– Дело не в Лефортово, дело в Томмазо Кампанелла. Какое-то очень глубокое дело заключено в Томмазо Кампанелла. Что же это за глубокое дело заключено в Томмазо Кампанелла, а? Почему вы так мечетесь, Томмазо Кампанелла, отчего так напираете на то, что что-то в Лефортово вас угнетает? Да что же вас здесь угнетает? Назовите!.. Вас, Томмазо Кампанелла, непрерывно колотит какая-то агония. Что с вашими настроениями? Вас постоянно что-то не устраивает в ваших же собственных настроениях, но разобраться в этом вы никак не можете! – сказала учительница стоявшему перед ней Томмазо Кампанелла.
– Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да!
– … учительница была поражена тем, сколь истово и страстно согласился с ней Томмазо Кампанелла.
– Вы совершенно правы, – добавил он мрачно к своим «да».
Томмазо Кампанелла вдруг пошатнулся от чудовищной усталости. До этого момента он, как мы помним, все время пребывал в состоянии лихорадочного нервного возбуждения: сначала он говорил о том, что ему нужно спешить, но он не знает, куда ему спешить. Потом он торопился экспортировать революцию в лефортовских настроениях в мозг Шубки. Затем начался период сочинения стихов, во время которого Томмазо Кампанелла приплясывал, как шаман. Потом пришла учительница с группой детей, и Томмазо Кампанелла волей-неволей был вынужден прослушать «Плач» деток по самому себе. Видимо, то сильное нервное возбуждение, в котором он пребывал все это время, а особенно – те крайности, в которые входило его настроение (он то с ужасом представлял себе казематы тюрьмы «Матросская тишина», то ликовал по поводу собственных поэтических успехов), так вот, все вместе это в каждую минуту вечера чрезвычайно истощало его и без того ослабленные нервные силы. Особенно тяжело ему дался «Плач деток по Томмазо Кампанелла». Прослушав в качестве зрителя «Плач», хориновский герой внешне ничуть не расстроился. Хотя на самом деле ощущения его были ужасными. Плач он воспринял как пророческий, как предупреждение свыше. Это был первый момент, когда он испытал в связи с тюремным паспортом по-настоящему сильный страх и глубокую удрученность. Но эти отрицательные эмоции Томмазо Кампанелла постарался загнать подальше в глубь своей души. Он постарался отмахнуться от них. Они и вправду исчезли с авансцены его настроения. Он принялся подбадривать себя и как истинный хориновец, пользуясь радиосвязью, подбадривать и своих товарищей тоже. Так он прочитал свой монолог про гормон мрака и гормон счастья. И все это время он чувствовал страх и подавленность, которые были где-то глубоко внутри него. А на поверхности была веселость, чтение монолога. Такая раздвоенность ужасно истощила Томмазо Кампанелла. Он вдруг почувствовал очень сильную усталость и понял, что если такие же нагрузки станут ложиться на его психику и дальше, он может не выдержать. У него может начаться ужасный провал настроения. Ему может стать совершенно не до хориновского энтузиазма. В таком случае его будет одолевать страх тюрьмы, ему захочется бежать куда-то… Куда – он сам не знал. «Ведь не просто же так я обрадовался этому тюремному паспорту?! Ведь он же кажется мне удачным способом преодолеть угнетающее меня воздействие лефортовских окрестностей», – думал, пытаясь как-то вернуться в прежнее свое состояние, Томмазо Кампанелла. Но потом он вдруг разочаровался в этой своей мысли. Ему стало очевидно, что эта мысль – неправда. Он подумал, что все внутри него, в его мыслях и настроениях, и ощущениях оказалось вдруг ерундой и неправдой. Ерундой, неправдой и не-выходом были его ощущения и страдания по поводу того, что Лефортово его угнетает. Ерундой и неправдой был «Хорин» с его революцией в настроениях. Сами настроения были сплошным самообманом, на основании которого он делал какие-то далеко шедшие, а по сути, бредовые выводы. Монолог его был чушью и самообманом. В тюремный паспорт он вдруг верить перестал. И его одолели такая апатия, безволие, упадок сил и отчаяние, что ему стало по-настоящему страшно и жутко за самого себя.
– … учительница по-прежнему не могла преодолеть шок и вымолвить хоть словечко. Она стояла остолбенев и смотрела на Томмазо Кампанелла. Она, конечно, хотела разоблачить Томмазо Кампанелла, но она никак не ожидала, что он так страстно разделит ее критику в свой собственный адрес.
– Меня постоянно что-то не устраивает в моих же собственных настроениях, – проговорил Томмазо Кампанелла после некоторой паузы. – Понимаете, когда я попал в этот район, я осознал, что другого такого района нет нигде больше в Москве. Эти дома, эта река, даже железная дорога полны мрачного очарования, – действительно, с одной из сторон Лефортовского рынка лежали рельсы ветки Московско-Рязанской железной дороги. – А мрачное очарование – это тоже очарование. Красота может быть не только светлой и доброй. Может быть мрачная и угрюмая красота. Клянусь, я полюбил этот район с первого взгляда! В моей душе всегда сумерки. И когда я вижу сумерки наяву, они мне нравятся. В них я вижу отражение собственных внутренностей.
