Хотя все это было только предположением, образ жуткого злодея, который нарисовало мое воображение, начинал таять и расплываться, словно восковая фигура. В тот момент я вдруг разозлился из-за того, что не взялся за Маннеринга прежде, чем понял это, и мой энтузиазм несколько охладел. Чтобы он не успел остыть вовсе, я направился к кабинету хранителя.
Там находились четыре человека; испытывая самые разные чувства, они подняли глаза на скрип открывающейся двери. В одном углу сидел Пруэн, он скрючился над планшетом для рисования, лежавшим на его тощих коленках, и недовольно переворачивал карты, раскладывая пасьянс. Прямо позади него возвышался констебль Мартин, буднично заглядывая Пруэну через плечо с таким видом, будто вот-вот посоветует положить пиковую девятку на червовую десятку. А за дальним концом стола из красного дерева, полулежа, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла, Мириам Уэйд гневно сверлила дверь заплаканными глазами, впрочем, ее гнев был направлен не на меня…
Тогда, значит, на Маннеринга? В этом кабинете имел место какой-то скандал или же бурный взрыв эмоций, последствия которого явно улавливались в воздухе. До меня дошли его волны в тот момент, когда Маннеринг развернулся, возмутив атмосферу; натянутый как струна, он стоял, почти отвернувшись от Мириам, сложив на груди руки, и с видом разбойника из романтической поэмы мрачно разглядывал настенный сейф в другом конце комнаты. Вновь мне бросились в глаза его темные волосы и суровое лицо с лохматыми бровями. В соответствующем окружении, более экзотичном, нежели полицейский участок, он выглядел бы поистине впечатляюще. Его рот, изогнутый в мрачной улыбке, медленно открылся.
– О, инспектор, – произнес он с дьявольской обходительностью, – мы уж было решили, что вы позабыли о нас и отправились домой.
Карта в руке Пруэна зависла в воздухе. Раздался его тонкий визгливый голос.
– Слава богу, вы вернулись, – проскрипел он. – Вы хоть человек, а не поросячий хвостик. Может, хоть у вас выйдет утихомирить этого арабского шейха. Госпожа Мириам из-за него расстраивается.
Тут госпожа Мириам воскликнула: «Пруэн!» – и тот затих словно подстреленный, слившись с креслом и бормоча себе что-то под нос. Затем она обратила на Маннеринга свое прекрасное лицо, выражающее тревожное раскаяние и раскрасневшееся от слез, которые все еще висели на ее ресницах. Везет же кому-то на этом свете.
– Грег, я на самом деле не хотела этого говорить. Я была так расстроена, и вообще, просто ужас, что нас заперли тут, – она бросила на меня испепеляющий взгляд, – я была не в себе.
– Давай забудем об этом, дорогая, – ответил ей Маннеринг. – Мы оба были расстроены. – Он погладил ее по руке. – Я разберусь с инспектором.
– Мисс Уэйд, – обратился я к ней, – ваш брат уже тут, в другой комнате, с мистером Холмсом и мистером Батлером. Если хотите увидеться с ними, они ждут. Они не знают, что вы здесь. Пруэн, вам тоже лучше уйти.
Она выпорхнула из кабинета с быстротой, которая, казалось, очень уязвила Маннеринга. Он стоял, сцепляя и расцепляя пальцы, а затем уселся подле стола. Пока Пруэн с девушкой уходили, я прошептал Хоскинсу в открывшуюся дверь:
– Уведите оттуда Коллинза. Пусть болтают, а вы слушайте.
Затем, отпустив и Мартина тоже, я вернулся к Маннерингу, достав блокнот. Маннеринг, казалось, этого и не заметил. Он сгорбился в кресле с выражением горести и отчаяния. Атмосфера в кабинете переменилась, из нее будто исчезла вся жизнь. Чуть дрожа, Маннеринг сжимал и разжимал кулаки, водя из стороны в сторону большими пальцами. Когда же он заговорил, его речь звучала так отрывисто, будто он произносил слова между ударами посреди боя.
– Что со мной не так? – спросил он.
– Не так?
– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Я человек. И мне плевать на этих свин… Никогда в жизни, если вдуматься, мне не было дела до того, что у них на уме, до тех пор, пока клапан не стал барахлить. – Он прижал руку к груди там, где находится сердце. – Теперь я и шагу не могу ступить, не думая о них. Только я попытаюсь сделать что-нибудь, даже самое пустяковое, и – раз! – ну, вы сами понимаете. И вот я уже выставляю себя распоследним ослом, ненавижу, – процедил он сквозь сжатые зубы тихим голосом, но с такой яростью, что его лицо вмиг покраснело. – Боже, на свете для меня нет ничего ненавистнее, чем роль осла…
Мне невольно начинал нравиться этот человек.
