Юровский пришел к заключению, что необходимо уступить. Он поставил при этом лишь два условия: первое, что будет оказана помощь в составлении показаний; второе, что будет возвращен в ЭКУ. Эти условия были приняты. Первое было выполнено, второе было нарушено в середине октября 1930 г.
Показания Юровского в Секретном отделе совпадали по содержанию с теми, которые были получены от других обвиняемых. Его показания составлялись на основании тех сведений, которые он узнавал во время допросов. Он отмечал важнейшие из них на листке бумаги, а затем в камере эти записи облекались в соответствующую форму.
Юровский уже не оказывал сопротивления. Он противился лишь одному: не хотел признавать себя вредителем. К тому же Агранов и не настаивал на таком признании. Позже, после перехода в ЭКУ, он бросил всякое сопротивление и в этом вопросе.
В начале октября 1930 г. следствие, как сказал Агранов, приближалось к концу. Условились, что в ближайшие дни Юровский напишет декларацию о своем отношении к советской власти – это должно стать последней фазой следствия. Однако ночью 12 октября 1930 г. его вновь вызвали в Экономическое управление. «В ЭКУ обстановка тотчас изменилась к худшему. Мне было объявлено, что следствие в Секретном отделе раскрыло лишь ничего не стоящий идеологический вздор, что теперь его поведут по-иному и со мной не будут больше «церемониться». Для того, чтобы побудить меня давать новые показания, меня лишили сперва свиданий и переписки с женой, затем бумаги и чернил, которыми я пользовался в камере для своей работы. Пом. нач. ЭКУ Гай воздействовал на меня угрозами ареста моей жены, а ст. уполномоченный Н.Ф. Гарнич объяснял мне, что такая мера представляет собой следственный метод получения показаний. Зам. нач. ЭКУ т. Молочников указывал мне, что мне не забудут моего сопротивления, и что я подготовляю себе участь лиц, расстрелянных по делу пищевиков»[409].
Возобновились ночные допросы, от которых Юровский был избавлен в Секретном отделе. Они были особенно тягостны потому, что перед арестом он болел тяжелой болезнью и страдал от частых припадков головокружения. Эти припадки продолжались в тюрьме. Юровский подчинился и дал новые показания, что от него требовали. Дело доходило до того, что два протокола показаний были составлены в его отсутствие, ему было поручено переписать их, что мотивировалось экономией времени. «После 42 допросов я заявил, что чувствую себя физически и психически изнуренным и прошу поставить мне необходимые вопросы и закончить следствие. Дело в том, что мои показания признавались еще недостаточными. Наконец, 20 ноября днем я заявил допрашивавшему меня следователю (а меня допрашивали в ЭКУ в разной последовательности, порознь и совместно пять человек), что число припадков головокружения дошло у меня до шести в день. В ту же ночь я был вызван вторично, к нач. 7 отделен. ЭКУ т. М.О. Станиславскому и мне было объявлено, что следственным властям дела нет до моего состояния, раз я не даю требуемых показаний, что следствию мои припадки не мешают. К этому моменту я был уже настолько подавлен, что изъявил согласие удовлетворить все требования. После этого были составлены протоколы об интервенции, о меньшевиках, о промпартии, и блоке с ними, о повстанческих отрядах, о подготовке вооруженного восстания, о разрушении финансов и дезорганизации денежного обращения и т. д. и т. д.»[410].
После этого сотрудничества возобновились свидания и переписка с женой, возвратили письменные принадлежности, улучшили пищевой режим, оказали врачебную помощь. Организовали прогулки на автомобиле в Петровский парк и на Воробьевы горы, выдали по указанию ЭКУ двухмесячное жалованье.
А.В. Чаянов только через полтора месяца после своего ареста стал давать нужные следствию показания, первый его протокол допроса датируется 5 августа 1930 г. Естественно, все, что он говорил до этого, не документировалось, т. к. эти показания не устраивали следствие.
Как проходило следствие, отражает опубликованный документ с высказываниями аграновских сотрудников о методах работы: «…Агранов требовал от нас готовить схемы показаний заблаговременно и брать показания только по этим схемам»; «… Агранов инструктировал: на первом же допросе подследственному нужно объяснить, что его все равно расстреляют независимо от того, признается он или нет. Но если признается и напишет Ежову заявление об этом, то есть маленькая надежда, что ему оставят жизнь». Если же подследственный отказывался давать требуемые показания, следователь уверял, что все равно заставит его говорить: «… Мы с Вами стесняться не будем, язык вырвем, все равно заговорите»[411].