– Внутренностей? – поразилась учительница. – В сумерках вы видите отражение собственных внутренностей? Это очень странно.
– Да, – подтвердил Томмазо Кампанелла. – Это очень отранно. Но потом я подумал: «А кто знает, какие у меня внутренности?» С чего я взял, что они у меня именно мрачные? Моя любовь к Лефортово была странной: любя, я уставал от мрака Лефортово. Как будто в Лефортово мне все время навязывали точку зрения о том, что я мрачный, мрачный, мрачный. Да и не только я.
– Кто навязывал вам эту точку зрения? – спросила учительница. – Мы, участники «Хорина», ничего вам не навязывали.
Но Томмазо Кампанелла не обратил на ее слова внимания:
– Мне кажется, всем, кто был здесь, навязывали точку зрения, что кругом все мрачно, мрачно, мрачно. Что кругом сплошная депрессия. Было ужасно от этого навязывания, ему волей-неволей приходилось поддаваться, в него сразу начинал верить.
– Никто ничего вам не навязывал! – воскликнула учительница.
– Да, – наконец вновь согласился с ней Томмазо Кампанелла. – Теперь я понимаю, что никто ничего не навязывал. Черт его знает, откуда я все это взял?! Из чего я все это нафантазировал? Может, я грешу на Лефортово потому, что этот район – просто физическое место, декорация, в которой я впервые ощутил некоторые сумеречные настроения. И от этих сумеречных настроений на всю округу ложится мрачная тень.
– Если Лефортово – это театральная декорация, но театральная декорация не виновата, что именно в ней разыгрались ваши мрачные настроения, – заметила руководительница хориновской группы детей. – Какое отношение между декорацией и настроением? Никакого!
Но Томмазо Кампанелла пришла в голову другая мысль:
– А может, по-другому: только в этой декорации и могут разыграться определенные сумеречные настроения? Так ведь может быть… Но нет, – вдруг проговорил он, словно испугавшись. – Так не может быть.
– Нет-нет, конечно, не может быть! – подтвердила учительница.
– Но тогда, значит, что-то не в порядке в самой моей жизни. Может, мне не хватает ярких эмоций, может, чего-то еще. Но Лефортово в этом не виновато. Оно лишь декорация, в которой мне не хватало ярких эмоций. И значит, моя борьба с сумеречными настроениями будет гораздо сложнее, чем я думал до этого. Я-то до самого последнего момента думал, что мне достаточно одолеть лефортовские эмоции, и мое настроение сразу станет хорошим. Но даже только эта задача, одоление лефортовских эмоций, только она одна казалась мне невероятно сложной и, если и разрешимой, то, полагал я, приложить к этому разрешению надо какие-то титанические усилия. Так что же теперь-то мне надо преодолеть, раз, получается, не в лефортовских эмоциях дело?!
– Неизвестно что! Вы окончательно запутались, – со злорадством проговорила учительница.
– Получается, мне надо преодолеть всю свою жизнь. Но это же просто физически неразрешимая задача! Разве это реально, преодолеть эмоции, которые вызваны всей твоей жизнью? Да и какие эмоции надо преодолеть? Все? А как это можно вообще уместить в своей голове: преодолеть все эмоции, которые вызывает в тебе вся твоя жизнь?!
На этом месте Томмазо Кампанелла дико захохотал. Учительница отпрянула от него. Уже когда он начал все это говорить, она стала все больше и больше понимать, что с ним не все в порядке. Что с ним что-то ужасное происходит. Между тем Томмазо Кампанелла продолжал хохотать, правда все тише и тише. Хохот его постепенно перешел в смех, потом в какие-то отрывистые смешки, перемежаемые долгими паузами и молчанием. Наконец прекратился вовсе.
Учительница смотрела на него с нескрываемым страхом.
– К черту все! – проговорил Томмазо Кампанелла. – В этой ситуации реальной ценностью может обладать только отчаяние. Только отчаяние можно реально потрогать руками.
– Отчаяние? Руками? – поразилась учительница.
– Да, только отчаяние реально. Только о нем можно думать. Все остальное полный бред. Путаница. На остальное нельзя положиться. У меня больше нет ни капельки сил. Со мной что-то не в порядке. У меня постоянно плохое настроение. Но поправить себя у меня нет сил. Это слишком невероятная и всеобъемлющая задача: преодолеть все отрицательные эмоции, которые вызваны всей твоей жизнью. Я сломался. У меня нет сил справиться с такой задачей, – в голосе Томмазо Кампанелла действительно звучало отчаяние. – Это задача для титана. А я сейчас очень плохо себя чувствую. Даже физически плохо себя чувствую: мне очень хочется есть, я устал, у меня болит голова, сердце, саднит желудок. Меня тошнит и у меня перед глазами все время плавают в мутном воздухе какие-то черные мушки. – Через паузу он добавил. – Да, я чувствую, что вот именно сейчас мне стало очень плохо. Мне кажется, я просто умираю. Может быть, вы вызовите мне скорую помощь? Вы можете вызвать мне скорую помощь? – спросил он предводительницу хориновской группы детей.
Но та никак не вняла его просьбам. Может быть, она полагала, что Томмазо Кампанелла просто играл очередную хориновскую роль, разыгрывал очередную хориновскую сценку? Учительница сказала ему, вместо того чтобы вызвать скорую помощь: