Но я не могу скрыть и известную горечь. Я не приписываю себе, правда, никаких заслуг. Если я принимал участие в осуществлении некоторых крупных мероприятий, то это происходило лишь потому, что партия и правительство привлекали меня к работе, я же только проводил свою работу на основе планов, исходивших от ЦК ВКП(б) и Советского Правительства. Но я работал упорно и преданно, и это видели те лица, под руководством которых и вместе с которыми протекала моя деятельность, многие из них находятся в составе правительства и по сей день»[395].
17 ноября 1932 г. из Суздальского политизолятора и Н.Д. Кондратьев направил председателю Коллегии ОГПУ В.Р. Менжинскому, а в копии генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И.В. Сталину, председателю СНК СССР В.М. Молотову и председателю ЦИК СССР М.И. Калинину заявление.
Вначале он, как и Юровский, описал суть своего дела. После чего заявил, что все его показания, которые он дал во время следствия, от начала и до конца не соответствуют действительности. Он писал, что никогда не принадлежал к «Трудовой Крестьянской партии», не принадлежал к группе или кружку лиц, которые пытались создать эту партию. «О том, что существует «Трудовая Крестьянская партия» и я являюсь ее руководителем, впервые узнал от следователя по моему делу Я.С. Агранова»[396].
Всех лиц, которые помимо него числили в составе т. н. ЦК «ТКП», он знал исключительно на личной почве, с большинством из них совместно преподавал в Тимирязевской сельскохозяйственной академии и работал в различных советских учреждениях. С некоторыми из них за последние три года перед арестом встречался чрезвычайно редко и совершенно случайно. Никогда ни с кем не обсуждал деятельности т. н. местных групп «ТКП» и не имел о них никаких сведений.
Далее он писал: «Никогда не было у меня на квартире заседаний какой-либо к-р. организации. В частности, никогда не было того к-р. совещания, на котором бы проф. Юровский делал сообщение о своем свидании с Милюковым в Париже и о готовящейся интервенции. Не слышал я об этом свидании ни лично от него, ни от других лиц.
Ни с кем и никогда не намечал состава будущего антисоветского правительства, никому не давал согласия возглавлять таковое или участвовать в нем.
Никогда не вел никаких политических переговоров с Пальчинским и ничего не слышал от него ни об инженерном центре, ни о готовящейся интервенции. Во всю свою жизнь видел Пальчинского не более 3-х раз и всегда в официальной обстановке. Последний раз видел его ровно за 8 лет до моего ареста.
За всю свою жизнь никогда не был знаком с Рамзиным и никогда не видел его. Не участвовал ни в каких к. р. совещаниях с ним, не вел ни лично, ни через посредников никаких и в том числе никаких к-р переговоров с ним. Никогда и не одного слова не слышал о какой-либо к. р. организации Рамзина, в частности, ничего не слыхал об этом и от проф. Чаянова. О существовании инженерного центра, а потом промпартии и своих связях с ними впервые услышал от следователя Я.С. Агранова»[397].
Кондратьев писал, что был знаком с Громаном, Базаровым, Сухановым, Фалькнером, встречался с ними, но никогда ни с кем не обсуждал вопросов о создании какой-либо организации. Об организации меньшевиков во главе с Громаном и Сухановым и о своем блоке с ними также впервые узнал от следователя Я.С. Агранова. Не участвовал в контрреволюционных совещаниях по вопросам работы в Красной армии. До ареста ничего не знал о том, что участвовал в подготовке вооруженного восстания против советской власти и в организации повстанческих отрядов. Также не слышал, что повстанческими отрядами руководили Дояренко и Садырин. Не знал, что последний стягивал под видом сельскохозяйственных машин оружие из-за границы. Никогда не вел разговоров о терроре против деятелей советской власти и не занимался шпионажем. Все это Кондратьев впервые узнал от следователя М.И. Гая.
«Утверждая отсутствие за собой преступления, этим я не утверждаю, что я непогрешим, что не было грубых ошибок в моих прежних идеологических воззрениях. Эти ошибки у меня были, их было много. Они являются моим несчастьем, но они не являются моими преступлениями, не являются они и теми преступлениями, за которые я осужден»[398].
Кондратьев считал, что события, которые переживает СССР, грандиозны. В этих условиях далеко не всякий человек может сразу и безошибочно схватить смысл происходящего и выработать правильное отношение к ним. Он признал, что его прежние взгляды опрокинуты жизнью.
«Вместе с тем я должен признать, что лучше, чем кто-либо другой, основной смысл происходящих событий понял и формулировал тов. Сталин. Отчетливо и смело выдвинутая им в развитие учения Маркса и Ленина идея о возможности строительства социализма в одной стране, в условиях диктатуры пролетариата получила испытание, проверку и оправдание со стороны жизни. Равным образом, мне совершенно ясно, что единственный путь строительства социализма лежит через проводимую советской властью и ВКП(б) под руководством тов. Сталина генеральную линию. Считая генеральную линию советской власти единственно правильным путем построения социализма, я тем самым признаю совершенно правильной и эффективной проводимую Советским Правительством политику индустриализации страны и социалистической реконструкции сельского хозяйства на основе проводимой социалистической реконструкции сельского хозяйства, признаю правильной и последовательной политику ликвидации кулачества, как класса.