– Вы не считаете, – сказал я, – что если бы вы перестали так много думать об этом и просто выбросили из головы…
– Не думать! Не думать? Приведите человека в комнату и скажите ему не смотреть на стены. Или в театре скажите ему смотреть куда угодно, кроме сцены. Человек постоянно смотрит сам на себя – по крайней мере, я точно… И до недавнего времени я считал, что это абсолютно нормально. Мне нравилось то, каким я был в собственных глазах, – произнес он с совершенно неосознанным высокомерием, – потому что я выглядел вполне нормально и я вовсе не был похож на дурака… Но внезапно что-то изменилось… и теперь мне придется жить с этим и говорить, говорить… Слушайте, у меня за плечами многое, и я не хотел бы это обсуждать без необходимости, все это звучит настолько бредово, если произнести вслух, что я сам вижу, какой я идиот. Вы меня понимаете? Да, порой я оскорбляю людей. Если подумать, то в прошлом… я делал так потому, что был невысокого мнения о них, – он констатировал это как факт, не вызывающий сомнений, – но теперь я делаю это преднамеренно. Я размышлял об этом в связи с компанией, окружающей Мириам.
– Вы с ними знакомы?
– Я встречал Холмса и мисс Кирктон – вот и все. Я тогда сказал, что у меня нет ни малейшего желания знакомиться с остальными, – холодно проговорил он, – потому что они были мне неинтересны. Помню, у Мириам была фотография того парня по имени Сэм Бакстер… такая увеличенная и раскрашенная; ей нравятся всякие ребяческие вещи… ну, я во всех деталях сравнил его с тайским орангутангом, применив совершенно научный метод.
– Без сомнения, метод был научным.
Он задумался.
– Что ж, это сравнение, конечно, несколько вышло за рамки простого сопоставления. Но когда Мириам и дальше стала рассказывать о нем, как он за восемь месяцев экспедиции в Каире заговорил на арабском, словно это был его родной язык, я повел себя так, как и следовало в подобной ситуации. – Тут его улыбка сменилась горестно-озадаченным выражением лица. – Почему я не хочу с ними знакомиться? Ну почему? Я бы любого из них переиграл, я бы любого из них уложил одним ударом, я бы… Но из-за того, каким криворуким ослом я себя показал, когда потащил этот ящик, доверху набитый керамикой… а потом свалился в обморок, как школьница!..
Он вскочил с кресла:
– Так дело не пойдет. Я должен справиться с этим самостоятельно. Отчасти я вам это рассказываю, чтобы облегчить душу, отчасти для того, чтобы объяснить свое дурацкое поведение в полицейском участке. Не знаю, что на меня нашло, может, все из-за перепалки с вашим констеблем. Я просто взял и отрубился, когда вы упомянули, как человек в белых бакенбардах напал на вашего сержанта. Почему? Без понятия. Но я ничего не знаю о том, что там происходило ночью, и, разумеется, никогда раньше не встречал убитого.
Выпрямившись, он глубоко вдохнул; я почувствовал, что он опять принялся подправлять свой сценический образ, обновляя грим солдата удачи. Атмосфера в кабинете вновь несколько переменилась. По его улыбке, по тому, какое презрительно-веселое выражение приняло его лицо, и по вальяжному жесту было видно, что он собрался бросить очередную реплику вроде: «Вновь Ричард стал самим собой, прочь, тени!»[6] – но мне пришлось его оборвать.
– Если вы ничего не знаете о том, что тут происходило, – сказал я, – то откуда у вас эта записка?
Я положил ее на стол. Он рассматривал ее некоторое время, сведя вместе брови, было похоже, что он собирался с мыслями, но совершенно не выглядел напуганным. Закончив рассматривать листок, он поднял на меня взгляд.
– Значит, вы подобрали ее в участке, – спокойно заключил он. – Я думал, что потерял ее где-то здесь. Правда заключается в том, что я нашел ее дома у Холмса.
Он не сводил с меня неподвижного взгляда.
– Дома у Холмса? А когда?
– Сегодня, прямо перед тем, как отправиться в музей.
– Но вы же сказали, что не знали о том, что собрание в музее отменяется. Так вы ходили домой к Холмсу, когда именно?
– Где-то без двадцати одиннадцать.
– Так-так, значит, остальные не сказали вам, что встреча не состоится?
– Не сказали, – ровным тоном ответил Маннеринг. – Видите ли, у Холмса дома никого не было.
Чтобы оценить то, что я только что услышал, и обдумать тактику следующей атаки, я обошел стол, вновь перечитал записку и положил ее обратно.
– Хорошо, – сказал я. – Послушаем, что там у вас приключилось.
– Как я уже говорил, я должен был подойти к музею в одиннадцать. Мириам со своим братом были приглашены на какой-то ужин и собирались отправиться в музей оттуда; не я ее сопровождал. Но подумал, что компания мне бы не помешала, чтобы… чтобы не выглядеть как человек не их круга. – Маннеринг сильно стиснул зубы. – Я был знаком только с Холмсом. Так что, как я и говорил, я прибыл на Принц-Риджент-корт где-то без двадцати одиннадцать. Мальчишка-консьерж сказал, что там наверху идет вечеринка, и не хотел, чтобы я к ним поднимался. Я, конечно, поставил его на место и поднялся.
Тут Маннеринг замешкался.
– Но никто не ответил, когда я постучался в дверь, и ни звука не доносилось из-за нее. Дверь была не заперта, и я вошел. В квартире никого не было, и я не мог понять почему, особенно после слов консьержа. В дальней гостиной горел камин, растопленный совсем недавно. А эта записка лежала в пепле, близко к огню. Развернутая, как сейчас, хотя и измятая. Я… – Его зубы сжимались все сильнее, а лицо багровело, он говорил как лунатик, поднятый с постели. – Я подобрал ее и прочел. А затем положил себе в карман.