В разговоре с Аграновым Грушевский сказал, что через пять дней планирует принести проекты писем к украинским деятелям, находящимся в эмиграции, и некоторым чехословацким ученым.
Он также рассказал, что посетил Ф.М. Конара (члена ВКП(б), которого знал еще по Львову, в дореволюционные годы. Об этой встрече 13 апреля Конар сам доложил Агранову по телефону, он рассказал, что Грушевский считает, что в его деле есть преувеличения, которые, по мнению академика, возможно, объяснялись польской провокацией. Конар предложил академика приструнить, чтобы он о своем деле никому ничего лишнего не болтал.
Агранов проинформировал Сталина, что Грушевский несколько раз был на квартире у своего родственника Ломова[360] и посещал члена Коллегии Наркомзема СССР Цилько. Разъезжал по городу на машине Наркомзема[361].
Примерно в это же время (даты написания в письме нет) Грушевский написал личное письмо Сталину, которое 17 апреля 1931 г. по поручению генерального секретаря было направлено членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК ВКП(б) и секретарям ЦК Бауману и Постышеву.
Письмо было следующего содержания:
«Генеральному секретарю компартии
тов. Сталину.
Обстоятельства моей жизни сложились так, что я издавна, в течение почти всей моей деятельности, был звеном, связующим Галицию с Украинской жизнью. Двадцать лет 1894–1914 я был профессором университета во Львове, и думаю, что мне удалось кое-что сделать в смысле эмансипации галицкой жизни от польского влияния и ориентирования ее на жизнь украинскую. Когда я в 1924 году возвратился в Советскую Украину, естественно, что моя деятельность снова стала развиваться в этом направлении. Ставя своей задачей посильное участие в развитии украинской национальной культуры в рамках советского строительства, я привлекал к участию в научных организациях и изданиях, которые вел здесь (журнал «Украина» и другие), своих старых галицких учеников и сотрудников, и всяких других культурных и научных работников Зап. Украины. Старался развивать среди них доверие и тяготение к национальной украинской работе, нараставшей на Советской Украине, – в противодействие усилиям Пилсудчиков, старавшихся внушать Украинскому обществу, что свои надежды Зап. Украинцы должны вложить на Польшу. Образовалось, благодаря этому, течение в сторону Советской Украины, заметно проявлявшее себя в литературе, в прессе, в общественной жизни Галиции – несмотря на яростную оппозицию официальной прессы, и имело все перспективы развития. Я жил надеждой, что Советский Союз освободит Западно-Украинские земли от польского владычества и объединит их в Союзе, и Западно-украинские и Белорусские земли послужат мостами в распространении советского строя в Центральной Европе и на Балканах.
Но за последнее время у меня явились большие опасения в этом отношении. Моя деятельность в указанном направлении стала встречать различные препятствия, а месяц тому назад – я в ряду других деятелей из украинцев и галичан был привлечен к ответственности за участие в контрреволюционной деятельности «Украинского Центра». Сейчас я отпущен, с условием не ездить некоторое время на Украину. Беспрекословно принимаю это ограничение – тем более, что сам уже раньше счел благоразумным выехать в продолжительную командировку в Москву, чтобы заняться исключительно личною научною работою. Но опасаюсь за общие политические последствии дела. На мой взгляд, уже процесс СВУ («Союза Освобождения Украины») – нарисованная им картина широкой организации правых украин. элементов против советского строя, и репрессии, постигшие в связи с этим украинскую интеллигенцию, самым неприятным способом усилили позиции Пилсудчиков в Зап. Украине и повлияли на тягу в сторону Польши, обозначавшуюся в разных слоях населения Галиции в конце прошлого года – образование новой правительственной партии с митрополитом Шептицким во главе, и под. Если нынешнему делу «Украинского центра» будут приданы широкие размеры, сообщена будет широкая огласка как большой и опасной организации левых, социалистических украинских элементов против советского строя, и оно повлечет за собой репрессии против украинцев и эмигрантов галичан, я боюсь, что всякое преувеличение в этом направлении даст новые, еще большие и совершенно нежелательные поводы для агитации против национальной политики Союза – поводы говорить о переменах в этой политике, неблагоприятном для украинцев курсе ее и под. Освобождение Западной Украины из-под господства польских и румынских феодалов неизбежно должно проходить в формах национального украинского движения, и требует от союза благоприятной и бережной политики национальной. Между тем я замечаю уклоны опорочить местные галицкие организации и отдельных деятелей, определенно работающих в интересах влияния Союза и подвергающихся поэтому ожесточенной травле со стороны угодовцев-пилсудчиков. Эти опасения за успехи Советского Союза в прифронтовой Западно-украинской полосе, – боязнь, чтобы Польша не заработала на этом, заставляет меня обратиться к Вам с настоящим письмом, в самых общих чертах, чтобы, не отнимая у Вас времени, привлечь Ваше внимание к этому важному политическому моменту.
