чеников Боголепова – Громана – Сокольникова – Кондратьева. «Надо прогнать Рыкова и его компанию. Нельзя больше терпеть эту гниль на советско-хозяйственной верхушке»[205]. В заключение он предложил раздать членам ЦК и ЦКК заявление С. Кузнецова из Госплана.
7 октября 1930 г. по поручению Сталина Молотовым было разослано руководству ВКП(б) для сведения это заявление, в котором 14 сентября 1930 г. С.М. Кузнецов писал Сталину[206], что в полученной им брошюре, содержащей показания членов контрреволюционной организации Кондратьева и Юровского, последние называют его лицом, через которого иногда информировались члены контрреволюционной организации.
Кузнецов заявил, что во всем сказанном по его адресу много правды, что в разговорах с ними он касался внутрпартийной жизни, считая, что это заслуживает сурового осуждения и наказания.
Он объяснил, что до его перехода на работу в НКФ Кондратьева он не знал, с Юровским было несколько встреч, темой их бесед были узко деловые вопросы служебного порядка.
Переход Кузнецова в НКФ состоялся после ухода из него Сокольникова. Роль Наркомфина в период его работы была очень большой. Приход Шеймана привел к тому, что он начал разрушать то, что было создано всей финансовой системой при помощи партии. В результате финансовый центр переместится из Наркомфина в Госбанк. Необходимо было мобилизовать для лучшей защиты финансовых позиций в первую очередь аппарат валютного управления и коньюнктурного института, а это в свою очередь значило войти в более тесный контакт с лицами, возглавляющими эти аппараты.
По наведенным Кузнецовым справкам, он получил самую лестную характеристику на Кондратьева, как человека делового и пользующегося доверием крупных политических работников. Это касалось и Юровского. Вышеизложенное побудило Кузнецова сблизиться с указанными лицами, в самых хороших целях, более полно использовать их в интересах дела. Его теоретические знания не отличались большой глубиной, и это ставило его в зависимость от них. Их бесполезность для работы в НКФ Кузнецов стал чувствовать позже, когда начал твердо складываться новый курс или, как это было тогда принято называть, новый этап.
Когда ему нужно было формулировать для коллегии общие задач финансовой политики, то он оказался в разногласиях с Юровским по вопросу об особенностях денежного хозяйства. С Кондратьевым и Юровским он разошелся во взглядах на меры по оздоровлению денежного хозяйства.
Кузнецов отмечал, что в разосланных показаниях содержится также и много неправды. «Неправда в том, что я никогда не был связан с тов. Сокольниковым, как это рисует Юровский. Наши с ним отношения не переходили за рамки официальности. В друзьях Сокольникова я не состоял. Неправда в том, что Юровский преувеличивает свое влияние на НКФ. Неправда то что я всегда придерживался правых взглядов» и др.[207].
8 октября 1930 г. генеральный секретарь Крестьянского интернационала И.А. Теодорович написал В.М. Молотову о том, что целиком и полностью разделяет генеральную линию партии и дает критический анализ показаний Кондратьева в отношении него[208].
В другом письме направленном в ЦК ВКП(б) он после ознакомления с разосланным секретным материалом по делу контрреволюционной «Трудовой Крестьянской партии», пишет, что Н.Д. Кондратьев в течение ряда лет пользовался его полным доверием, и описывает, почему это так произошло.
«В конце 1920 года исполняющим обязанности Наркома Земледелия был назначен тов. Осинский. Вскоре после вступления в должность он внес на утверждение коллегии НКЗема предложение о введении в состав членов коллегии А.В. Чаянова. За несколько месяцев перед тем я познакомился с Чаяновым и он произвел на меня крайне неблагоприятное впечатление. Поэтому я вместе с Н.И. Мураловым выступил против предложения Осинского. Произошел конфликт, в результате которого Чаянов все-таки был назначен членом коллегии. Муралов был удален, а я остался. Выступая против Чаянова, я мотивировал свое голосование тем, что считаю Чаянова двуличным человеком, самым настоящим двурушником. После этого очень скоро Чаянов ввел в состав подчиненного себе экономического управления проф. Н.Д. Кондратьева. Не доверяя Чаянову, я очень настороженно отнесся и к Кондратьеву. Но вскоре Кондратьев, заметив это, просил у меня секретной беседы. Я согласился. Кондратьев сказал, что знает о моем дурном отношении к Чаянову, и просил меня не удивляться тому, что он вполне разделяет это дурное отношение. Вот что говорил Кондратьев: Чаянов хитрит, он верит в близкое падение советской власти, он пошел в Наркомзем, чтобы пройти стаж, нужный для министра в будущем. Он же, Кондратьев, глубочайше убежден в том, что страну спасли и могли спасти только коммунисты, что он ненавидит эсеров, в особенности таких фигляров, как Чернова, Керенского, Авксентьева; что падение большевиков означало бы реставрацию монархии, а не вконец дискредитированной демократии; что у него, Кондратьева, были разногласия с большевиками, когда господствовал военный коммунизм, но что теперь, когда провозглашена новая экономическая политика, разногласия исчезли, ибо он убежден, что в прямых интересах крестьянства иметь обобществленную индустрию. Как мне тогда показалось, Кондратьев говорил все это с полнейшей искренностью. Затем в течение 7 лет совместной работы Кондратьев неоднократно по самым различным поводам давал мне доказательства своей верности по только что изложенной точке зрения»[209].
