друга курсанта, заявил Томмазо Кампанелла.
Но к этому моменту он уже добрался до дома, в подвале которого находился зальчик самого необыкновенного в мире самодеятельного театра.
На удачу, мимо как раз проходила какая-то старушка, и Томмазо Кампанелла, не долго думая, обратился к ней:
– Бабушка, бабушка, стойте!.. Вы от Лефортово не страдаете? Бабушка, я хочу спросить вас, вам весь этот сумрак, все эти декорации – нравятся? Не страдаете ли вы от них?
– Черт! Такси-то уехало!.. – раздалось за спиной у Томмазо Кампанелла.
Развернувшись, он увидел уголовного вида человека, который стоял у подъезда «Хорина».
Бабушка, так ничего и не ответив, торопливо посеменила прочь.
– Постой, дружок, – проговорил вдруг уголовного вида человек. – А ты, случайно, не Томмазо Кампанелла?
– Да, – ответил, удивившись, хориновский герой. – Я именно Томмазо Кампанелла. Но… Откуда вы меня знаете? По-моему, мы раньше не встречались.
– Кто же здесь не знает Томмазо Кампанелла?! Это имя у всех на слуху! – воскликнул уголовного вида человек. – Дай пожать твою руку и будем знакомы – Жора-Людоед, – представился он.
– Тот самый Жора-Людоед?! Про которого писали в газете? – поразился, но вовсе не обрадовался Томмазо Кампанелла.
– Именно тот самый! – с готовностью ответил Жора-Людоед. – Томмазо Кампанелла, ты себе не представляешь, как я рад, что наконец-то встретил тебя! Чего здесь бродишь?..
– А ты чего здесь бродишь? – в ответ смело спросил у Жоры-Людоеда Томмазо Кампанелла.
– Да вот все про воровские работы думаю. Воровские работы обмозговываю. Мне без воровских работ – нельзя. Работы… – проговорил Жора-Людоед, в то же время задумчиво, словно примеряясь, глядя на Томмазо Кампанелла.
Хориновский герой в этот момент краем глаза заметил, что из дверей подъезда вышел еще один человек, и в следующую секунду Томмазо Кампанелла через пальто почувствовал приставленный сзади к пояснице нож.
– Тихо, фраер… – прошептал тот, что был сзади.
– Это друг мой, Жак, – пояснил Жора-Людоед Томмазо Кампанелла. – Писарь, почище чем ты. Только пишет не по тетрадке и не ручкой.
– Послушай, Жора-Людоед, не знаю, поймешь ты то, что я скажу, или нет, но меня угнетает Лефортово… Впрочем, я в этом не уверен, – неожиданно для самого себя проговорил Томмазо Кампанелла. – Я решил провести социологический опрос: узнать, как действует Лефортово на остальных людей, которые в нем живут. А вы меня вот так вот, с ножом… А я сейчас подумал: честно было бы и у Жоры-Людоеда спросить: а его, Жору-Людоеда, Лефортово угнетает?
– Томмазо Кампанелла, я хорошо тебя понимаю, – сказал Жора-Людоед. – Я хорошо могу понять тебя, потому что я сам рожден для мук и в счастье не нуждаюсь.
Жак по-прежнему стоял за спиной хориновского героя, приставив к нему нож.
Жора-Людоед замолчал, в упор глядя на Томмазо Кампанелла.
– У меня тяжелая судьба, – неожиданно продолжил Жора-Людоед. – Тебе могут подтвердить: в этом подленьком Лефортовском огне у меня сгорело все – надежда и вера сгорели. Могут подтвердить люди, которые пользуются авторитетом. Это большие, светлые личности… Например, Жак.
Жак, по-прежнему державший у поясницы Томмазо Кампанелла нож, угрюмо молчал.
