Осенью 1926 г. праздновался юбилей Грушевского. На нем он выступил с большой речью – «апологией крестьянской прослойки, которая все же является главной носительницей жизни украинского народа, как нации. Крестьянство еще не потеряло своей исторической национальной роли, нет еще украинского пролетариата, необходимо дать вырасти крестьянству культурно и национально настолько, чтобы оно обеспечило национальное лицо городу, фабрике, шахте, влившись в эти рабочие ряды, заняв определенные сознательные позиции национальной культуры»[354].
«На публичном вечере, происходившем после юбилейного заседания, Чечель подчеркнул программное значение моей речи, которую, говорили они – мои идеологические ученики, считают директивой себе. Руководящей основной мыслью для всех нас, – я настаивал на этом, было сохранение крестьянства как класса, как массы. Мы считали себя ее идеологами, которые должны выполнить свой «долг» перед народом, тем более, что с дифференциацей крестьянства нам казалась почти неизбежной гибель украинского народа, как нации.
Коллективизация добровольная, путем объединения в сельскохозяйственные союзы, путем добровольного соглашения казалась нам не только возможной, но и желательной, как школа коллективизма, отбрасывание резких индивидуалистических особенностей, создание социального чувства, но общая массовая коллективизация, программа которой вставала перед нами все более значительно, пугала нас чрезвычайно»[355].
Во время свиданий с Чечелем и Черкасским в Киеве, в разговорах с киевскими кооператорами и хозяйственниками вставала картина гибели трудящегося украинского класса, который, казалось, не перенесет такой коллективистской операции и должен исчезнуть. В разговорах с Чечелем Грушевский обсуждал и просил детально обсудить с харьковскими товарищами вопрос охраны крестьянского хозяйства: чем может помочь здесь наша организация?
5 апреля 1931 г. начальник Секретно-политического отдела ОГПУ Я.С. Агранов направил Г.Г. Ягоде рапорт, в котором указал, что он переговорил с доставленным в Москву академиком М.С. Грушевским.
В разговоре он подтвердил факт существования украинской националистической организации. Свою роль в ней он определил, как роль идеолога и руководителя. Подтвердил существование в Харькове повстанческой тройки и то, что основным военным кадром организации являлась галицийская военная организация. Подтвердил то, что вся деятельность центра сводилась к консолидации националистической интеллигенции, которая была бы способна, в случае военного столкновения Советского Союза с западными государствами, или в случае падения советской власти на Украине, в результате широкого народного восстания, отстоять независимость Украины и создать сильную власть.
В 1929 г. центр якобы послал за границу Мазуренко для того, чтобы путем переговоров с зарубежными левыми украинскими кругами выяснить, возможно ли ожидать активного вмешательства капиталистических государств во внутренние дела СССР. По возвращении из-за границы тот проинформировал о готовящейся в 1930 г. военной интервенции против СССР под руководством Франции.
В дальнейшем ликвидация выступлений кулачества против сплошной коллективизации, успехи в области выполнения пятилетки заставили центр отказаться от борьбы с советской властью. Тем не менее организация продолжала существовать «по инерции», не будучи в силах прийти к определенному решению.
Грушевский заявил, что она фактически ликвидирована, ее участники понесли заслуженное поражение и это должно остаться «внутренним семейным делом». Полагал, что факт раскрытия и ликвидации этой организации не следовало придавать широкой международной огласке.
Считал, что лучшим выходом было бы его личное обращение к ряду украинских деятелей за рубежом, в котором он предлагал дать анализ причин, которые привели к необходимости отказа от продолжения этой борьбы. В этих письмах Грушевский предлагал указать на то, «что коллективизация сельского хозяйства и ликвидация кулачества не только не означают гибели украинской культуры, но, наоборот, приводят и приведут к невиданному расцвету этой культуры, росту благосостояния широчайших народных масс; что успехи в деле выполнения пятилетки совершенно преобразовывают страну, поднимая ее на небывалый уровень экономического развития и т. д.»[356].
В заключение беседы Грушевский заверил, что сделает все для того, чтобы ликвидировать контрреволюционные организации на Украине, что готов дать отпор всяким попыткам возрождения антисоветского националистического движения на Украине.
После еще одного разговора с заместителем председателя ОГПУ С.А. Мессингом Грушевский был освобожден.
6 апреля 1931 г. рапорт Я.С. Агранова о состоявшейся беседе с Грушевским Г.Г. Ягода направил И.В. Сталину.
Совершенно очевидно, что направление Грушевского в Москву и беседа с ним были инициированы Сталиным, академик был ему нужен. Скорее всего, с целью дальнейшего его использования для противоборства с националистическим движением на Украине и для влияния на ряд украинских деятелей за рубежом.
Это подтверждает и дальнейший интерес вождя к этой персоне, вся информация о нем направлялась вождю.