Далее И.А. Теодорович пишет, что были еще другие очень веские обстоятельства, внушавшие ему доверие к Кондратьеву.
«Не помню точно, в 1924 ли, или в 1925 году приходит раз ко мне Кондратьев, бледный, встревоженный, взволнованный до последней степени и говорит, что его только что вызывали в ГПУ и предложили там стать негласным осведомителем. Он просит у меня совета, как поступить. Я сказал, что раз он не хочет гибели советской власти, то обязан помогать органу пролетарской диктатуры видеть врагов. Между прочим, я привел ему слова ценимого им Н.К. Михайловского: «Я не считаю позорным донести народу на шпиона и всегда донесу».
Кондратьев приводил десятки контраргументов, но сдался и сказал: «Вы правы». На завтра он пришел ко мне и заявил, что оформил в ГПУ свое согласие (если только память мне не изменяет, он сказал: «подписал нужную бумагу»)»[210].
Исследователь жизни и деятельности Кондратьева А.И. Агеев писал, что связи Кондратьева в руководящих кругах ВКП(б) были весьма обширны. Они включали Калинина, Смирнова, Теодоровича, Сокольникова, Кузнецова, Ягоду. Особо в этом списке он выделяет Ягоду. «Возьмем для примера Генриха Ягоду, в то время заместителя председателя ОГПУ. Легко ли было попасть к такому деятелю на аудиенцию даже директору научного института? Читаем показания: «Я был за границей в 1924/25 г. И т. к. в то время я работал с советской властью… чисто, искренне и добросовестно и был далек от контрреволюционных действий, то перед отъездом я имел специальную аудиенцию у тов. Ягоды, прося его дать мне советы, которые при моих вольных и невольных встречах за границей могли предохранить меня от недоразумений. Он сказал мне, что важно, не с кем я вижусь и что буду слышать, а что буду говорить сам, завяжу ли я какие-либо организационные антисоветские связи. Эта формула давала мне очень большой простор, и мне кажется, что я его даже использовал»[211].
Таким образом, в период времени указанным Теодоровичем, и во время встречи Ягоды с Кондратьевым тот был осведомителем ОГПУ. Если это так, то состоявшаяся встреча перед поездкой Кондратьева за границу была совершенно нормальным явлением.
В дальнейшем сотрудничество Кондратьева с ОГПУ прекратилось. Теодорович пишет, что он в течение многих лет считал Кондратьева агентом ГПУ, однако летом 1929 г. он имел возможность убедиться, что тот уже не является агентом органов государственной безопасности.
«Дело было так. Он принес мне однажды напечатанную на гектографе прокламацию Ц.К. Т.К.П. и, возмущенный сказал: «Вот ГПУ подбрасывает мне такие удочки! Неужели я не пользуюсь доверием? «И просил меня сообщить об этом ГПУ. Я очень удивился и сказал: «Странно… Ведь вы имеете связи с ГПУ, идите сами и выясните», – на что Кондратьев, смущенный, признался, что ему давно уже удалось ликвидировать свои обязательства перед ГПУ. Я взял прокламацию и отнес ее тов. Ягоде, просил после него оградить Кондратьева от игры низших агентов ГПУ, если это имело место. Тов. Ягода сказал, что такое предположение вздорно, с чем я, конечно, согласился.
Приведу еще очень важный в истории моего отношения к Кондратьеву факт. Когда в феврале 1925 г. он вернулся из-за границы, он показал мне письмо к нему известного Сергея Мельгунова, в котором тот зовет Кондратьева негодяем, обманувшим своих политических друзей и грозит расправой в случае победы над советской властью. Это усилило мое доверие к Кондратьеву»[212].
Если такой факт был, то вновь встает вопрос: зачем Кондратьев показал это письмо Теодоровичу? Может, действительно, чтобы показать свою лояльность советской власти и заручиться его поддержкой?
Помимо этого, Кондратьев нередко давал Теодоровичу предостерегающие характеристики целого ряда специалистов. Теодорович писал: «Я уже упоминал о Чаянове, – скажу несколько слов о Литошенке и о Боголепове. Однажды он мне сказал «вот меня травят, а вы знаете, что я друг советской власти; а вот все хвалят Литошенко, а он в тысячу раз правее меня, он ненавидит коммунистов. Он хочет ехать в Америку, чтобы там остаться до свержения вашей власти». Когда в секретариате Ц.К. рассматривался вопрос о книге Литошенко и одного американца, я был вызван для дачи заключения об этой книге; я заявил, что я знаю наверняка, что Литошенко не вернется, если его отпустят в Америку. Я с изумлением теперь узнаю, что Чаянов и Литошенко – соратники Кондратьева по трудовой партии, что таким образом Кондратьев самый гнусный двурушник-провактор. Если мне он «чернил» Чаянова и Литошенко (чернил со своей истиной точки зрения), то с другой стороны, своим настоящим друзьям он, очевидно, «подавал меня» в нужном ему стиле. Этим я объясняю то обстоятельство, что такой, по общим отзывам, кретин, как Фабрикант, не сказавший со мною ни одного слова в жизни и, видимо, не читавший ни одной написанной мною строчки, мог сказать в показании, что «Теодорович был обработан нами (Sic! Нами!) на все 100 %». Я теперь не сомневаюсь, что такое представление обо мне – результат клеветнического и хлестаковского самохвальства Кондратьева и только его, ибо из специалистов, совместно со мной работавших, я решительно ни с кем, кроме него, никогда не сближался, никогда сепаратно не разговаривал»