– Меня в четырнадцать лет здесь лишили свободы и били черенком лопаты пока я не понял, с какими местами имею дело. Те, что в погонах, учили меня гестаповскими методами. Ты говоришь: Лефортово угнетает… Я, Жора-Людоед, знаю, что такое Лефортово. Я порывался жить, но в Лефортово те, что в погонах, мне сказали, что нельзя. Они цинично объяснили мне, что матери нас рожают на ощипку. У них, у тех, что в погонах, тогда было просто головокружение от подлости. Но они должны были знать, что я с их погаными правилами все равно никогда не соглашусь. Я для того, чтобы изменить Лефортово, и тогда, и теперь по-революционному готов был грызть их человеческое мясо зубами. Я буду уничтожать тех, что в погонах, я буду жрать их поедом. Думаешь, почему они так стремятся прикончить Жору-Людоеда, Жака, Томмазо Кампанелла и всех им подобных?.. Они же трусливы… Они же трусы. Те, что в погонах, чувствуют, что за такое вот Лефортово рано или поздно придет к ним от нас расплата. Не от одного меня – я лишь простой тюремный человек, но и я буду грызть их зубами, пока хватит сил. Ты говоришь, Лефортово тебя угнетает. И мои губы устали твердить об угнетении. Но я ни разу не дрогнул, как ты, я всегда шел прямо. Потому-то разлука со свободой и счастьем у меня всегда близка и неизбежна. Но я рожден для мук и в счастье не нуждаюсь!
– Людоед, пора с ним заканчивать. Сейчас этот выйдет, который меня… – подал голос Жак. – Неизвестно, как тогда все вывернется!.. Давай, Людоед, возьмем его с собой в Дедовск, вынем душу…
– Погоди, дай с человеком поговорить! Он же настоящий! Сейчас он все поймет и сам по-доброму все сделает, – оборвал его Жора-Людоед. – Своими тюрьмами, своими концентрационными лагерями те, что в погонах, меня не запугают. Каким я был раньше?.. Я был юным, свежим, бегал по траве, росе, срывал цветы. А потом это, – он обвел округу руками, – навалилось… Ты правильно говоришь: угнетает! И не только здесь, в Лефортово, не только здесь угнетает, – Жора-Людоед говорил страстно. – Я жил тогда у покойной мамы в деревне: обвалившиеся заборы, небо в рваных облаках, пьянчуга у забора лежит, дождь, мрачный ветер, покосившиеся избы. Советская власть в лице своих лучших, в кавычках, представителей из милиции издевалась над моими родственниками. Это был геноцид хуже гитлеровского. Я плакал, я рыдал кровавыми слезами. И тогда я решил – рви мясо, ешь, выбегай свирепым волком из дома и грызи человеческое мясо… Я рыдал, я рыдал… В моих слезах было что-то от наслаждения… Я оплакивал этих крестьян. Все это Лефортово течет омерзительнейшим, самым мерзким гноем, здесь все прогоркло. Все эти дома – им давно уже вспороли животы. Я сам за то, чтобы этого не было, но ты, Томмазо Кампанелла, не должен так мне, русскому человеку, говорить: не должен говорить, что это тебя угнетает, не должен ненавидеть Лефортово. Да, это пропащий мир, но я за этот пропащий мир готов рвать человечье мясо голыми руками, зубами. У меня сердце готово расколоться и выскочить из груди. У меня такое огромное чувство тут сидит, – Жора-Людоед показал рукой на свою грудь. – Я в любую минуту готов свалиться и умереть от любви к этому нищему, темному, корявому. Я даже наших нищих люблю. Я не отдам это ни за какие деньги. И только пусть те, в погонах, помнят: ничто не останется неотомщенным. Даже самые лютые страдания неотомщенными не останутся. Пусть не пугают, им не запугать Жору-Людоеда!.. Фабричная, конторская работа, занудство это подленькое – все это не по мне. Я люблю ресторан, удаль, и им не лишить меня хорошего настроения так, как они тебя, Томмазо Кампанелла, его лишили!.. Будь человеком, Томмазо Кампанелла, верни мне то, что тебе не принадлежит!..