Я когда-то ошибался, но до конца осознал свои ошибки, раскаиваюсь в них и готов, как специалист, все свои силы и знания отдать делу строительства социализма под руководством ВКП(б) во главе с тов. Сталиным»[399].
Исходя из всего вышеизложенного, Кондратьев ходатайствовал: о назначении нового следствия по его делу; о поручении ведения нового следствия лицам, не участвовавшим в предыдущем; а также направить копию настоящего заявления-ходатайства: генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И.В. Сталину, председателю СНК СССР В.М. Молотову и председателю ЦИК СССР М.И. Калинину.
Нового следствия назначено не было, однако подлинник и копия его письма, как того хотел Кондратьев, попала к Сталину. После ознакомления с этим документом на сопроводительной записке ОГПУ он написал резолюцию: «В архив. Ст.»[400].
В своих письмах, Кондратьев и Юровский описали приемы следствия, котоые применялись к ним в органах ОГПУ, которые вынудили их оговорить самих себя.
Профессор Кондратьев был арестован 19 июня 1930 г., а 20 июня следствие по его делу начал помощник начальника Экономического управления (ЭКУ) М.И. Гай. Кондратьев вспоминал: «М.И. Гай не предъявил мне никакого определенного обвинения. Он предложил мне разоружиться, т. е. чистосердечно рассказать о своих преступлениях. После моего заявления, что я не знаю за собой никаких преступлений, М.И. Гай резко повысил тон и, употребляя оскорбительные для меня выражения, объявил, что рано или поздно он заставит меня признать мои преступления или я буду расстрелян, что он с величайшим удовольствием будет требовать моего расстрела и, пользуясь достаточным влиянием в Коллегии ОГПУ, добьется для меня высшей меры, что я должен совершенно серьезно учесть судьбу Пальчинского, который также не хотел разоружиться и был расстрелян, что если я и могу еще спасти себя, то только чистосердечным раскаянием»[401].
Допрос, продолжавшийся с 11 час. вечера до утра, произвел ошеломляющее впечатление. Кондратьев полагал, что можно доказывать свою невиновность, опровергая конкретные факты, которые приводятся в качестве улик, но невозможно доказывать свою невиновность, если не выдвинуто никаких обвинений, когда предъявлено лишь общее требование: доказать, что ты не преступник.
Авторитетным представителем следствия было дано понять, что Кондратьев рассматривался ими как пойманный преступник, подлежащий расстрелу. При этом следствие в качестве единственного шанса предлагало ему попытаться спасти себя чистосердечным разоружением, т. е. рассказом о преступлениях, которых оно не называло.
Это впечатление подтвердилось и укрепилось следующей ночью. Допрос производился уже следователем Счастливцевым – тот, не предъявляя никакого обвинения, прочитал против него показания профессора Озерова, с которым у Кондратьева никогда не существовало никаких личных отношений, заявив, что тот будет расстрелян, а его судьба находится на грани и что он может спасти себя лишь чистосердечным разоружением. Участвующий в допросе следователь Климов неоднократно называл Кондратьева государственным преступником.
При следующем ночном допросе Гай и Счастливцев стали говорить, что Кондратьев входил в контрреволюционную вредительскую организацию «Московское общество сельского хозяйства». Они огласили выдержки из отдельных показаний, в которых неопределенно указывалось, что он принимал участие во вредительской деятельности МОСХ и идеологически возглавлял эту деятельность. М.И. Гай заявил, что в его распоряжении имеется громадное количество аналогичных показаний, что рано или поздно ему придется сдаться и рассказать о своих преступлениях, в противном случае на фоне других «разоружившихся» лиц следствие будет рассматривать его как упорного, не сдающегося врага советской власти.
Так к объявлению еще до следствия Кондратьева преступником, к непрерывным угрозам расстрелом, к гнетущей постановке перед дилеммой или «разоружение», или зачисление в лагерь упорных врагов советской власти присоединилось добавление фантастических бессвязных показаний со стороны знакомых и неизвестных лиц.
При одном из следующих ночных допросов Гай заявил, что жена Кондратьева пыталась взять из кабинета и скрыть не обнаруженные при первом обыске секретные документы. ЭКУ эту попытку пресекло, жена арестована. Кондратьев хорошо знал, что никаких секретных документов в его кабинете нет. Однако сообщение об аресте жены воспринял как действительность. Кроме нее у него был маленький ребенок, которого он очень любил. С этого времени Кондратьев почувствовал начало душевного перелома. Он начал примиряться с мыслью о необходимости пожертвовать собой, своим именем, честью.