На пленуме ЦК ВКП(б), проходившем 28–31 октября 1931 г., Г.И. Ломов встретился с бывшим председателем ГПУ УССР В.А. Балицким, которого к тому времени повысили до заместителя председателя ОГПУ. В состоявшейся беседе Ломов рассказал ему о тому, что к нему заходил его родственник академик Грушевский и сообщил, что хочет послать еще одно письмо Сталину, черновик письма без своей подписи он оставил Ломову на предварительный просмотр. Ломов внимательно письмо не читал, только бегло с ним ознакомился. По просьбе Балицкого 31 октября Ломов передал ему тот черновик письма.
4 ноября 1931 г. Балицкий сообщил Сталину о письме Грушевского, в котором академик сообщал, что при его допросах следователем были допущены «резкие выражения, угрозы и другие способы психического воздействия».
По мнению Балицкого, все письмо наполнено лживыми инсинуациями против ОГПУ. Лживость, по его мнению, была очевидна потому, что ГПУ Украины, арестовывая академика, знало, что он является видным ученым, известной «национальной» фигурой на Украине, и поэтому для него были созданы исключительные условия содержания. «Грушевскому после ареста был направлен врач, Грушевский потребовал диетическое питание, которое и было ему предоставлено, Грушевский потребовал теплую ванну, которая и была дана, допрашивался он не более 3–4 часов в день и вообще находился под арестом только 6 дней».
Самому Балицкому он наговорил много комплиментов о корректном и внимательном отношении к нему со стороны ГПУ. Позже подтвердил все свои показания Агранову и Мессингу.
Затем, через 2 недели, частично отказался от ранее данных показаний, признав при этом свою антисоветскую деятельность, не жалуясь на какое-либо воздействие при допросах. То же самое он подтвердил в письме от 17 апреля, не заявляя, что показания его были вынужденными.
Спустя 5 месяцев на приеме у Акулова в присутствии Агранова отказался от своих показаний.
По прошествии 6½ месяца, вероятно, посоветовавшись с рядом близких ему лиц и найдя для себя ситуацию подходящей и выгодной, решил составить новое письмо.
Получив письмо от Ломова, Балицкий попросил его оставить у себя для расследования. Ломов вначале настаивал на возвращении документа, но затем согласился, попросив только не говорить Грушевскому, что черновик письма он передал Балицкому.
Одновременно со своим письмом Балицкий направил Сталину черновик письма Грушевского без предварительного расследования потому, что вызов академика в ОГПУ и его допрос, по мнению зампреда, мог дать основание для новой инсинуации об угрозах и запугиваниях, тем более, что прилагаемый черновик письма был дан Ломову на предварительный просмотр[363].
В приложенном рукописном черновике письма на имя Сталина[364] академик писал:
«Ввиду того, что показания мои, данные в ОГПУ перед Н.А. Акуловым и Я.С. Аграновым, не были зафиксированы и за краткостью времени не могли быть исчерпывающими, считаю своим долгом сформулировать наиболее существенное следующим образом.
Когда следователь Харьковского ГПУ вызвал меня на допрос и объявил мне, что я обвиняюсь в том, что руководил контрреволюционной организацией, в которой принимали участие Н. Чечень, Ив. Лызанивский, В. Голубович и др. лица, был руководителем украинской военной организации (УВО) и пр., – я заявил, как это и было в самом деле: что я состоял в дружеских отношениях с некоторыми из названных следователем лиц и при встречах обменивался с ними мыслями о современном положении политическом и экономическом, но организации между нами не было, и я никакими контрреволюционными действиями не занимался, наоборот, был того убеждения, что моя работа на национально-культурном участке полезна для социалистического строительства СССР, и относительно названных лиц совершенно убежден, что они были в отношении СССР совершенно лояльны. Относительно же УВО не имею никаких представлений, хотя с гр. Коссаком – названным мне в качестве одного из его участников – я знаком, а с покойным братом его Иваном поддерживал дружеские отношения, но ничего от них об УВО никогда не слышал.
Следователь отверг эти мои показания, он не позволил мне их записать, вырывал бумагу из рук, рвал листы, если я писал не то, что он хотел, употребляя резкие выражения, угрозы и другие способы психического воздействия, он настаивал, чтобы я повинился во всем, в чем меня, дескать, изобличают показания других привлеченных, – их целая куча, и они единогласно указывают на меня как на руководителя. Если я подтвержу их и принесу чистосердечное покаяние, это облегчит участь всех привлеченных и мою, в противном случае будут арестованы все близкие мне лица, будут произведены десятки повальных обысков, разорены десятки квартир, взорваны полы и стены, близкие мне лица будут сосланы в концентрационные лагери, где их расстреляют при первом замешательстве в стране, и я стану предметом проклятий у всех моих близких и т. д. А в том, чтобы повиниться и капитулировать перед рабоче-крестьянской властью, нет ничего унизительного и т. д. Я долго не поддавался, – я доказывал, что ложные показания с моей стороны не принесут никому пользы. Я выяснил, что перед возвращением в Советский Союз я