Со слов А.В. Чаянова об обстоятельствах добывания органами ОГПУ его «признаний» рассказывала его жена – О.Э. Чаянова: «Сперва А.В. Чаянов все отрицал, пока за допросы не принялся Агранов. Допросы в начале были очень мягкие, «дружественные», иезуитские. Принимая «расположение» Агранова к нему за чистую монету, Чаянов дружески объяснял ему, что ни к какой партии он не принадлежал, никаких контрреволюционных действий не предпринимал. Тогда Агранов начал показывать ему одно за другим 13 показаний его товарищей против него…
Показания, переданные ему Аграновым, повергли Чаянова в полное смятение – ведь на него клеветали люди, которые его знали и которых он знал близко и много лет, но все же он еще сопротивлялся. Тогда Агранов спросил его: «Александр Васильевич, а есть ли у Вас кто-нибудь из товарищей, который, по Вашему мнению, не способен лгать? «Чаянов ответил, что есть, и указал на профессора экономической географии А.А. Рыбникова. Тогда Агранов вынимает из стола показания Рыбникова и дает прочесть Чаянову. Это было последней каплей, которая подточила сопротивление Чаянова. Он начал, как и все другие, писать то, что сочинял Агранов. Так он, в свою очередь, оговорил себя и других»[412].
Следователи иногда по несколько раз обращались к одним и тем же обстоятельствам дела, постоянно уточняя его, навязывали свое.
На следствии А.В. Чаянов отрицал приписываемые ему обвинения в подготовке вооруженных крестьянских восстаний и иностранной военной интервенции, то есть то, на чем настаивал И.В. Сталин.
Чаянов пытался уйти от требований следователей оклеветать своих товарищей и коллег. «Так, описывая инструктаж воронежского профессора и своего ближайшего друга А.Н. Минина перед его поездкой в Чехословакию и Данию, А.В. Чаянов упоминает лишь о профессиональных контактах с учеными и специалистами по организации сельского хозяйства и сельскохозяйственной кооперации и отрицает, что беседа имела характер партийного инструктажа. В показаниях о деятельности заведующего экономическим отделом Новозыбковской областной опытной станции Семена Даниловича Семенова А.В. Чаянов категорически утверждает, что ему ничего не известно об организационной связи его с каким-либо центром ТКП»[413].
21 октября 1930 г. А.В. Чаянова вынудили написать записку с просьбой о помиловании на имя начальника СОУ ОГПУ Евдокимова.
«Товарищи Евдокимов!
Если можете, то простите меня за ту ложь, которую я допустил в разговоре с Вами. Как Вам известно из дела, я не мог до ареста сообщить о контр-революц. организациях не только потому, что не хотел подвести товарищей, но и потому, что сам не оторвался от контр-революц. работы.
Я не считаю возможным производить какие-либо смягчающие объяснения, я просто прошу о помиловании.
Прошу сохранить мне жизнь и клянусь весь остаток ее посвятить социалистическому земледелию, для которого объективно немало сделал.
Вопрос идет теперь уже не о том, чтобы не толкать падающего, а о том, чтобы поднять упавшего…»[414]
О том, как фабриковались «дела» и как «собирались» свидетельства, Н.П. Макаров в 1960 г. писал Н.С. Хрущеву: «Я ложно обвинялся в том, что состоял членом контрреволюционной организации «Трудовой Крестьянской партии». Ни одного объективно существовавшего материала, подтверждавшего мое участие в ТКП, у следователя не было. Обвинение опиралось только на ложные вынужденные показания обвиняемых, в большинстве случаев совершенно одинаковые. В ложных показаниях широко использованы встречи, беседы и разговоры, которые были совершенно естественны в процессе совместной работы обвиняемых в НКЗ, НКФ, ТСХА и др. Наряду с этим, фигурировали ложные показания, без какой бы то ни было увязки, даже с таким извращением фактов. Меня оклеветали в шпионаже. Наконец, я обвинялся в контрреволюционной агитации и пропаганде среди студентов и аспирантов»[415].
14 ноября 1966 г. Н.П. Макаров в очередной раз направил генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко жалобу, в которой писал, что ни в какой «Трудовой Крестьянской партии» не состоял, в контрреволюционной или вредительской деятельности не участвовал.
Там он объяснял, почему был вынужден подписать ложные показания: «В 1930 году, через несколько дней после моего ареста (июнь 1930 г.), на одном из ночных допросов начальник экономического отдела Гай, после грубых ругательств и угроз в присутствии следователя Газова, в ответ на мое требование очной ставки с теми 10–12 лицами, которые только что были арестованы и дали ложные показания о том, что будто бы я возглавлял контрреволюционную и вредительскую деятельность, инициировал арест моей жены, оставшейся с двумя малолетними сыновьями, – трех и шести лет. Гай подписал приказ об аресте жены и здесь же при мне отослал его для исполнения. При этом он кричал: «этот гад требует очной ставки, мы ему покажем очную ставку» и т. д. Жестокость работников ГПУ, в то время искалечивших не одну семью, достаточно известна. Я понял, что справедливого следствия быть не может. Ложные показания зачитывались мне устно и в руки не давались.