16 апреля 1931 г. Ягода направил Сталину запись разговора Я.С. Агранова с М.С. Грушевским, состоявшегося 15 апреля. Одновременно он информировал, что академику при выезде из Харькова в Москву было известно о том, что он будет освобожден. Состоявшаяся 4 апреля беседа не носила характера допроса, тем не менее Грушевский подтвердил свои показания, данные в ГПУ Украины. Эти показания он подтвердил перед своим освобождением и С.А. Мессингу.
Однако, согласно представленной записи разговора, показания Грушевского несколько поменялись. 15 апреля Я.С. Агранов вызвал М.С. Грушевского для переговоров по вопросу его обращений к ряду деятелей украинского национал-демократического движения за рубежом. В беседе на вопрос о характере его связи с галицийской военной организацией, входившей в состав «Украинского национального центра», Грушевский заявил, что его показания являются преувеличенными. В частности, неверными являются следующие моменты:
«1) показания об имевших место в Харькове в 1924 и последующих годах политических совещаниях двух группировок украинских эсеров – а) группировки Лизинивского, Голубовича, Петренко и др., не покидавшей Украины, и б) реэмигрантской группировки Чечеля, Жуковского, Шрага и др. По словам Ггушевского, на таких совещаниях он не присутствовал и о них ему ничего не известно.
2) Показание о повстанчестве и существовании повстанческой тройки украинского центра. Никакой повстанческой организации, возглавлявшейся близкими к нему, Грушевскому, кругами, не существовало и никаких повстанческих тенденций в среде его политических друзей не было.
3) Неверно также показание о командировании за границу в 1929 г. Мазуренко и свидании последнего в Париже с Винниченко. Мазуренко действительно ездил за границу, но без какого бы то ни было санкционирования этой поездки Грушевским и его друзьями и без всяких поручений политического или иного характера. О характере этой поездки и переговорах Мазуренко с Винниченко Грушевский узнал из показания самого Мазуренко, данного последним в ГПУ Украины»[357].
На вопрос о том, что его побудило дать такие показания, которые зафиксированы в протоколах допросов, Грушевский расплакался и заявил: «Мне трудно говорить об этом. Я не принадлежу к породе героев, я не выдержал 9-часового ночного допроса. Я старик, силы мои давно надорваны. В тюрьму я был заключен, находясь в гриппозном состоянии. Не выдержал резкого натиска следователей. Никакого физического воздействия ко мне не было применено. Но мне был предъявлен целый ряд томов, где чуть ли не на каждой странице фигурировала моя фамилия. Меня убеждали в том, что я, как идейный вождь всего движения, должен взять на себя ответственность за контрреволюционную деятельность организации в целом и действия отдельных ее руководителей и подтвердить данные ими показания, что безусловно приведет к смягчению участи всех привлеченных по этому делу лиц. В состоянии полной безвыходности и отчаяния я согласился подтвердить показания Мазуренко, Чечеля, гр. Коссака и др. Мне предъявили целый ряд протоколов и дали прочесть выдержки из них»[358].
Далее Грушевский сказал, что, по его мнению, эти показания, возможно, даны по тем же мотивам, которыми руководствовался и он, а именно, убеждением в том, что дачей нужных следствию показаний они облегчат судьбу всех привлеченных по делу лиц.
На вопрос о том, почему в день своего приезда в Москву он подтвердил все данные им в Харькове показания, Грушевский ответил, что сделал это по инерции, находясь в подавленном состоянии, вызванном его арестом и следственным производством. У него не хватило решимости отказаться от данных им преувеличенных показаний.
Он заявил также, что при первом же допросе в Харькове дал показания о том, что встречался на Украине с целым рядом своих политических друзей, что между ними часто велись беседы на политические темы, где проявлялось резко отрицательное отношение к ряду основных моментов политики советской власти. В особенности это касалось проведения сплошной коллективизации и ликвидации кулачества, как класса, в чем усматривалась угроза существованию украинской национальной культуры.
«Грушевский далее говорил о том, что вообще никакой антисоветской агрессии ни он, ни его единомышленники не проявляли и никаких планов активной борьбы с соввластью они не строили. Еще в недавние годы он смотрел на Советский Союз, как на зарю обновляющегося мира. Но он, сохранивший еще старые народнические традиции, испугался колхозного движения и решительного социалистического наступления соввласти в деревне. Политические колебания среди «ленивых кругов украинской интеллигенции», кроме того, получили сильный толчок в результате широких репрессий против украинских националистов, имевших место в связи с процессом СВУ (Союза Освобождения Украины) в 1930 г. Победоносный ход выполнения пятилетки и урок, полученный теперь им и его друзьями, окончательно убедили его в необходимости решительно изменить свои политические позиции и стать на путь поддержки соввласти в деле осуществления грандиозных планов социалистического строительства»